Часть 1

Пацанам и девчонкам, познавшим горе и ужас войны; потерявшим дом, родных, веру в людей и надежду на лучшее будущее, посвящается.

Вместо вступления

А вы знали, что небо бывает разным? И это я не про погоду.

Бывает, льёт ливень, гремит гром, а тебе не страшно. Потому что знаешь, что скоро тучи разойдутся и как ни в чём не бывало засияет солнце.

А бывает наоборот. Это ещё называют «затишьем перед бурей».

Я лежу в траве и смотрю на облака. Среди них, словно островов в бескрайнем море, плывёт куда-то маленький самолётик.

Мне не спокойно, но и не тревожно. Небо не определилось — каким ему быть. Да и я теперь знаю точно: многое зависит от нас.

Сколько всего случилось за этот год. Может, всё это мне приснилось? Мне часто так кажется. И я знаю, как отогнать морок.

Расстёгиваю браслет часов. Щурясь, читаю: «Memento temporis» — «Помни о времени».

Я помню, Фёдор Николаевич.

Помню всё.

И не подведу.

Глава 1 — Толька

Тяжело ходить в школу перед каникулами. Кто вообще придумал эти три недели между годовыми экзаменами и последним звонком?

Глупость ведь несусветная! Во-первых, жарко, да так, что плавится асфальт. Во-вторых, учить уже нечего, разве что повторять пройденное: математику, географию, латынь.

Главное, у других учителя нормальные. После экзаменов, плюс-минус день — «заболевают». Вместо школы можно прямиком на пляж, и даже родители не ругаются. А вот наша Марта Алексеевна из другого теста. Ответственная, как не знаю, кто! Бесит, конечно. Особенно теперь.

Тёплый ветерок занёс в класс тополиную пушинку, и она тут же закрутилась возле потолочного вентилятора. В парке гавкнул пёс, в ответ с улицы Гаранина гуднул грузовик. Жизнь проходит, люди! Целых три недели, которые никто потом не вернёт!

Слава богу, остался один урок. Потом — пулей домой. Душ, томик Дюма, дождаться вечера и — на пустырь, играть в экспедицию. А после, вернувшись, прошмыгнуть мимо папиного кабинета к старому клёну, где среди веток сколочен из фанеры домик с купленным позапрошлым летом телескопом.

Прозвенел звонок, в класс начали возвращаться ребята. Маринка, Серёжка, Луций Гордеев по кличке «Лучик». Плюхнулся за парту добродушный Вася Пономарёв, прозванный за округлость «Шариком». Рядом со мной никто не сидит: Сабина ещё месяц назад укатила в унийский Регий.

Живут же люди!

И от этой несправедливости стало ещё обиднее.

***

— Здравствуйте, дети.

В класс вошла наша любимая Марта Алексеевна, она же «Классручка». Волосы в пучок, юбка-карандаш. Очки, правда, красивые, модные, и глаза ничего — большие и голубые. Отчего-то всё время тревожные.

Если честно, тётка она нормальная. Да, бесит, да учиться заставляет. Только вот когда Лучик по весне в больницу загремел, навещала его через день и нас заставляла. А другие не особо-то и приходили. Лидия Сергеевна так вообще — открытку дурацкую прислала, и всё.

Отметив что-то в журнале, Марта Алексеевна побарабанила по столу.

— Итак, начинаем урок. На прошлом занятии мы обсуждали новейшую историю нашей страны. Дома я просила повторить. Наумов, к доске!

Я вздрогнул и нехотя встал. Да чтоб вас!

Уроки я, само собой, не сделал. Потому что занимался вместо скучной нудятины настоящими вещами.

Запускать у реки змея — раз.

Резаться онлайн в «Рыцари света» — два.

Играть на пустыре в экспедицию — три. И плевать, что «Космонавтом» обзывают. Там, на пустыре, и есть настоящая жизнь. А у взрослых… да ну их!

— Никита, ну что ты плетёшься? — прикрикнула Марта Алексеевна.

Я подошёл к доске и уныло повернулся к классу. Счастливчики. Вас-то пронесло!

– Рубежье… – протянул я, разглядывая потрескавшуюся на потолке штукатурку. – Рубежье возникло после распада Рабочих Республик…

Кажется, так? Вроде да. К северу теперь Пролив, за ним – Готландия, а к западу от Тихореченска граница с Дальним Краем. Впрочем, это ерунда. География сейчас не поможет.

— Та-ак. — Марта Алексеевна насмешливо прищурилась. — Начал хорошо, продолжай.

— Рубежье… — тоскливо повторил я. — Рубежье…

Треснувшая штукатурка. Стёртый мел на доске. Духота и скука.

Вот Ме’эдрас, столица тёмных эльфов – это да. Обсидиановые башни, залитые фиолетовым светом залы… Или кардинал Спада и остров Монте-Кристо — скалы, шум прибоя, гроты с сокровищами…

А это… Пыльный надоевший учебник с цитатами Генерального Министра… и, похоже, двойка.

Марта Алексеевна покачала головой и безжалостно занесла над журналом ручку. Я окончательно пал духом. Влетит сегодня от папы…

— Разрешите?

В класс вплыла директор Лидия Сергеевна по кличке «Кресло». Прямая, строгая, сухая как палка. Я терпеть её не мог, да и другие не любили. А прозвали так за то, что в кресле своём сидит чуть ли не с Республик.

Увидев Лидию Сергеевну, Марта Алексеевна вскочила. Про оценку она забыла. Я возликовал.

Следом за директором в класс зашёл насупившийся, вечно хмурый Толька Рыжов. Замыкала процессию наш психолог Герда Альбертовна.

— Проходи, Толя, не стесняйся, — с противным, приторным участием сказала Лидия Сергеевна. — Марта Алексеевна, голубушка, у меня к вам просьба.

— Да, да? — подобралась Классручка.

— Толя хочет поделиться с ребятами своей историей. — Лидия Сергеевна попыталась улыбнуться, но вышло так себе. — Мне кажется, им будет интересно.

— Конечно, если он хочет…

Классручка растерялась, да и мы, если честно, тоже. С чего это Толька разоткровенничался? Если весь день молчит, а по приезду так вообще — двух девятиклассников в драке уложил.

— Ты точно не против? — уточнила Марта Алексеевна.

Толька мрачно икнул и затеребил край футболки. Вообще лицо у него хорошее: веснушчатое, открытое, как у Иванушки-дурачка из старых фильмов. Только вот Толька — не Иванушка. И глаза у него злые и затравленные.

— Я попросила Толю об одолжении, и он великодушно согласился, — вступила Лидия Сергеевна. — Дело в том, что обстановка… Вы же понимаете.

Мне стало противно. Толька из Пролива, вот его и притащили. Словно он экспонат, а не живой человек.

— В общем, голубушка, я вас покидаю, — царственно кивнула Кресло. — Герда Альбертовна, будьте любезны остаться.

Герда Альбертовна не ответила. А как только Кресло ушла, выбежала в коридор и принесла Тольке запотевший пластиковый стаканчик из кулера:

— Попей.

Жадно осушив стаканчик, Толька с хрустом смял его в кулаке. Задумчиво постоял, словно решаясь. Потом молча швырнул комок в мусорное ведро.

— Что говорить-то?

— Что захочешь, — решительно ответила Классручка. — Сам.

Герда Альбертовна присела за переднюю парту. Вся напряжённая, с Тольки глаз не сводит. Я сразу понял, что эта затея ей не по душе.

Толька замялся. Облизнул пересохшие губы. Провёл ладонью по лицу, взъерошил выцветшие от солнца волосы.

Его взгляд блуждал по классу, но нигде не задерживался. А потом он заметил порхающую вокруг вентилятора пушинку.

Он замер.

Секунду смотрел на невесомый клочок, словно что-то вспомнил.

И тут его глаза вдруг заблестели.

***

Толька заговорил — глухо, отстранённо. Словно газетную статью зачитывал:

— Я из Пролива, из Зеленоморска. Там порт. Большой. Был…

Он запнулся. А я вдруг понял, что футболку он не теребит: вцепился в край, потому что пальцы дрожат и не слушаются.

— А дальше… — Толька замолчал и глубоко вздохнул. Затем заговорил: быстро и нескладно, словно торопился закончить:

— Я в тот день школу прогулял… искупаться. Волнорезы, красиво. Порт видно, мама с папой работают. Думал, обсохну и сразу домой, чтобы не спалили.

Он ненадолго прервался. Несчастная футболка ходила ходуном.

— Купаюсь, смотрю — с неба яркое. Потом рвануло, оглушило, я упал, хорошо, что в воду. Поднимаюсь, а там…

Толька откашлялся — у него надломился голос.

— Порт… Огонь. Я туда, не соображал. Меня мужик схватил, в куртке. Нельзя, говорит. Я вырываюсь, а он сильный. Потом скорая, стража приехала. Он меня им сдал, а сам пропал.

Я затаил дыхание. Бедный Толька.

— Потом — сирены, — продолжал Толька. — Готландия северную границу перешла. Меня — в эвакуацию, вещи забрать не дали. Думал, отобьются, вернусь. А они не отбились.

Кто-то из девочек всхлипнул. Классручка тяжело вздохнула.

— Год почти болтался. — Толька сглотнул. — Наши на юг, мы следом. Школы какие-то, приюты, потом вообще — в палатках в чистом поле. Ни помыться, ни поспать, жрать… есть нечего было. Кругом бардак, пацаны пропадали, девчата. Самого один раз чуть не увели. Садись, говорят, в машину, накормим. Я голодный был, повёлся. Едем, а там солдаты. Готландцы. Ну, думаю, всё. А у них командир — седой, усатый. В машину — зырк, и всё понял. Этих уродов вытащили, отпинали. А меня он к своим отвёз. Пайков оставил, тушёнки. Мы неделю потом объедались.

Я оглядел класс. Все молчали. Даже смешливый Лучик слушал серьёзно и по-взрослому.

— Под конец нас в Медвежий согнали, на границе, — закончил рассказ Толька. — Там автовокзал — старый, вонючий. Сказали ждать автобусов. А не было никаких автобусов! Мэр на них с семьёй сбежал, а нас бросил. Вот и сидели там, слушали, как всё ближе грохает. Потом меня дядя Петя в Рубежье забрал. А с теми, кто остался, не знаю…

— Толя, это ужасно, — тихо сказала Марта Алексеевна. — Мы все тебе очень сочувствуем. Наверное, продолжать не стоит…

— Всё нормально! — Толька обвёл класс тяжёлым взглядом. — Пусть знают… Сегодня мы, завтра вы.

Герда Альбертовна тревожно вскочила и приобняла его за плечи. Заговорила тихонько.

— Что вы сюсюкаете! — отстранился Толька. — Надо рассказать — рассказал. И на вопросы отвечу. Лидия Сергеевна же просила.

— Хорошо, Толя, хорошо! — засуетилась Марта Алексеевна. — Дети, задавайте вопросы. Только быстро и по существу.

Класс безмолвствовал — общаться с первым драчуном желающих не нашлось. А я… я кожей чувствовал Толькину ненависть — глухую, саднящую, словно плохо зажившая рана. И понимал, что молчать нельзя. Что если промолчишь, то бросишь человека в большой и страшной беде.

Нельзя всех ненавидеть. Неправильно это. Толька должен понять. Пока не утонул в злобе на весь мир.

— Толь. — Решившись, я встал. Сердце колотилось.

— Но ведь не могут же все там быть плохими.

Толька вздрогнул и как-то невидяще на меня посмотрел.

Отпустил футболку.

И вот тут-то всё и началось.

***

— Что ты сказал? — страшным голосом спросил Толька. — Что сказал, повтори?

Он сжал кулаки так, что побелели костяшки. И двинулся ко мне.

Я понял, что наделал и выскочил в проход. Попятился, пока не упёрся лопатками в стену.

— Толя, не надо! — вскочила Классручка. — Герда Альбертовна, позовите кого-нибудь! Мы не справимся!

Но было поздно.

Толька резко сократил дистанцию и врезал мне под дых. Я рухнул на пол, отчаянно пытаясь вдохнуть. Сверху на меня уселся Рыжов.

На него было страшно смотреть: лицо в красных пятнах, руки дрожат.

— Ты…

Он скрипнул зубами и отвесил мне смачную затрещину. В голове зазвенело, класс поплыл.

Я попытался вывернуться, но Толька держал крепко. Рванув за грудки, он приблизил ко мне перекошенное лицо.

— Они… они… — Он уже не кричал — хрипел и давился слезами. — Там песок плавился! Мама… папа…

Он больно ткнул меня в плечо:

— Ты… Они… Ты…

Я уже больше не вырывался. Почему? Потому что не знаю как, но вдруг увидел тот момент.

Скрежет плавящегося металла, вонь, чьи-то крики. Ревущее пламя, сжирающее здания, словно картонные коробки. Чуть поодаль — идущие ко дну корабли, и всё это под холодящий душу, загробный вой сирен.

Я видел это глазами Тольки. И чувствовал его боль, совершенно забыв про свою. Дурак, какой же дурак. Про каникулы он переживал…

Видение померкло, уступив место здоровенному Толькиному кулаку. Я зажмурился: сейчас, вот сейчас… Но тут кто-то легко, словно пушинку, рванул Рыжова в сторону. Послышались крики и звуки отчаянной борьбы.

Я посмотрел туда и увидел физрука Виктора Егоровича, оттащившего Тольку в угол.

— Толя, Толя, — ловя дикий, блуждающий взгляд, монотонно повторял физрук. — Где ты находишься? Где находишься?

Он достал телефон и направил фонарик Тольке в глаза. Дрожащий, взмокший Толька не реагировал. Потом он заметил меня и снова яростно рванулся.

— Тихо! — Виктор Егорович встряхнул его так, что клацнули зубы. — На меня смотреть. Ну!

Он ткнул Тольку пальцем в лоб, оставив на пунцовой коже белое пятнышко.

— Дыши! Дыши, я сказал. Ч-чёрт…

Левой рукой он похлопал себя по карманам. Скривился и рявкнул Денису:

— Что стоишь, чучело? Зажигалку дай.

Денис торопливо достал зажигалку. Северов сжал Толькино запястье и чиркнул колёсиком.

— Виктор Егорович… — ахнула Герда Альбертовна.

Физрук не ответил. Он поднёс к толькиной ладони зажигалку и быстро провёл по коже огоньком. Толька дёрнулся, обалдело сфокусировал взгляд и вдруг обмяк, словно проколотая надувная игрушка.

В классе повисла тишина. Утерев пот, Виктор Егорович медленно встал.

— Ну вы, ребята, даёте… А ты что рот разинул? — повернулся он к Денису.

— А чего делать-то? — набычился Денис. — Он же контуженый!

— «Контуженый», — едко передразнил физрук. — У парня ПТСР, а ты… Я зачем с вами, балбесами, после школы вожусь?

Покрасневший Денис не ответил. Виктор Егорович медленно выдохнул и повернулся ко мне.

— Ты как? — участливо спросил он. – Живой?

Я пощупал красное от удара ухо и поморщился. Ушибленная грудь ныла, на плече наливался синяк.

— Вы в своём уме? — тихо осведомился Виктор Егорович у Классручки. — Парня перед классом расковырять, чтобы у него башню сорвало?

Губы Классручки задрожали. Всхлипнув, Марта Алексеевна выбежала из класса.

— Она ни при чём, — выдавила Герда Альбертовна. — Директива сверху… Лидия Сергеевна… Я была против…

— Вот и не надо было допускать! — взорвался Северов. — Заставь дурака богу молиться… Всё для галочки!

Он раздражённо покачал головой.

— Значит, так. Наумова в медпункт, Рыжова я провожу домой. С Лидией Сергеевной завтра пообщаемся. И если ещё раз…

Герда Альбертовна нервно кивнула. А я… Я смотрел на скорчившегося в углу несчастного Тольку.

И снова вдруг почувствовал, как ему стыдно. А ещё горько. И больно.

Да так, что отбитое плечо в сравнении с этим — сущая ерунда.

Глава 2 — Дедушка, Маруська и капитан Леклерк

В школу я на следующий день не пошёл: разрешили. Папа, как обычно, пропадал на службе, а внизу, на кухне, меня встретил дедушка.

— Виктор Егорович заходил, — словно невзначай сообщил он, когда я намазывал жареный тост паштетом. Я замер и похолодел. Дедушка тихонько рассмеялся.

— Не бойся, папе не скажу. Если что — схожу в школу сам.

— Я не виноват, — жалобно сообщил я. — Это Толька…

— А тебя разве кто-то винит? — Дедушка подошёл и прижал меня к себе. От него пахло табаком и немного — лекарствами.

Я размяк. Дедушку я люблю больше всех на свете. Наверное, даже больше папы. Хотя, наверное, так думать некрасиво.

— Горжусь тобой, — сказал дедушка. — Настоящим человеком растёшь.

Я отстранился и посмотрел на него. Он глядел в окно, словно не хотел встречаться со мной взглядом. У взрослых так бывает, когда расчувствуются. Чего это он?

Когда пропала мама, а папа стал злым и мрачным, дедушка был единственным, кто меня понимал. Одно время я пропадал у него целыми днями, благо дома у нас по соседству. Но потом дедушка по секрету поведал, что папа из-за этого расстраивается. Я удивился — чего ему расстраиваться, если он всё время на службе? И потом, ночевать один дома я не люблю. Вот вроде взрослый, а не люблю. Может быть, потому что рядом с моей комнатой бывшая мамина студия, где до сих пор стоит мольберт с недорисованной картиной? Папа там всё коробками заставил, но я иногда пробирался к мольберту и смотрел на недописанную картину: стоящего на берегу озера мальчишку, глядящего в летние облака.

В общем, с дедушкой мы договорились, что он будет ночевать у нас. Получилось очень даже неплохо, а папа, узнав, даже повеселел и пару раз с нами чаёвничал.

Последнее время он дома, правда, не появляется. В части проверки, а он ведь «особист», шпионов ловит. Хотя какие в Тихореченске шпионы? А мне иногда кажется, что дома ему как-то не по себе. Он даже одно время продать его хотел, но дедушка разозлился и сказал, что только через его труп. Папа сразу остыл.

Я выдул кружку чая и посмотрел на часы. 10:37, вот это я разоспался! Сегодня пятница, через два часа заканчиваются занятия. Время ещё есть.

Убрав посуду, я выскочил во двор и подбежал к нашему клёну. По верёвочной лестнице вскарабкался наверх и прикрыл за собой люк. Домик свой я люблю и ни на что на свете не променяю. Мы с папой его строили, ещё до того, как мама пропала. Фанерки мы пилили у дедушки в мастерской, где в углу стоит свёрнутое знамя его части. А потом вместе с дедушкой даже провели громоотвод!

В углу стоял небольшой столик, на нём — старенький приёмник «Вега-Патриот» с блестящим, чуть поцарапанным корпусом. Я бережно взял его и включил. Из динамиков раздался привычный хрип.

Приёмник остался от мамы. Зачем он ей — она так и не рассказала. А незадолго до исчезновения вдруг подарила мне.

Я поставил приёмник на пол и опустился на промятую подушку, которую использовал вместо кресла. Рядом лежал потрёпанный томик. «Граф Монте Кристо». Обожаю!

Но почитать я не успел. Как только я открыл книгу, снизу меня звонко позвали:

— Никитка!

Я вздохнул, захлопнул «Графа» и поднялся. Внизу стояла Мышка — Маруська Санчез. Вся нарядная, в сарафанчике и белых сандаликах.

— А у нас последний звонок был, — радостно сообщила она.

— Везёт четвероклашкам, — откомментировал я. — Наверх такая нарядная не полезешь?

— Не-е, — помотала головой Мышка. — Я домой, переоденусь, а потом пошли в форт?

— Давай лучше на Поле, — авторитетно решил я. — В форте сейчас гоняют.

— Давай, — заулыбалась Маруська. — А во что играть будем?

— В экспедицию.

Мы собрались на Диком поле и весь день играли в экспедицию. Сначала одни, потом подтянулись ребята: Вася Пономарёв, я про него уже рассказывал, Катя Лапина, Димка и Серёжка Гончаровы. Димка с Серёжкой близнецы, но я их хорошо различаю: у Серёжки глаза хулиганские и тоненький шрам на подбородке. Совсем поздно пришёл Андрюха Морозов по кличке «Рыжик» — мой бессменный старпом.

В экспедицию мы играем обстоятельно. Всё началось с того, что я выстроил на берегу Сиротки «Индевор»: звездолёт из сериала «Горизонт». Ну как «выстроил» — натаскал ящиков, разрыл немного старый, заросший холм и укрепил стены и потолок досками. Получился мостик.

Потом я расширил свой «корабль» — оружейная, лаборатория, медицинский отсек. Развесил картонки с изображениями дисплеев. Прикрепил к потолку пару фонариков на аккумуляторах, и даже иногда включал на колонке шум двигателей.

Про «корабль» я никому не говорил, кроме самых близких друзей. А найти его трудно: я отыскал хорошее местечко возле заброшенных доков, которое не видно ни с берега, ни с реки.

— А чего я опять научный офицер? — фыркнула Катя. — Надоело уже! Хочу быть старпомом!

— Ну давай старпомом, — тут же согласился «Рыжик». Он вообще парень спокойный и неконфликтный.

— Старпом — девчонка?! — возмутился я. — Где ты такое в «Горизонте» видела?

Катя упёрла руки в бока и прищурилась:

— А чего это женщина старпомом быть не может?

Я смутился: я вовсе не это имел в виду. Так-то Лапина иным парням фору даст. Загорелая, зеленоглазая, в драке шипит как разъярённая кошка. Короче, своя в доску!

— Да ладно, — толкнул меня в бок Рыжик. — Пусть попробует. А я тогда учёным побуду.

Надо признать, что из Катьки вышел отличный старпом. Как она командовала Васе прикрывать попавшую в засаду экспедицию! И приказы кричала как в сериале, и звуки бластеров лихо изображала. И даже погибла героически у Рыжика на руках несмотря на все усилия доктора Маруськи.

Димка с Серёжкой выпрыгивали из кустов, изображая то местные племена, то Заархенов — злобную расу рептилий из созвездия Сетки. Вася Пономарёв крался с бластером среди ржавых построек, прикрывая Рыжика с научным сканером. Ну а я в сотый, наверное, раз встречался с послом Андромеды, не желавшей вступиться за оккупированный Заархенами народ Миониса.

— Нейтралитет — не преступление, — важно чеканила вошедшая в роль Катька.

— Нет, — кивал я. — Но и не добродетель.

— И всё же… — Умница Катька шпарила, как по нотам.

— Чужой беды не бывает, — повторял я за капитаном Леклерком. — Мы это поняли, поймёте однажды и вы.

Меня эти слова почему-то цепляли. Может, потому и влез я тогда со своим вопросом? Хотя кто меня, собственно, просил?

Про Тольку думать не хотелось. Выходные пройдут, а впереди ещё пару недель школы. Впрочем, как говорил во втором сезоне мудрый монах-воин из Саарака: «Доверьтесь судьбе, она не подводит».

Вот я и доверился, и выкинул Тольку из головы. Как-нибудь проживу, а потом — целые два месяца каникул. За столько времени Толька всё забудет. Или уедет.

Главное, чтобы папа не узнал.

Мы проиграли до вечера, спохватившись, когда совсем стемнело. Ойкнув, растворились Димка с Серёжкой, за ними Вася. Рыжик крепко пожал мне руку и тоже ушёл. Мы с Маруськой торопливо собирались, но Катька что-то медлила.

— Пошли! — позвал я. — Поздно.

— А хорошо мы всё-таки сыграли, — как-то по-взрослому вздохнула Катя. — Жалко, не всё успели.

— Проблема, тоже мне, — рассмеялся я. — Потом доиграем.

— Не доиграем. — Катя грустно потупилась. Такой я её ещё не видел.

— Почему это?

— Уезжаем мы, — прошептала Катька. — В Колонии. Скоро.

Я стоял, как громом сражённый. Какие ещё Колонии?

Катя поняла моё молчание по-своему:

— Не обижайся, Никит. С вами здорово. Я потому и хотела старпомом, что, может, в последний раз.

— А почему ты уезжаешь? — Не дожидаясь ответа, Мышка подошла к Кате и крепко её обняла. Та ласково погладила Маруську по голове.

— Папа говорит, неспокойно. Ну, после Пролива. У нас в Новой Альбии родня, а папа — программист, устроится. Да и мне, говорит, пора взрослеть. А мне так не хочется.

У меня защемило сердце и захотелось разреветься. Как же так, что за несправедливость? Катька ведь… Ну нравится она мне, понимаете?

— Завтра придёшь? — глухо спросил я. Катя покачала головой:

— Нет. У меня курс латыни начинается, буду с утра до вечера зубрить. А через месяц билет в Либерту.

Я промолчал. А Катька… Катька вдруг подошла ко мне и чмокнула в щёку. Посмотрела зелёными глазищами, повернулась и пошла по тропинке, быстро смахнув что-то со щеки.

У меня в груди всё смешалось: и злость, и обида, и щемящая тоска. Когда понимаешь, что было хорошо, а больше уже не будет. По-моему, это и называют «разлукой».

Я шмыгнул носом и поёжился: с реки ощутимо тянуло прохладой. Хорошо Сиротке, всё ей нипочём. Течёт себе и плещется, лужа безмозглая!

— Жа-алко, — протянула Маруська. — Никит, ты чего?

— Чего-чего, — буркнул я. — Тоже улечу.

— А как же город? — Маруська так это спросила, будто ослышалась.

— Да что город? Других, что ли, мало?

Вообще я Тихореченск люблю, даже очень. Но без Катьки… Я ведь думал, у нас много времени. Буду за ней ухаживать, потом поженимся. А она, получается, предала. Хотя вроде и не виновата.

Я представил, как спустя много лет прилечу под чужой личиной в Либерту, словно Эдмон Дантес. Как Катька меня сначала не узнает, а потом узнает и тут же втрескается. А я буду холоден и недоступен, и тогда она поймёт!

В руку легло что-то круглое и металлическое. Я дёрнулся и глянул на Маруську: та смотрела серьёзно и не улыбалась.

Я поднёс к глазам увесистую монетку. Серебряная, с мальчишеским профилем и отчеканенным числом 10 в венке.

— Это десять стебельков, — объяснила Маруська. Спокойно так, будто ничего особенного.

— Штайнбрёккская? — ахнул я. — С Юргеном? Да ты знаешь, сколько она стоит? Забери и папе отдай!

— Она моя, — насупилась Маруська. — Папа подарил, сказал — она сама хозяина находит. А я тебе отдаю.

— Зачем?

— Чтобы не уехал. Юрген же не уехал.

Юрген-Защитник — это такая тихореченская легенда. Раньше, когда город назывался Штайнбрёкке, жил тут парнишка Юрген Траутманн. Однажды враги подкупили караул форта, чтобы те дали подойти по реке чужим войскам. А Юрген узнал, пробрался в крепость по тайному ходу и забил в набат. Город спас, а сам погиб — его в отместку со стены сбросили.

После случившегося Юргену у форта поставили памятник. Его с Сиротки хорошо видно: мальчишка в плаще и с рукой на эфесе обозревает реку, словно стережёт. Мы ему каждый год перед началом школы цветы возлагаем. Но не по приказу — от души. Юрген — наш, тихореченец. Хоть и готландец.

— Скажешь тоже, где я, а где Юрген. Я вон с Рыжовым справиться не смог.

От обиды опять заныло плечо. Но я же не виноват, что меня в драке как парализует! Я и сам себя ругаю, да сделать ничего не могу. И потом, Рыжов вон какой здоровый. И на год старше.

— Всё ты правильно сделал, — прижалась ко мне Мышка. — А Толька хороший, просто плохо ему очень.

— Папа сказал?

— Угу. — Маруська ещё глубже зарылась мне в футболку. Добрая она, как котёнок. Или маленькая домашняя мышка.

Рядом с ней я почувствовал себя большим и сильным, даже грудь слегка выпятил. Маруську я в обиду не дам — ни Рыжову, ни Креслу, ни чёрту в ступе. Впрочем, с таким папой ей бояться нечего. Папа, — Родриго, — у неё мировой, в Ордене Защитников состоит. Это ещё с тех пор люди поклялись детей в городе защищать. Чтобы никогда больше.

Злость на Тольку прошла, осталось какое-то… непонимание. Толька ведь нормальный, не гад. И в библиотеку тайком ходит, книги по физике берёт — мы однажды с ним столкнулись. И получается, что у нас Защитники, а за Тольку никто не заступился. Несправедливо. Почище, чем с Катькой.

— Пошли домой, Маруська, — грустно сказал я. — Папа твой ругаться будет. Завтра всё-таки школа.

Глава 3 — Джавад

Я так хорошо спал, что когда прозвенел будильник, долго не мог понять, что происходит. Продрал глаза, и тут до меня дошло — понедельник. Настроение сразу испортилось: во сне я был уверен, что каникулы уже начались.

В голове пронеслась четверговая драка, на душе заскребли кошки. Но что поделать — в школу-то надо! Пришлось вставать и шлёпать в ванную, ругая по пути судьбу-злодейку.

Внизу ждал ещё один сюрприз: папа. Он сидел за столом в чистой выглаженной форме и читал газету. Рядом, на стуле аккуратно покоилась фуражка.

— Привет, — поздоровался я.

— Здорово, — кивнул папа. — А ну, подойди.

Я подошёл, внутренне холодея. Неужели дедушка рассказал? Но дедушка не подвёл: папа просто крепко меня обнял и чмокнул в макушку.

Он был гладко выбрит, а ещё от него приятно пахло. Папа вообще такой — всё держит в порядке. Не то, что я, с вечным первозданным хаосом в портфеле.

Мы немного поболтали — о том, о сём. Давно так не было, но вышло недолго. Минут через двадцать папа посмотрел на часы, ещё раз меня обнял и ушёл.

Хлопнула дверь, во дворе завелась машина, а потом стало тихо. Я нехотя допил кефир, глянул в окно, а потом, изо всех сил тормозя события, принялся собираться в школу.

К школе я подходил в состоянии лёгкой трясучки. То ли я трус, то ли просто нервы слабые, но Толька мне мерещился за каждым углом. Поэтому когда я зашёл в класс, то не сразу заметил, что за моей партой кто-то сидит.

Собственно, я и не заметил — просто споткнулся о нового соседа. Я ещё подумал, что ошибся, но потом увидел вырезанное на столешнице сердечко и понял, что парта всё-таки моя.

На месте Сабины сидел смуглый черноволосый парнишка. Он вскинул на меня вопросительный взгляд и тут же привстал, чтобы я мог пройти.

— Спасибо, — грубовато буркнул я и протиснулся мимо паренька. Знакомиться не хотелось.

Я вынул из портфеля учебник и аккуратно его открыл, всем видом демонстрируя озабоченность. И всё равно я чувствовал, что паренёк на меня смотрит. Пришлось повернуться:

— Чего?

Это прозвучало совсем уж невежливо, но парень не обиделся. Вместо этого он улыбнулся и протянул мне руку:

— Джавад. Очень приятно.

Он хорошо говорил на нашем, но акцент чувствовался. И имя своё произносил как «Джауад».

Я пожал руку и тоже представился:

— Никита.!

Джавад снова улыбнулся. Я заметил, что волосы у него — как в рекламе: аккуратно подстрижены и блестят. И пахнут шампунем, настоящим. А не как у меня — «10 в 1».

Мне стало неловко — я забыл, когда последний раз мыл шею. Да и футболку не менял уже неделю, наверное.

Джавад о чём-то заговорил, но тут в класс вошла Марта Алексеевна.

— Наумов, вы уже познакомились? — уточнила она. — Молодцы. Джавад, представься остальным.

Джавад представился, затем начался урок латыни. Мы повторяли спряжения, и оказалось, что я умудрился их порядком подзабыть. А тут ещё Классручка спросила Джавада, а он вдруг начал шпарить, как по-писаному.

Я напрягся: не люблю отставать. И начал вслушиваться, забыв про соседа.

Ближе к концу урока я про него вспомнил. Глянул ревниво: что он там делает? Джавад не слушал. Вместо этого он что-то спокойно рисовал в тетрадке.

Я разозлился и ткнул его локтем в бок:

— Чего рисуешь? Всё знаешь, что ли?

— Ну да, — с готовностью подтвердил Джавад. — Мы же в Византии на латыни говорим.

Ах, я балда! Как же я не понял, что он оттуда? На ум сразу пришли выпуски новостей: вооружённые автоматами парни куда-то бежали по разрушенному городу. Следом, проминая асфальт, полз танк с проржавевшей башней.

Тут Джавад подвинул локоть, и я увидел его рисунок. Про Византию я, надо сказать, тут же забыл.

— Это что, «Индевор»?!

Нарисовано было классно: треугольный корпус, двигатели, купола радаров. Казалось, протяни руку — и можно прикоснуться к легендарному звездолёту капитана Леклерка. А Джавад, чтобы добить меня окончательно, порылся в рюкзаке и осторожно положил на парту книжку в мягкой обложке. «Горизонт: Миссия надежды». Новая, ещё даже не переведена!

Я бережно открыл книгу и впился глазами в строчки. Как обидно, что у меня по латыни трояк! Я дыру бы, наверное, прожёг от напряжения, но тут меня окликнула Марта Алексеевна и пришлось отвлечься.

Когда урок закончился, мы проговорили всю перемену. И старые сезоны обсудили, и новые. И все книжки, которые я читал. Помимо капитана Леклерка мы оба фанатели от офицера безопасности.

— А помнишь, как он вызвал на бой Заархена? — с жаром спросил я. — «Пусть слышат все! Я, Укмал, сын Мидара из рода Чёрных Песков; Страж Последнего города, воин Третьего Дома Махаррана. Я вызываю тебя на бой, тарнак…»

— «…и пусть кровь смоет твоё бесчестье!» — закончил Джавад. Его ноздри воинственно раздувались, да и у меня по спине пробежали мурашки.

Та серия была, конечно, эпической. Никто и никогда не побеждал в схватке Заархена — двухметровую ящерицу с силой тигра и реакцией мангуста. А Укмал победил, потому что вспомнил слова Сааракского отшельника. А ещё потому, что иначе погибли бы все его друзья.

— «Ты нарушаешь порядок, — по-змеиному просипел Джавад. — Но я признаю итог».

Это Старший Кладки сказал, когда Мидар отказался его добивать. Потом все ящеры побросали в круг оружие и отпустили заложников. А Старший подарил Укмалу амулет и пошёл к нему в услужение. Так и служит теперь на корабле, потому что «долг чести выше зова крови».

Я еле дождался конца занятий — очень уж хотелось пригласить Джавада домой. Весело болтая, мы выскочили на школьный двор и… носом к носу столкнулись с Толькой.

Я замер, сердце забухало и ушло в пятки. Но мало мне было этого. Рядом с Толькой стоял с дружками Денис Кротов и что-то оживлённо ему доказывал. Набычившийся Толька молчал, но вроде слушал. А я попытался незаметно проскочить мимо, но нас, конечно, заметили.

— О-о, Наумов, — расплылся в нехорошей улыбке Денис. — А это у нас что такое?

«Что» — это он про Джавада. Я возмутился, попытался возразить, но проклятый страх снова взял верх. Да и лучше так, наверное. Безопаснее.

Раньше мы дружили. Он и живёт рядом — на Приречной. Но потом от него ушёл отец, и Денис сильно поменялся. Перестал здороваться, стал хмурый и злой. Говорят, подрабатывает на стройке, чтобы помочь маме. Живут тяжело.

Кротов отлип от Тольки и не спеша приблизился. Одет он был, как всегда, неряшливо: заштопанные джинсы вместо форменных штанов, школьный пиджак небрежно накинут на плечи. Кротов был весь какой-то неблагополучный. Такой же, как их дом — запущенный и облупившийся. Папа даже пытался дать тёте Тане денег на ремонт, но она отказалась. Может, с тех пор Денис меня и невзлюбил?

Кротов подошёл вплотную и смерил Джавада взглядом. Затем осклабился и плюнул сквозь зубы, едва не попав Джаваду на сандали.

Джавад почернел и тихо выругался. Несмотря на разницу в росте, он, похоже, не боялся.

— Что сказал?

Денис надвинулся и толкнул Джавада корпусом. Джавад напружинился и выстоял. А потом сказал:

— Ты трус. Шакал.

Денис отшатнулся, как от оплеухи. Оглянулся на дружков — те тоже разом перестали улыбаться.

Дело шло к нехилой драке. Я быстро осмотрелся. На школьном дворе, как назло, никого не было.

— Рыжов, иди к нам, — оправившись, Денис ласково поманил Тольку пальцем. Тот нехотя подошёл и смерил меня взглядом.

— Мы сейчас их слегка поучим, как со старшими разговаривать, — сказал Денис, не сводя с Джавада взгляда. — Присоединяйся.

Толька не ответил — лишь скрестил на груди руки и надвинулся. Взгляд у него был странный. Я приготовился к худшему.

— Я так понимаю, тебе с Наумовым потолковать не терпится, — ухмыльнулся Денис. — Ну, а мы с этим разберёмся.

— Он не «это»! — выкрикнул я. — Он человек, ясно?

— Ах, челове-ек, — ощерился Денис. — Одни человеки Пролив раздолбали, другие к нам прутся. Что стоишь, Рыжов? Я же тебе объяснил.

Что он объяснил — я так и не понял, потому что Толька вдруг подошёл, развернулся и встал с нами плечом к плечу.

— Тю, — удивился Денис. — Ты чего это? Жалко стало?

— Нас четверо, их двое, — процедил Толька. — Нехорошо. Не по-пацански.

— С нами драться будешь? — недоверчиво уточнил Денис. — Со своими?

— Ты мне не свой, — отрезал Толька. — Я сам по себе, понял?

Денис нехорошо оскалился. С Толькой связываться ему явно не хотелось, но и отступать было поздно.

Он помедлил, затем картинно втянул воздух и хрустнул костяшками:

— Ладно. Сам напросился.

— Что тут происходит?

Виктор Егорович быстрым шагом пересёк двор и вклинился между нами. Следом осторожно шла Маруська.

— Ты опять за своё, Денис? — осведомился Северов. — Из кружка хочешь вылететь?

— Да плевать мне на ваш кружок! — взорвался Кротов. — Думаете, других нет?

— А ну, сбавил тон, — ледяным голосом осадил Виктор Егорович. — Я ведь и в морду могу. А ты уже взрослый.

— Только попробуйте! — злобно прошипел Денис. — В морду… Потом поймёте, кто был прав!

Смерив нас взглядом, он махнул дружкам и пошёл к выходу. Северов недобро глядел ему вслед.

— Виктор Егорович, чего это он? — настороженно спросила Маруська. Молодчина какая — это ведь она его привела!

— Думаю, с плохими людьми связался, — пробормотал Северов. Он ещё помедлил, потом повернулся к Джаваду и протянул ему руку:

— Виктор Егорович. Физрук.

Джавад крепко пожал руку и представился. Виктор Егорович чуть заметно улыбнулся.

— Нехорошо тебя город встречает. Надо бы исправить. Маруська, сегодня, вроде, в Орден принимают?

Мышка радостно кивнула. А я удивился — как я мог забыть? Совсем из головы с этим Толькой вылетело! А ещё подумал, что Джаваду сильно повезло: с последней церемонии прошло больше года.

— Тогда сегодня в семь у памятника Юргену, — подытожил Северов. — Никита, проводишь товарища в форт?

Я радостно показал большой палец: ещё бы!

— А ты, Анатолий? — спросил Виктор Егорович. — Придёшь?

Толька снова не ответил — просто развернулся и молча ушёл.

***

Мы немножко опоздали, но не из-за Джавада. Это я к нему пристал, когда увидел новенький «Виатор-Ювен» и попросил покататься. А потом нас облаял соседский пёс Рамзес, и Джавад сбегал домой, чтобы принести ему косточку.

Мы промчались по Пионерской, пересекли Гаранина и по Партизанскому проезду вырулили на Тихореченскую.

Под ногами дребезжало, старинная булыжная дорога змеилась в гору. Джавад меня обогнал: у «виатора» передачи, а у меня велик с прошлого года не смазан. Я привстал в седле и отчаянно завилял, рискуя оторвать педали.

Мы влетели в зев ворот, над головой промелькнули ржавые зубцы поднятой решётки. В нос дыхнуло сыростью и холодом: за высокими стенами царил полумрак.

Мимо пронеслось здание казарм — приземистое, прямоугольное, из серого ноздреватого камня. Следом мы проскочили арсенал и колодец.

В глаза ударил свет. Я зажмурился: сквозь пробитую в стене арку лупило заходящее солнце.

Мы притормозили и выехали на небольшую ровную площадку. Посередине стоял памятник Юргену. Внизу, на сколько хватало глаз, простиралась Сиротка.

Вокруг памятника уже собралась небольшая толпа. Там же стоял складной постамент.

— Жаль, не успели форт посмотреть, — пропыхтел я, пытаясь отдышаться. Джавад не ответил: он во все глаза смотрел на памятник.

— Нравится? — спросил я.

— Угу…

— Никитка!

Маруська выскочила из толпы и понеслась к нам, как маленький ураган. Я «мама» сказать не успел, как она повязала нам Орденские повязки и повела к памятнику. Что ни говори, а Маруська — девочка организованная. Экскурсоводом будет, не иначе. Или учительницей.

— О-о, пришли! — приветствовал нас Маруськин папа Родриго: высокий, загорелый, мускулистый и черноволосый. «Гроза тихореченских женщин», как окрестил его дедушка. Я тогда не понял, почему, а теперь уже понимал.

Родриго крепко пожал нам руки и белозубо улыбнулся. Джавад просиял — Родриго ему явно нравился.

— Ну что, идём? — спросил Родриго. — А то девушка волнуется.

На постаменте уже стояла Аня Шварц — волонтёр из городского приюта. От волнения она была пунцовой. Ей сочувственно улыбались.

Дальше началась церемония. Родриго поднялся к Ане, взял её за руку и попросил повторять за ним. Клятва у Защитников красивая, но больше всего мне нравится концовка: «Город жив, пока живут его дети».

Я слушал произносимые нараспев слова, и думал, как же всё-таки у Защитников здорово. Про толпу — это я приврал, всего-то пришло человек двадцать. Но они… как вам сказать… душа города, понимаете? Иногда они собираются у Родриго. Разводят костёр, бренчат на гитаре, смеются. И становится тепло и уютно, а я сижу с Мышкой в уголке, грею ладони о кружку с чаем и мечтаю, что когда стану взрослым, обязательно вступлю в Орден.

Я оглянулся и заметил Северова. Виктор Егорович подмигнул мне и улыбнулся. Я тоже улыбнулся и вдруг увидел, что за аркой стоит Толька. Он понял, что я на него смотрю, и отодвинулся в тень, словно прятался.

— Родриго, — тихо позвал я. — Тут человек…

Я запнулся — а что, собственно, «человек»? Друг? Враг? Не знаю. Но Родриго меня понял, словно шестым чувством. Прервал разговор, мягко протиснулся сквозь людей и сделал осторожный шаг к Тольке:

— Не бойся.

Он говорил подчёркнуто спокойно, как с ребёнком. Или с пугливым зверьком.

— Иди к нам. Иди, не стесняйся.

И Толька заколебался! Сделал неверный шаг, потом другой. А потом вдруг дёрнулся, обречённо и зло махнул рукой и вскочил на велосипед. Словно не смог преодолеть невидимую преграду.

— Погоди! — крикнул Родриго, но было поздно: Тольки и след простыл.

В груди кольнуло сожалением. Или разочарованием. Будто что-то хорошее могло случиться, но так и не произошло.

К нам тихонько подошла Аня — встала рядом и приобняла. И вокруг все замолчали, и стало как-то совсем непразднично.

Родриго ещё какое-то время вглядывался в арку. Словно надеялся, что Толька передумает.

— Ничего, — повторял он. — Ничего. Ничего.

А я стоял, чувствуя тонкую Анину руку. И хотелось крикнуть, и помчаться вслед за Толькой, чтобы вернуть его к людям.

Но я знал, что даже если догоню — не смогу ничего объяснить. Что Толька просто разозлится и, наверное, опять ударит.

Капитан Леклерк точно нашёл бы слова. Он бы встал, сдвинул брови и процитировал что-то из Шекспира или римских философов. И Толька понял бы, пусть и не сразу.

…только вот я — не капитан Леклерк. И поэтому просто грустно молчал.

Глава 4 — «Ветерок»

Самое интересное, что на каникулах отчего-то встаёшь рано. Даже если первый день, а ещё вчера была школа. Даже если спать лёг поздно.

Я открыл глаза и улыбнулся. В душе царила лёгкая, невесомая радость. Как небо, на котором ни облачка.

На нос упал отражённый от настенных часов солнечный зайчик. Я сладко потянулся и обвёл взглядом комнату.

Вокруг, если говорить словами папы, царил «бардак, местами переходящий в апокалипсис». Ну и пусть. Кому-то, может, и бардак, а мне другого порядка и не надо.

Я любовно посмотрел на постер «Последнего Хранителя звёзд» — парень в скафандре на фоне космического корабля. Постер редкий, еле сторговал у Женьки Аверина за фотик. От папы влетело, даже дедушка не одобрил. Но я ведь фильм обожаю.

Если вкратце, он про Алекса Роджерса, сироту, который попал на корабль пришельцев и сражался с ними против Роя. Землю спас, инопланетян тоже, а потом пообещал никому ничего не рассказывать и жить, как все. Но в конце, конечно, за ним прилетели. Справедливость восторжествовала.

Постер сбоку немного отклеился, и я мысленно пообещал себе вечером подклеить. Да и на столе прибраться не мешает: клей, детальки, забытый с прошлого месяца паяльник… У меня только на книжных полках относительный порядок: ничего кроме книг и собранных из конструктора звездолётов.

Под столом, в уголке подмигивал синим системный блок. Словно напоминал, как я вчера разнёс Васю Пономарёва в «Рыцарей», а потом пришёл дедушка и хорошенько мне всыпал. Я вспомнил, как Вася вопил и ухмыльнулся. Потом глянул в залитое солнцем окно и с гиканьем вскочил с кровати.

Во время чистки зубов я составлял планы. Во-первых, играть каждый день до темноты. Это не обсуждается. Во-вторых, сегодня же пойду купаться в Сиротке. И Маруську возьму, и Джавада обязательно. Он, может, в пресной воде и не купался никогда. В Византии с реками не особо.

Закончив с умыванием, я зашлёпал по деревянной лестнице на кухню. Внизу бубнил телевизор. Значит, дедушка дома.

— Де-ед… — Тут я осёкся, потому что на кухне вместе с дедушкой сидели папа и Виктор Егорович. Папа резко вскинул ладонь, чтобы я молчал, и прибавил громкость.

— На границе Рубежья и Пролива продолжаются масштабные учения «Бастион»…

Красивая тётя-диктор уступила место переваливающимся через холмы и рвы готландским танкам. Вверху железным клином плыли боевые вертолёты. Вслед за танками бежали одетые в камуфляж солдаты.

— По словам спикера Военной Канцелярии Готландии, данные манёвры направлены исключительно на укрепление обороноспособности…

— «Обороноспособность», — фыркнул дедушка. — Все они… обороняются.

— Ну мы-то точно, — раздражённо повернулся папа. — Это они…

— Да брось ты, Рома! — Дедушка нервно встал и распахнул оконную створку, будто ему не хватало воздуха. — Один хулиган врезал другому, а ты на стороне того, кто проиграл.

— Это кто хулиган, Пролив? — холодно осведомился папа. — А если на нас нападут? Ты соображаешь, кому это говоришь?

— Ромка, хорош! — вмешался Северов. — Нельзя так с отцом.

Папа притих, но дедушка не унимался:

— Нападут… Поколения строили, а ЭТИ всё разворовали и передрались. Со всех сторон — пойми ты это!

— Ну, хватит! — папа резко встал и грохнул кулаком по столу. — Я страну защищаю. А ты…

— Что — я? — тихо уточнил дедушка. — Я кровь за рабочих лил. С фашистами врукопашную сходился. Чтобы у вас над головой мирное небо… Чтобы никогда больше… А теперь…

Он схватился за сердце и стал оседать. Папа побледнел и кинулся к нему.

— Что стоишь, аптечку неси! — рявкнул он. — Папа, папа, спокойно…

А я… меня опять сковала предательская слабость. Хотел было двинуться, но не мог. Да что же это такое!

Папа бешено обернулся и заорал, но в кухню уже влетел Северов. Он грохнул аптечку на стол и рванул крышку. На пол высыпался ворох лекарств в бумажных упаковках.

Торопливо бормоча, Виктор Егорович отыскал нужное и подал дедушке. Тот быстро положил таблетку под язык.

Мне стало очень страшно, потому что я заметил, как посинели дедушкины губы. Я и так себя корил за то, что не помог, а тут ещё папа добавил.

Он вытер испарину и рывком развернулся ко мне. Бледное лицо перекосилось от злобы, под глазами проступили чёрные круги.

— Аптечку принести не мог? Бестолочь, понадеешься на тебя…

— Я не… — я попытался оправдаться, но папа перебил:

— Слабак, тряпка. Вот и с Рыжовым своим… стоял и терпел.

Он не кричал — цедил эти слова с каким-то чёрным презрением. От этого у меня внутри всё словно замёрзло.

— Рома, перестань! — вскинулся Северов. — Ты обещал…

— Сил моих на него больше нет! — выкрикнул папа. — Как он жить собирается, как? В облаках своих витает… маменькин сынок!

— Не смей так с Никитой! — Дедушка снова схватился за сердце. — Не смей!

— Ты по какому праву?! — Меня словно прорвало, гнев забил фонтаном. — Ты сам маму забыл и бросил. Подлец! Предатель!

Последние слова я выкрикнул перед дверью, натягивая на себя кроссовки. В глазах всё плыло от слёз, но это были злые слёзы.

Уже в двери я задержался и бросил на папу полный ненависти взгляд. Папа молчал. Его губы были перекошены, взгляд казался усталым и пустым. Будто он сам не понял, что только что произошло. Будто себя не контролировал.

Я трахнул дверью, рысью домчался до сарая и выкатил велик. Несмотря на летнее солнышко, меня била крупная дрожь. Как в склепе.

Утерев слёзы, я толкнул педали и вырулил на Приречную. Мне показалось, что позади хлопнула наша дверь, но я не стал оборачиваться и поехал, куда глаза глядят.

***

Далеко я не уехал. Когда проезжал поворот на Тихую, оттуда вырулил на своём «виаторе» Джавад. Он увидел меня и заулыбался, словно родному. И мне вдруг тоже стало чуточку легче.

— Привет, — сказал он. — А мы к тебе едем.

Тут я заметил, что на багажнике у него пристроилась Мышка. А Джавад вдруг осёкся и озабоченно глянул на моё лицо.

— Что случилось?

— Ничего, — я утёр глаза ладонью. — Поехали на Сиротку.

Но Мышка тоже заметила, что со мной что-то не так.

— Я к Никитке пересяду, — решительно заявила она и слезла с Джавадского велика.

Я уже говорил, что Маруська страшно любит обниматься. Вот и сейчас, не успели мы тронуться, как она сразу обвила меня руками и прижалась к спине. Я не отреагировал, и тогда Мышка упёрлась в спину носом и смешно захрюкала.

— Прекрати! — Я попытался сохранить достоинство, но не выдержал и прыснул. — Хрюшка мелкая!

— Хыр-хыр-хыр, — донеслось из-за спины, и стало так щекотно, что я вильнул.

По Гаранина мы домчались до моста, а дальше пришлось спешиться — Джавад попросил. Он прислонил велик к каменному парапету и достал старый телефон с расцарапанным экраном. Мы сфоткались втроём на фоне перил, а потом Джавад включил запись и принялся снимать мост и всё вокруг.

— Какой здоровый! — прокомментировал он. Я раздулся от гордости: посмотреть и правда есть, на что.

Мост наш называется Штайнбрёкке. Он огромный и высокий: через каменные пролёты спокойно пройдёт и баржа, и пассажирский корабль. Давным-давно тут был торговый путь. Начинался на западе, в Унии, потом за рекой поворачивал на север, проходил через Пролив и заканчивался в Готландии. Позже проложили дорогу на юг, к Хазарии и Каракташу, а на перекрёстке возник город, который в честь моста и назвали.

— Сколько ж тут метров? — Джавад перегнулся через парапет и задумчиво наблюдал, как по вверх по течению пыхтит небольшой кораблик.

— 62, — важно сообщил я. — В длину — три километра. А построили почти 700 лет назад.

Джавад присвистнул и обвёл уважительным взглядом старинные опоры. Щели между камнями заросли мхом. Кое-где виднелись птичьи гнёзда.

— У нас в Арваде римский дворец есть. И арена, где гладиаторы дрались, — сообщил он.

Я снисходительно кивнул, понимая, что куда до нашего моста всяким там дворцам с аренами. И мы поехали дальше.

Хотя «поехали» — это громко сказано. Тротуар был забит людьми. Часть из них, с сумками и тележками, спешила на рынок. Остальные, в шлёпках и с надувными кругами, шли на пляж. Были ещё те, кто возвращался с ночной смены в Кобурге — у автобуса оттуда за мостом конечная. В основном это рабочие с завода. Их легко узнать по усталым, угрюмым лицам.

Мы попытались лавировать, но быстро бросили это занятие. Пришлось спешиться и двигаться в общем потоке. Солнце начинало припекать. К счастью, у меня на руле болталась старая кепка.

На пляже было шумно и людно, из расположенного на песке кафе «У Наташки» гремела песня Флавия.

«К чему-у вопросы если ты — отве-ет?»

Маруська закатила глаза и фыркнула, а я скривился, будто проглотил лимон. Флавия вообще непонятно, кто слушает. Выходит весь в белом, песни про любовь поёт, а сам — индюк-индюком. В смысле, самовлюблённый.

Плавки я, конечно, не взял, поэтому просто разделся до трусов и ринулся в воду. Следом туда залетел Джавад, последней — Маруська.

Джавад подготовился основательно: ласты, маска, трубка. Плавал он здорово, чуть за буйки не заплыл. Но тут из будки рявкнул в мегафон спасатель, и Джавад испуганно повернул к берегу.

Когда мы основательно замёрзли, то вылезли на песок и принялись греться. Потом Джавад сбегал за мороженым. Флавий из кафе всё не унимался.

— Да когда же он замолчит? — буркнул я, доедая вафельный рожок. — Надоело слушать.

И тут вдруг моё желание сбылось. Раздался нарастающий гул, переросший в оглушительный рокот. Флавий потонул в этом рокоте, а над нами проплыли несколько пузатых боевых вертолётов с папиной базы. Затем, когда они улетели и стало потише, высоко в небе пронеслось звено истребителей и тут же снова оглушительно грохнуло.

Мы молчали, вокруг тревожно переговаривались. Потом все успокоились и снова заиграла музыка.

— Ну что, пойдём купаться? — спросил Джавад. — Жарко.

И я хотел было кивнуть, а потом вдруг понял, что мне здесь надоело. Шумно, людно, вертолёты эти. Есть ещё одно место. Моё, прямо личное. Вообще я туда никого, кроме Маруськи не зову, но Джавад — он ведь свой.

— Да ну его, — сказал я. — Поехали, я место одно знаю.

***

Мы вышли с пляжа и пересекли шоссе. Потом сели на велики и проехали от города до поворота на грунтовку. Раньше там висел указатель, теперь осталась лишь ржавая табличка. Но буквы на ней ещё читались.

— Ве-те-рок, — прищурившись, прочёл Джавад. — А что за место?

— Пионерский лагерь, — буркнул я. Джавад удивлённо вскинул брови: сам же, мол, позвал.

— Прости. — Я постарался улыбнуться. — Тут, понимаешь…

— У Никитки здесь мама пропала, — сказала за меня Маруська. — Вон там, на остановке.

Мы дружно посмотрели на стоящую чуть поодаль остановку: запачканную бетонную скамейку под жестяным навесом. Мусорный бак забит, вокруг раскиданы пустые бутылки. На табличке с маршрутами номер — 537. Тот самый, из Кобурга.

— Как это случилось? — очень тихо спросил Джавад.

Я вздохнул, но делать нечего. Пришлось рассказать.

Мама пропала три года назад. Вышла вечером из дома — и не вернулась. Последний раз её видели здесь, на этой чёртовой остановке. Она курила, а рядом с ней стоял какой-то мужчина в военном камуфляже.

Папа весь город на уши поставил. К свидетелям с фотографиями офицеров ходил, даже солдат привозил, чтобы всё вокруг прочесали. А потом — как отрезало. Поиски прекратил и мамину студию ящиками заставил. Как-то раз я рано пошёл спать, а потом проснулся от того, что папа с дедушкой громко спорили. Оказалось, папа решил, будто мама с тем мужчиной ему изменяла. Дедушка возражал, ругался, но папа ничего не хотел слушать. А я лежал в комнате, плакал и грыз от злости одеяло.

Я, конечно, знаю, как у взрослых бывает: живут долго вместе, а потом р-раз — и уже с другими. Но я точно знаю, что мама не могла. И было противно, что папа мог про неё так подумать.

— Вот так, — Я закончил рассказ и потупился. А потом добавил, сам не знаю зачем:

— Она мне снится иногда. Спит в какой-то комнате. Потом просыпается, меня видит. Я к ней бегу, а добежать не могу. Как в киселе всё.

— Ой, Никитка… — Маруська очень по-женски прикрыла ладошкой рот. — Ты мне почему про сон не рассказывал?

Я заметил, что глаза у неё на мокром месте, поэтому торопливо прижал к себе и погладил:

— Не вздумай реветь! Вот поэтому и не рассказывал.

На самом деле я был рад, что рассказал. Может, я даже специально Джавада сюда позвал. Подсознательно. Чтобы выговориться после утренней ссоры.

— Давай в другой раз в Ветерок съездим, — твёрдо сказал Джавад.

Я хотел ответить, что всё нормально, что Ветерок я, как ни странно, люблю. Что мне нравится там гулять среди старых корпусов с панно из мозаики, купаться в озере или просто молчать. Мне там спокойно и кажется иногда, что откуда-то вот-вот выйдет мама, и рассмеётся, и обнимет, но тут Джавад вдруг неестественно точно повторил:

— Давай в другой раз в Ветерок съездим.

А потом весь дёрнулся и произнёс:

— А Ветерок покажешь?

Он как-то неуловимо изменился. Я пытался понять, что не так, но тут внезапно раздался хрип маминого приёмника. Он свисал с руля на ремешке, хотя я точно помнил, что с собой его не брал.

— Альфа-3, Альфа-3, — донеслось из динамика. — …перац… «Занавес»… …овое отклонение… …ятность каскада…

Приёмник замолчал, а спустя мгновение в городе тяжело и протяжно завыла сирена. Я растерянно дёрнулся и носом уткнулся в Тольку Рыжова. Он стоял рядом, словно с нами приехал. Что за ерунда?!

— Чего тормозите? — зло и решительно осведомился Толька. — Жить надоело?

Недолго думая, он взял меня за шкирку и подтолкнул к велосипеду:

— Домой валите, ну!

Тут до меня дошло, что происходит.

— Джавад, дуем в город, — скомандовал я.

— Что случилось?

— Война началась.

Я оглянулся посмотреть, куда делся Толька. Даже спасибо не успел человеку сказать.

Но Толька исчез, как в воду канул. А вместе с ним с руля исчез и приёмник.

Глава 5 — «Ближе, чем кажется»

Самое интересное, что мне было ничуть не страшно. Наоборот, я весь как-то сосредоточился и даже на сирену особо внимания не обращал. Мир прояснился и сузился до размеров туннеля. Но туннель этот был не тёмный, а наоборот — указывал путь, отсекая всё лишнее.

Мы выехали на мост, и тут же поняли, что по тротуару не проскочить. С пляжа и рынка в город спешили испуганные люди. На дороге образовался затор, и мы съехали туда, отчаянно виляя среди машин.

Сзади прижималась испуганная Маруська. Она молчала, но я чувствовал, как отчаянно колотится её сердце. Я знал, что не могу её подвести. И знал, что не подведу!

— Джавад, сюда! — скомандовал я, когда мы промчались через мост. — До Ополчения далеко, срежем!

И мы свернули было на тропинку, ведущую через лес от Гаранина к Пионерской, как вдруг сзади взвизгнули тормоза, хлопнула дверь и меня громко окликнули:

— Никита!

Я резко тормознул и обернулся. От мигающей аварийкой машины к нам бежал папа.

Увидев его, я ощутил противный холодок — как тогда, утром. Но тут папа подбежал и крепко меня обнял:

— Прости.

Я кивнул, а потом всхлипнул и обмяк. Навалилась предательская слабость. Оказывается, я всё же сильно испугался.

Папа отстранился и внимательно меня осмотрел. Я подумал, что он опять начнёт ругаться, но он молча подхватил меня на руки и понёс.

— За мной, — скомандовал он Джаваду и Маруське.

— А велики? — удивился Джавад.

— С собой.

Машина у папы здоровая, внедорожник. Наши велики легко уместились в багажнике и даже место осталось. Папа погрузил их сам, чтобы мы долго не возились.

— Что встали? — прикрикнул он. — Особое приглашение нужно?

Мы прыгнули в машину, и папин джип рванулся с места. Сирены уже замолчали, стало чуть поспокойнее.

— Нас будут бомбить? — Я задал этот вопрос и сам испугался. Но папа только усмехнулся:

— Не будут. Мы в глубоком тылу.

— А сирены?

— Гражданское оповещение. Проверка.

— Куда мы едем? — спросил Джавад, когда мы проехали поворот.

Вместо ответа папа коснулся экрана на приборной панели. Раздались гудки.

— Алло? — раздался чей-то голос.

— Добрый день, Хасан, — поздоровался папа. — Это Роман Наумов, отец Никиты. Мы с Джавадом едем ко мне на базу. Там сейчас гораздо безопаснее, чем в городе. Вы разрешаете? Под мою ответственность.

В трубке повисла пауза.

— На базу?.. — Хасан явно растерялся. — Простите, но мы с вами почти не знакомы. Лейла, подойди…

Послышался шёпот, потом женский встревоженный голос:

— А может, он пусть домой зайдёт за вещами? Я соберу…

— Нет времени, — жёстко сказал папа. — Завтра Джавад будет дома, а пока, на всякий случай… Поверьте, так будет лучше.

Хасан закрыл трубку ладонью. И всё равно было слышно, что они отчаянно спорят.

— Хасан? — нетерпеливо переспросил папа. — Мне нужен ответ.

— А что, если… — папа Джавада заметно нервничал.

— Невозможно, — перебил мой папа. — До северной границы больше двух тысяч километров — дальше, чем до Тополя. Противник увяз в боях, ему не до нас.

Хасан ещё немного подумал, а потом нехотя согласился:

— Хорошо. Но пусть Джавад напишет нам, когда приедет.

— Обязательно, — пообещал папа.

Потом он связался с Родриго насчёт Маруськи. Родриго согласился быстро, а я с удивлением понял, что папа знает имена и телефоны всех моих друзей.

— А давай их всех заберём? — осторожно предложил я.

— Не могу. — Папа коротко вильнул, объезжая брошенную на дороге машину. — Детей я проведу, взрослых не положено. Да осторожно ты!

Последние слова он выкрикнул, когда прямо под колёса нам чуть не выехал грузовик. Грузовик дуднул, но папа смерил водителя бешеным взглядом, и тот затих и сдал назад.

— Совсем с ума посходили, — пробормотал папа. — И эти тоже, со своими сиренами…

Внезапно у него зазвонил телефон. Папа ответил, в динамиках раздался встревоженный голос Виктора Егоровича:

— Рома, ты где?

— На базу с детьми еду, Витька, — объяснил папа. — Извини, тебя взять не могу.

— Да при чём тут!.. — с досадой воскликнул Виктор Егорович. — Мы с Рыжовым возле школы. Я его на беседу вызвал, а тут началось. Он, как сирены услыхал — к дяде Пете своему ломится, говорит, у вас работает. Никого не слушает, бьётся, как в припадке. Беда, а не пацан. Забери его, а?

— Добро. — Папа дал отбой и включил поворотник.

С дядей Петей я познакомился вскоре после драки. Меня вызвали к директору прямо с урока, а по пути Герда Альбертовна объяснила, что пришёл Толькин «опекун» и хочет со мной поговорить.

Я ничего хорошего не ждал, но дядя Петя оказался, что надо. Уверенный, собранный, неторопливый, он серьёзно со мной поздоровался и слегка улыбнулся. А когда увидел, что я нерешительно мнусь на пороге, подмигнул и спокойно сказал:

— Заходи. Солдат ребёнка не обидит.

Я примостился на стул и с интересом на него посмотрел. Короткие, с проседью, волосы, гладко, до синевы выбритый подбородок. Из одежды — джинсы и синяя выглаженная рубашка, на белых кроссовках — ни пятнышка. Сразу видно, что человек привык держать себя в порядке.

Лидия Сергеевна хотела что-то сказать, но дядя Петя её опередил. Он принёс мне и школе «глубочайшие извинения» и обещал, что подобного больше не повторится. Светло-серые глаза смотрели внимательно и чуть строго, а говорил дядя Петя ровно и убедительно. Я сразу ему поверил.

Дядя Петя снова объяснил, как много пережил Толька. Рассказал, как долго его искал и чудом нашёл в Медвежьем. С сестрой, Толькиной мамой, у него отношения не заладились, и Тольку он почти не знал. Но когда началась война, дядя Петя всё равно позвонил. Ему не ответили, и он, несмотря на опасность, примчался в Зеленоморск.

«Он мне как сын, понимаете?» — Голос дяди Пети дрогнул и ненадолго прервался. Лидия Сергеевна сглотнула и быстро закивала.

Чуть позже в кабинет вошёл Толька. Он увидел нас, и его взгляд забегал. Дядя Петя сделал ему жест, и Толька, не вынимая из карманов рук, с независимым видом опустился на дальний стул. Посмотрел в окно, подрыгал коленками, а потом исподволь глянул на дядю Петю как нашкодивший щенок.

Тот пожурил Тольку за драку, снова обратился ко мне, потом к Лидии Сергеевне. Поблагодарил Герду Альбертовну (та кивнула, поправила причёску и отчего-то слегка зарделась), а потом вежливо спросил, может ли идти.

Лидия Сергеевна вскочила и сказала, что не смеет задерживать. Дядя Петя ей явно нравился.

Мы вышли из кабинета, и я уже собрался возвращаться в класс, как он меня тихо окликнул и спросил номер папиного телефона. Оказывается, дядя Петя был поваром и после бегства из Пролива искал работу. Я боялся, что он расскажет про драку папе, но ничего такого не случилось. Вскоре он устроился к папе на базу и передал мне через Тольку благодарность и купюру в сто талеров. А ещё, не знаю, как, заставил Тольку извиниться.

Через пару минут мы подъехали к школе. Северов распахнул заднюю дверь и впихнул в салон мертвенно-бледного Тольку. Маруське с Джавадом пришлось немного потесниться.

Виктор Егорович перекинулся с папой парой слов. Он был встревожен и натянут как струна. А Толька кусал губы и явно старался держать себя в руках.

Коротко кивнув, Северов пожал папе руку и захлопнул дверь. Мы тронулись, а я в боковое зеркало увидел, как Виктор Егорович перебегает дорогу.

Толька всё так же молчал. И хоть говорить с ним особо не хотелось, любопытство пересилило.

— Ты когда успел? — Я перегнулся через спинку сиденья. — От Ветерка до школы?

— Чего?

Он обалдело на меня посмотрел, а потом обратился к папе:

— Долго ещё? До базы вашей?

— Минут 40, — спокойно ответил папа. — Ты не волнуйся, отыщется дядя Петя. Живот прихватило, наверное.

— Не смешно, — вскинулся Толька.

— А я и не шучу, — отрезал папа. — На базе отравление, столовая на карантине. Дядя Петя повар, мог пострадать. Приедем — уточню в госпитале.

Вместо ответа Толька уставился в окно и принялся нервно грызть и без того короткие ногти. Мне снова стало тревожно.

— Па-ап, а что случилось? Диверсия?

— Не думаю, — коротко и зло бросил папа. — Но выясню. Джавад, родителям про это ни слова. В столовую я вас и так бы не пустил.

Я поёжился и машинально посмотрел на его шеврон. Там, под щитом, вился латинский девиз «Propior quam videtur» — «Ближе, чем кажется». Папа тогда объяснял, что это про врагов.

Тут он заметил, что я волнуюсь и смягчился:

— На диверсию не похоже, не тот масштаб. Врачи тоже ничего не нашли. Скорее всего обычная тухлятина. Завтра-послезавтра все уже на ногах будут.

Он этот так уверенно сказал, что мне и правду стало спокойнее.

***

Через центр мы не поехали; вместо этого папа срезал через Атамана Желибы и Демьяна Зорина. Погода испортилась: набежали тучи и принялся моросить мелкий холодный дождик.

Я оглянулся и сказал Маруське что-то смешное, а потом увидел, что она уснула у Джавада на плече. Тот вопросительно на меня глянул: «Разбудить?» Я погрозил ему кулаком, чтобы не вздумал.

Когда мы выехали на трассу, папа прибавил ходу и включил тихонько новости. Он не хотел, чтобы мы слышали, но мы, конечно, всё равно услышали. Учения «Бастион», про которые показывали утром, перешли в полномасштабное вторжение. Это диктор так сказал: «полномасштабное». Нехорошее слово. Пахнущее порохом и лязгающее гусеницами.

— Что теперь будет? — Я вопросительно посмотрел на папу.

— Отобьёмся, — процедил он.

— Наши тоже отбились, — буркнул с заднего сиденья Толька.

Папа промолчал.

Мы проехали ещё километров двадцать и свернули на узкую асфальтовую дорогу, ведущую к папиной базе. Она, как и форт, стоит на возвышенности. Папа объяснял, что это делали специально, чтобы если что — контролировать «стратегическую трассу» (это он про ведущее в Дальний Край шоссе).

Тучи сгустились, стало совсем темно. От сильного дождя дорога влажно блестела. Дворники едва успевали раскидывать со стекла крупные капли и градины.

Мы подъехали к пропускному пункту. Кругом, насколько хватало глаз, тянулся высокий бетонный забор с колючей проволокой. Увидев нас, из будки выскочил часовой с коротким автоматом и в бронежилете.

— Здравия желаю, товарищ подполковник, — козырнул он. Затем обвёл взглядом салон и уточнил:

— А это кто?

— Со мной, — отрезал папа. — Валерьев не объявился?

— Никак нет, — сообщил часовой. — И на звонки тоже не отвечает.

Папа поиграл желваками и кивнул:

— Открывай.

Мы аккуратно проехали через расставленные по дороге бетонные кубы. Мимо мелькнула вывеска: «В/Ч 32014. Посторонним вход воспрещён».

По внутренней дороге мы выехали на центральный плац. Впереди стоял штаб с рубежским флагом: встающее над зелёными деревьями солнце. Справа возвышалось многоэтажное офицерское общежитие, а слева…

— Это что такое? — Джавад разглядывал торчащие из земли невысокие диагональные трубы. Рядом примостилось приземистое бетонное строение с длиннющими воротам.

— «Эшелон», — важно сообщил я. — Под землёй ангары, оттуда самолёты — «свечкой» вверх, на ускорителях.

— А садиться? — Джавад так на меня посмотрел, что я сразу понял: не верит.

— С той стороны небольшой аэродром, — пояснил папа. — С тормозными тросами, как на авианосце. От него на лифте — сразу под землю.

— Там не только самолёты, ещё и танки, и БТРы, — похвастался я. — Целая армия. На случай войны.

Папа укоризненно на меня посмотрел. Я спохватился и прикусил язык, но он только махнул рукой:

— Ладно, давно уже не секрет. А вот про это прошу не болтать.

Я проследил за его взглядом. В углу забора, за мешками с песком притаились металлические будки маскировочного цвета. Над одной из них хищно крутился локатор. Рядом в тёмное небо смотрели трубы пусковых установок.

У одной из будок дверь была приоткрыта. Под узким козырьком торопливо курил офицер. Увидев папу, он дёрнулся, затоптал сигарету и юркнул внутрь. Через дверь я успел разглядеть пульт и людей в наушниках.

— Четыре таких на всю базу. — Папа остановился у штаба и резко поднял ручник. — Мышь не проскочит. Точнее, не пролетит.

Дождь уже стихал, но мы всё равно промокли, пока добежали до здания. У входа стоял часовой. Он отдал папе честь, и мы вошли внутрь.

— Товарищ подполковник! — кинулся наперерез долговязый военный. — Я вам звоню, звоню…

Папа с недоумением достал из кармана телефон и прицыкнул:

— Разрядился, ч-чёрт. Давай в темпе, Штейн, мне детей надо устроить.

Штейн покосился на нас, взял папу под локоть и отвёл чуть в сторону. Они принялись тихо переговариваться, но слышно было всё равно. Я уловил что-то про «подкрепление», «вдоль границы» и «пропали с радаров».

— Со штабом связывался? — уточнил папа.

— У них бардак, — вздохнул Штейн. — Сами понимаете.

— Да уж понимаю. — Папа снял фуражку и пригладил волосы. — Что Валерьев? Не знаешь, куда запропастился наш форт-полковник?

Штейн пожал плечами и скривил губы: откуда, мол. Папа нахмурился.

— Если эти, с радаров, объявятся — докладывать немедленно. Дети, за мной.

Он махнул рукой и пружинистым шагом пошёл к лифту. Мы проехали пару этажей вверх, прошли по коридору с тёмной ковровой дорожкой и зашли в папин кабинет.

— Располагайтесь. — Папа, кряхтя, подтянул к стоящему у стены дивану невысокий столик. — Чай, кофе? Поесть?

— Можно поесть? — жалобно попросил Джавад. — Очень кушать хочется.

— Сиротка, — прыснул я. — Оголодал.

Джавад нахмурился и показал мне кулак. Папа тоже улыбнулся:

— Сейчас организуем.

Он подошёл к столу, снял трубку и быстро распорядился. Я в это время с интересом изучал его кабинет.

На письменном столе царил идеальный порядок: бумаги рассортированы по корзинкам, в углу — широкий, с рядами кнопок телефон и компьютерный экран с потёртой клавиатурой. На стене висела карта Рубежья. Я нашёл глазами столицу, Тополь, а потом отыскал Кобург.

Маруська поёжилась и прижалась ко мне. В густых волосах поблёскивал тонкий белый ободок — её любимый. Я поправил его, бережно погладил Мышку и сжал в ладони её тёплую смуглую ручку. Она подняла на меня глаза и улыбнулась — широко, во весь рот, как лягушонок.

Тем временем папа поставил телефон на зарядку и набрал чей-то номер. Он подождал немного, потом принялся надиктовывать сообщение:

— Илья Сергеевич, это Наумов. Вы отсутствуете на службе во время военного положения. Пожалуйста, перезвоните, или я буду вынужден отправить к вам наряд. Всего доброго.

Илья Сергеевич был папиным командиром и начальником базы. Папа его страшно не любил. Мне он, конечно, ничего не говорил, а вот дедушке и Виктору Егоровичу не раз рассказывал про «этого халявщика и вора». Вот и сейчас он выглядел зло и раздосадованно.

В дверь постучали, солдат принёс стопку сухих пайков. Мы оживились и принялись вскрывать консервные баночки. Папа заварил чай.

— Мне к дяде Пете надо, — зло сказал Толька. — Он там, может, умирает, а мы жрём.

— Никто не умирает, — попытался успокоить папа. — Всем уже лучше.

И тут, по дикому совпадению, на столе зазвонил телефон. Огонёк вызова зажёгся под бирочкой «Госпиталь».

Папа снял трубку, послушал и изменился в лице.

— С Тополем связывались? — быстро спросил он. Потом опустил руку на стол и крепко сжал её в кулак. — Понял. Решу. Делайте всё, что можете.

Он положил трубку и нехорошо посмотрел на Тольку. А тот вдруг всё понял и вскочил, едва не опрокинув на пол еду:

— Отведите меня в госпиталь!

— Толя…

— Отведите. Меня. К дяде. Пете! — заорал Толька. Он ринулся к двери, папа едва успел его поймать:

— Сейчас вызову дежурного и пойдёшь на «губу», — рявкнул он, но Тольке было всё равно.

— Отведите меня к нему! Отведите! Слышите?

— Ладно, не ори. — Папа отпустил Тольку и устало потёр виски. — Но одного не пущу. Нужно найти сопровождающего.

— Я с ним, — твёрдо сказал я. Потому что подумал, что у Тольки кроме дяди Пети никого.

— И я, — решительно поддакнула Маруська. Джавад ничего не сказал, но посмотрел так, что стало ясно: спорить бесполезно.

— Вот дела, — удивился папа. — Хотя, наверное, так лучше. Я вызову сопровождающего, пойдёте с ним. В госпитале проверите списки у дежурного. И без глупостей, Рыжов. Тут тебе не школа.

Он строго посмотрел на Тольку. Тот мрачно кивнул и отвёл глаза.

***

В госпиталь нас повёл лейтенант Васкес — рослый, чернокожий, белозубый. Он со своим отрядом прибыл из Независимых Колоний по программе обмена. Потом программу продлили, затем ещё. Это мне сам Васкес рассказывал, когда приходил с парнями к нам домой. Они пили с папой ром и курили сигары. А я разглядывал диковинные нашивки на форме: красная и синяя вертикальные полосы с большими звёздами посередине. Дедушка потом объяснил, что это флаг Колоний, а символизирует он единство Запада и Востока континента после двух гражданских войн. Ещё под флагом виднелись буквы ICMC — «Корпус морской пехоты Независимых Колоний».

Васкес пришёл прямо со стрельбищ, с оружием и в разгрузке. Не знаю, почему папа позвонил ему. Мне кажется, они крепко сдружились.

— Как дела, Никита? — На моё плечо легла огромная ладонь. — Представишь?

— Это Маруська, это Джавад. Толька… Толя. — торопливо перечислил я.

Маруська с Джавадом вежливо улыбнулись, а Толька ничего не сказал, только мрачно шагал дальше.

— А это у вас что за автомат? — спросил я, пытаясь сгладить неприятную паузу.

— Это не автомат, а пулемёт. — Васкес усмехнулся в густые усы. — Помощнее штучка.

Я уважительно посмотрел на оружие. Пулемёт был массивным, с тяжёлым стволом, а вместо магазина к нему крепилась коробка с патронной лентой. Я бы такой и поднять не смог, а Васкес, казалось, его вообще не замечал.

— Скоро больница? — нетерпеливо спросил Толька.

— Госпиталь, — поправил Васкес. — Почти пришли.

В госпитале царило нехорошее оживление. По коридору мимо нас промчался врач в маске, за ним спешила медсестра с подносом пробирок. Где-то хлопнула дверь, кого-то громко позвали. Пахло лекарствами и хлоркой.

За стеклянной перегородкой сидел дежурный: усталый капитан в белом халате поверх кителя. Он тёр переносицу и что-то писал. Рядом стояла жестяная кружка, от которой вверх тянулась тонкая струйка пара.

Васкес нахмурился и решительно направился к нему:

— Что происходит? — спросил он, опершись ладонями на стойку.

— Чёрт его знает, — буркнул дежурный. — Обычное отравление, а теперь…

Услышав это, Толька подбежал и забарабанил по стеклу:

— Дядя Петя… Пётр Громов… у вас?

Дежурный переглянулся с лейтенантом и пробежался по журналу. Покачал головой:

— Не поступал.

— Вы врёте! Врёте! — Толькин голос зазвенел. — Его дома нет, проверьте ещё!

— Я тебе говорю, не поступал! — начал терять терпение дежурный. — Отойди, мальчик, не мешай.

Толька сделал пару шагов назад, глянул ошалело, а потом ломанулся к белой, с матовым окошком двери в конце коридора.

— Куда! — вскочил дежурный. — Остановите его!

Васкес сгрёб Тольку и потащил его назад. Тот отчаянно брыкался и попытался даже укусить, но лейтенант держал крепко. А потом дежурный выскочил из будки и отвесил Тольке лёгкий подзатыльник:

— Что творишь, дурак? Там люди при смерти, инфекция неизвестная. Нет там твоего дяди, и радуйся. А теперь идите, идите!

И мы пошли. Недалеко. Потому что на улице вдруг грохнуло — так, что вздрогнули стены и мигнули потолочные плафоны. Послышались крики и автоматные очереди.

Васкес напружинился и сорвал с плеча пулемёт. Джавад побледнел. А Маруська повторяла как заведённая:

— Мамочки. Мамочки. Мамочки.

Глава 6 — Солдат и ребёнок

— Тихо!

Васкес вскинул руку и мы вжались в стену. Во рту пересохло. От страха хотелось врасти в шершавый бетон.

За углом стреляли. Слышались крики. До штаба оставалось совсем чуть-чуть, но нужно ещё преодолеть плац…

Руки Васкеса стиснули оружие. Он снова выглянул и зашевелил губами, словно считал про себя. Его кожа лоснилась от пота.

Снова выстрелы. Ближе. Я услышал, как звенят вышибаемые пулями стёкла. Затем раздалось жужжание, и прямо над нами завис квадрокоптер.

Прежде, чем мы успели отреагировать, Васкес вскинул пулемёт и разнёс дрон в клочья. Вокруг посыпались осколки. Джавад испуганно стряхнул с плеча кусок пропеллера. В нос ударил кислый запах пороха.

— Слушайте внимательно! — рявкнул Васкес. — Сейчас выскакиваете и бежите в штаб! Со всех ног. Я прикрою!

Не дожидаясь ответа, он выскочил за угол и дал длинную очередь.

— Ну! — рявкнул он. — Пошли, пошли!

Мы побежали. И увидели, что от штаба к нам спешит папа с несколькими бойцами. Среди них я узнал долговязого Штейна.

— Никита! — крикнул папа. Снова взрыв. Я бросил взгляд назад и обомлел. Сквозь обломки поднятого из асфальта заграждения на плац выезжали грузовики с красными крестами. За грузовиками бежали в полуприседе люди в шлемах и бронежилетах. Васкес ощерился и снова дал очередь. В ответ засвистели пули.

— Отходим! — скомандовал папа. Мы добежали до входа, и уже оттуда я увидел, как крыша одного из грузовиков раскрылась, и оттуда выехало массивное орудие со спаренными стволами. Тихо прогудев, оно развернулось к офицерскому общежитию и дробно, страшно застучало: «ду-ду-ду-ду-ду». В ответ упорно отстреливались, и тогда один из атакующих вскинул на плечо тубус и шарахнул по общежитию ракетой.

Внутри полыхнуло, из окон вырвалось пламя. И я вдруг понял, что это война. Настоящая. «Ближе, чем кажется».

— Не смотри!

Папин голос вывел из оцепенения. Меня схватили меня за воротник и протащили по коридору до лифта. Только в кабинке папа ослабил хватку и быстро нас осмотрел.

Васкес остался наверху. И офицеры остались, кроме Штейна и ещё пары других. Папа захлопнул тяжёлую дверь, задвинул засов и опустился за длинный Т-образный стол, уставленный телефонами. Штейн сел рядом и открыл блокнот. Офицеры рассаживались за изогнутый пульт с кучей кнопок, рычажков и несколькими рядами экранов.

Экраны засветились, на них проступили кадры боя. Кто-то стрелял — беззвучно, кто-то командовал. Внизу светились надписи: «Центральный плац», «Городок», «Стрельбища», «Мастерские».

— Что со связью? — бросил папа.

— Помехи ставят, — напряжённо ответил связист. — К нашим не пробиться.

Папа скрипнул зубами и сорвал с аппарата трубку. Подождал, затем принялся напряжённо докладывать:

— Штаб, «Рубеж-один», Наумов. У нас ЧП, нападение спецназа Управления. Выводят из строя РЛС, глушат связь. Прошу немедленного подкрепления. Никак нет. Так точно. Есть держать оборону.

Он положил трубку и нервно забарабанил пальцами.

— Что? — тихо спросил Штейн.

— Да всё то же, — невесело усмехнулся папа. — «Помощь идёт». А где она, эта помощь? Летели, да не долетели.

— Кобург молчит? — Штейн взял ручку и завертел её в пальцах маленьким пропеллером.

— Молчит, — подтвердил папа. — И, похоже, уже не ответит.

— Управление?

— А кто ещё? Ты посмотри, как воюют.

На экране то там, то здесь мелькали фигуры врагов. Папины бойцы отчаянно отстреливались, на одном из экранов бинтовали солдата в набухающей кровью тельняшке.

Я понял, что про нас забыли, отодвинул тяжёлый стул и уселся. Рядышком опустилась Маруська.

Потянулись тревожные минуты ожидания. Папа хватал трубки, пытаясь дозвониться до ведущих оборону офицеров. Иногда у него получалось, и тогда он всё больше мрачнел. Дело, похоже, было плохо.

После каждого звонка он тихо советовался со Штейном. Тот яростно листал блокнот, что-то записывал и шептал в ответ.

— А если подтянуть?.. — спрашивал папа.

Штейн качал головой:

— Не успеем. Вторая ещё держится, но патроны на исходе.

— А бункер? Пробиться к танкам?

— Не успеем поднять и вывести технику. Мало людей, дежурная смена полегла с отравлением.

— Ч-чёрт!

Маруська повела плечами: лёгкий пляжный сарафанчик не спасал от прохладного бункерного воздуха. В соседней комнате я увидел солдатские раскладушки. Притащил плед и накинул Маруське на плечи.

Мышка слабо улыбнулась, и я понял, что дрожит она не от холода. Надо чем-то её занять. Я придвинул валявшиеся на столе листы, достал из стакана ручку:

— Рисуй.

— Что?

— Что хочешь.

Маруська принялась рисовать домик и солнышко. Джавад подумал и тоже притянул к себе лист.

Я водил ладонями по блестящей столешнице и слушал, как в углу гудит вентиляция. Толька молчал. На экранах разворачивалось сражение.

Враги наступали. Окружив последнюю зенитку, они выволокли всех из кабинок и повалили на землю. Из общежития больше не стреляли. Грузовики расползлись по базе, помогая давить очаги сопротивления. За каждым тянулась цепочка бойцов в броне.

— В прежние времена их бы перещёлкали, — мрачно заметил папа.

Штейн дёрнул щекой:

— Некомплект состава, техники… Они всё просчитали.

— Я ведь говорил Валерьеву… — скривился папа. — И как он сейчас удачно пропал!

— Слишком удачно, — тихо сказал Штейн.

Папа бросил на него быстрый взгляд, но промолчал. Потом повернулся к сидящему за пультом офицеру:

— Что со связью?

— Не пробиться, — покачал головой тот. — Виноват, товарищ подполковник.

— Должно же быть что-то!

— Есть громкая, — подсказал Штейн. — Громкоговорители.

Вместо ответа папа вскочил, подбежал к пульту и взял в руки увесистый микрофон со спиральным, как у телефона проводом.

— Бойцы! Это Наумов! Держитесь, помощь близка! Враг будет уничтожен!

И мы увидели на экранах, как встрепенулись солдаты. Один из них поднял сжатый кулак: слышим, мол. Но и враги это услышали.

— К штабу стягиваются, — прошептал Штейн. — Готовимся.

На одном из экранов я увидел залёгшего на втором этаже Васкеса с парнями. Среди них я узнал Рокко и Джонни. Васкес улыбнулся и подмигнул в камеру.

— Держись, колониалы, — прошептал папа. — Будет жарко.

И тут вдруг Маруська спросила. Громко, отчётливо:

— Дядя Рома, они нас убьют?

Папа повернулся к ней. В глазах у него что-то мелькнуло, но он быстро взял себя в руки.

— Не убьют. Тут вы в безопасности.

Он попытался улыбнуться, но вышло натянуто. Толька фыркнул и уставился в столешницу, а я… Мне не страшно стало, нет. Даже не знаю, как это чувство описать. Поэтому я просто встал, подошёл к папе и крепко его обнял, уткнувшись носом в погон.

— Ты чего, чего? — Папа растерянно похлопал меня по голове. — Ну брось, люди же смотрят.

Но мне было всё равно, что смотрят. Поэтому я не отпустил, а наоборот — вцепился ещё сильнее.

И он вдруг понял. Прижался ко мне щекой, погладил — по затылку, потом по спине. И мягко отстранился:

— Всё будет хорошо, слышишь?

Я кивнул и виновато шмыгнул носом:

— Обещаешь?

Но тут нас прервали: наверху, в штабе завязался бой.

Вцепившись в столешницу, я наблюдал за жутким немым кино. Вот Васкес вышибает стекло и стреляет. В ответ в окно бросают гранату, но Васкес ловит её на лету и отправляет обратно. Взрыв, дым. Фигуры внизу разбегаются, оттаскивая раненого бойца. Затем внутрь влетает дрон, а потом изображение замирает и появляется надпись «No signal».

Но Васкес жив. И парни его живы. Они перебегают из комнаты в комнату, ведя отчаянную перестрелку. В какой-то момент Джонни дёргается и неловко оседает. Васкес и Рокко бросаются к нему и тут…

Наверное, это была ещё одна ракета, потому что потолок бункера чуть дрогнул, а на экране ярко вспыхнуло и пошли полосы. Хрустнув, сломалась в пальцах Штейна ручка. Папа привстал.

Мы беспомощно наблюдали, как готландские спецназовцы втягиваются в штаб и проходят по коридорам. Навстречу с поднятыми руками выходили офицеры. У них отбирали оружие, ставили на колени и перехватывали запястья пластиковыми стяжками.

— Всё, — мрачно резюмировал Штейн. — Отвоевались.

— Наши на подходе, — протянул папа. — Надо тянуть время.

— Они пропали… — начал было Штейн, но папа вскинул руку: в дверь бункера гулко постучали.

На одном из экранов я видел собравшихся с той стороны готландцев. Один из них посмотрел в камеру и указал на дверь. Папа нехорошо усмехнулся:

— Козлятушки-ребятушки, отопритеся, отворитеся…

Готландец словно услышал. Он жестом подозвал пару своих и что-то приказал. Те скинули ранцы и достали нечто, напоминавшее свёрнутую спиралью колбасу. Перекинули автоматы за спину, распрямили «колбасу» и принялись лепить её по косяку рядом с замком.

— Вышибать будут, — прокомментировал Штейн. — Дети, отойдите подальше и зажмите уши.

Он это странно сказал: отсутствующим голосом. Словно не здесь был и не с нами.

Мы испуганно вскочили и сгрудились в дальнем углу. Я увидел, как папа достаёт из кобуры пистолет.

— Зачем, Роман Андреевич? — Голос Штейна звучал всё так же отстранённо. — Мы сделали, что могли.

Папа смерил его взглядом и вжался в стену. Готландец на экране ещё раз посмотрел в камеру, а потом махнул рукой.

Грохнуло сильно, тяжёлая створка распахнулась. От едкого дыма мы закашлялись.

— Бросайте оружие!

Штейн поднял руки. И офицеры подняли. Они так и стояли возле пульта, боясь пошевелиться.

Готландцы входили не спеша, поводя по сторонам стволами. Нас они увидели сразу, и старший поманил к себе пальцем в чёрной перчатке:

— Вы. Ко мне. Без резких движений.

А потом он увидел папу: бледного, вспотевшего, оскаленного. И сказал — спокойно, как ребёнку:

— Убери оружие, подполковник. Ты проиграл. Объект взят.

— Не дождётесь, — зло рявкнул папа.

— На подкрепление надеешься? — уточнил старший. — Они сейчас будут. Только зачем, ты думаешь, мы вышибали зенитки?

Я ничего не понял. А папа…

— Роман Андреевич, не надо! — предостерегающе начал Штейн.

Папа не ответил. Трясущейся рукой он вытер лоб, виновато на меня посмотрел, словно прощения просил… и вскинул пистолет.

Автомат готландца сухо стрельнул. Папа схватился за грудь и медленно опрокинулся назад.

— Дурак, — сочувственно протянул спецназовец. — Говорили же тебе по-хорошему.

Что было дальше, я помню плохо. Помню, что кричал, рвался, что меня оттаскивали назад — кажется, Штейн. Бледный как полотно Джавад закрывал Мышке глаза. Последнее, что врезалось в память, это как старший готландец устало сказал:

— За мной. Не бойтесь. Солдат ребёнка не обидит.

А Толька вдруг вскинулся, прищурился и спросил:

— Дядя Петя?!

Глава 7 — Новая жизнь

Тольку забрали сразу. Нас вывели на плац, и я смотрел, как готландцы сажают его в военный грузовик. Рядом шагал дядя Петя — уже без маски. Автомат он держал «на замке», сцепив руки на груди, как это делают спецназовцы.

Толька залез в кузов, уселся на скамейку и молча уткнулся в пол. Его плечи поникли, спина ссутулилась. Я не сразу понял, что он плачет. А когда понял, с ненавистью глянул на дядю Петю.

Дядя Петя отвёл глаза. Всё так же глядя в сторону, спросил:

— Есть, кому тебя забрать?

Я хотел ответить, но подавился вставшим в горле комком. В глазах предательски поплыло, а я ужасно не хотел, чтобы враги это видели.

Дядя Петя вздохнул.

— Я не хотел. Он сам… понимаешь?

Я потупился и молчал. Уши горели, от бессилия хотелось выть. Я уже не знал, кого больше ненавижу — дядю Петю или себя. Трус, какой же я трус. Броситься на врага, загрызть его зубами! Только разве я смогу?

Я плакал. И Толька плакал. Вокруг, гудя спаренными винтами, садились на плац тяжёлые грузовые вертолёты. Те самые «подкрепления». Из них выкатывалась техника и разбегались солдаты.

Стояла ночь. Снова моросил дождь. Не знаю, сколько времени прошло. Потом к нам подбежали Северов и Родриго с Хасаном. Пока я рыдал, Джавад собрался и продиктовал готландцам папин номер, а Хасан уже связался с остальными.

Северов прижал меня и встал чуть спереди, словно от выстрела закрывал. Он примчался, в чём был: футболке, трениках и стоптанных «огородных» ботинках.

— Мы можем забрать детей? — сдавленно спросил он. Дядя Петя кивнул:

— Для того вас и вызвали.

— И тело… подполковника Наумова. — Последние слова Виктор Егорович произнёс с нажимом, будто выдавил. Но дядя Петя ответил монотонно, как с бумажки читал:

— В ближайшие дни заработает комендатура. Обращайтесь туда. Или в городской морг.

«Морг». Меня как током шарахнуло. Как спокойно он это говорит. Неужели ему правда всё равно?

— По полочкам у вас… — Родриго недобро усмехнулся. — А мальчишку, — он указал на Тольку, — зачем в это впутал?

— Ничего личного. — Дядя Петя пожал плечами и махнул кому-то рукой. — О мальчике позаботятся.

— Позаботился уже! — сдвинул брови Родриго. — Пёс войны. Убийца!

— Не надо! — вмешался Северов. — Извините. Можно вас на секунду?

— Говорите здесь, — отрезал дядя Петя. — У меня мало времени.

— Конечно. — Северов натянуто улыбнулся. — Я хотел бы взять Анатолия под свою опеку.

— Не положено, — мотнул головой бывший Толькин опекун. — Ребёнок будет возвращён в Пролив, где им займутся соответствующие органы.

Он тщательно выговаривал каждое слово, словно машина. Северов побледнел, но молчал. Словно сдерживался из последних сил.

— Я тебя прошу, как офицер — офицера. — Его голос дрогнул, но остался ровным. — Оставь пацана здесь. Хоть в приюте. Ты же сам…

Он недоговорил, но «дядя Петя», всё понял. Поколебавшись, готландец согласился:

— Хорошо. Его доставят в приют, а после…

— Оформлю опеку через инстанции. — Северов кивнул. — Можно с ним поговорить?

Виктор Егорович подошёл к грузовику и что-то сказал. Толька поднял на него блестящие глаза и хмуро ответил. Северов похлопал его по плечу, а потом грузовик завёлся и уехал.

Я поёжился: от дождя футболка вся намокла. Мы собрались было идти, но Хасан остался на месте.

— Вы можете взять с собой Джавада? — спросил он.

— Остаёшься? — удивился Виктор Егорович.

— Тут раненые. — Хасан развёл руками. И обратился к дяде Пете: — Если вы позволите.

— У нас есть врачи.

— Лишние не помешают, — твёрдо сказал Хасан.

— Хорошо. — Мне показалось, что во взгляде дяди Пети мелькнуло уважение. — Но только ты. Остальных прошу покинуть территорию.

И мы пошли: быстро и молча. Через плац, через проходную с чужими уже солдатами. Над головой, урча винтами, прошёл вертолёт и улетел в сторону города. Следом промчалось несколько БТРов.

Всю дорогу до дома Виктор Егорович молчал. А потом, когда подъехали, заговорил. Отстранённо, как Штейн:

— Я Андрею Дмитриевичу сам расскажу, хорошо? А ты… ты иди наверх.

Я шмыгнул носом, привалился к нему и зарыдал. Виктор Егорович меня приобнял, а потом, когда я успокоился и вышел, врезал по рулю так, что старенькая унийская «Вектура» жалобно бибикнула.

В ту ночь дедушке в первый раз вызвали «скорую». Я сидел в углу с остывшим чаем и смотрел, как вокруг суетятся люди в синих куртках медиков. Шуршали липучки, тихо попискивал тонометр. Потом Виктор Егорович засобирался в больницу, а мне строго-настрого приказал идти спать.

Но спать я не пошёл. Сам не знаю, что на меня нашло, но когда они уехали, я выкатил велик и поехал — прямо в ночь.

Над городом кружили вертолёты, кое-где трещали автоматные очереди. По соседним улицам разъезжали машины с громкоговорителями, призывая всех оставаться дома. Меня они не заметили.

«Юрген-Защитник, помоги. Спаси родной город. Не дай в обиду».

Я ехал и шептал про себя… молитву? Просьбу? Давным-давно Мышка по секрету рассказала, что можно просить Юргена о помощи, когда совсем тяжело. Я тогда посмеялся.

Юрген… Что бы на моём месте сделал он? Наверное, что-то героическое. И Тихореченск бы спас. И Тольку.

И папу.

Я вдруг понял куда еду — в Ветерок. Мне ужасно хотелось… что? Увидеть маму, наверное. Почему там должна быть мама — я не понимал. Но знал, что мне нужно туда.

Когда я выехал на мост, то увидел, что он перегорожен двумя самосвалами. Из подъехавшего грузовика спешно разгружали мешки с песком. В сторону города готландцы не смотрели, и я отчаянно поднажал.

— Куда?! Стой!

Я втянул голову, вильнул и проскочил в щель между самосвалом и парапетом. От грузовика пахнуло жаром и соляркой. Казалось, в спину вот-вот выстрелят.

«Помоги, Юрген!»

В меня не стреляли. Я домчался до поворота на грунтовку и заложил крутой вираж. Так, что чуть в кусты не улетел.

Тьма стояла — хоть глаз выколи, велик отчаянно дребезжал. Я нёсся по наклонной, рискуя упасть и свернуть себе шею.

За поворотом забрезжил тусклый свет. Я свернул к въезду в лагерь, и тут дорогу преградил высокий парень-блондин. Он схватился за руль, и велик встал, как вкопанный. Второй рукой парень придержал меня, чтобы я не упал.

— Привет. — Парень улыбнулся. Я дёрнулся, но велик даже не пошевелился.

— Привет, — спокойно повторил парень. — Как тебя зовут?

Вместо ответа я удивлённо оглядывался. Кругом горели новенькие фонари, аллея лагеря тоже была освещена. Отремонтировали? Когда?

Из ворот показалась здоровенная готская овчарка. Пёс увидел меня, напрягся и тихо рыкнул.

— Спокойно, Рекс, — скомандовал идущий следом человек в военной форме. Коротко стриженный, с холодными цепкими глазами и тяжёлой челюстью, он выглядел собранным и каким-то непреклонным. На груди — нашивка с фамилией «Герхард», на погонах — майорские звёздочки.

— Ты кто? — с интересом уточнил Герхард.

— Никита, — выдавил я.

— Никита, — протянул майор. — Что здесь делаешь?

— Я… маму…

Я запнулся, не зная, как объясниться. А Герхард пристально на меня посмотрел и сказал:

— Подожди здесь. Я провожу. Кирилл, отпусти человека.

Кирилл отпустил руль, отошёл к забору и замер. Овчарка улеглась рядом и высунула влажный язык.

— А вы откуда? — робко спросил я.

Кирилл вежливо улыбнулся, но не ответил. Затем из ворот выкатился квадратный армейский джип, я вцепился в велик и окаменел.

Джип был готландский. И номера — готландские. Как же я сразу не сообразил, что на Герхарде их форма!

— Садись. — Майор увидел, что я молчу, нахмурился и открыл дверь:

— Ты чего?

От ярости мир вокруг помутился. Я отшвырнул велик и кинулся на Герхарда с кулаками. Наверное, Тольку так же «накрывает». Наверное.

До машины я не добежал: меня схватили за шиворот и подняли в воздух, как щенка. Я кричал, брыкался и даже больно укусил за палец, но Кирилл и бровью не повёл. Потом Герхард сделал блондину знак, и меня опустили на землю.

— Успокоился? — мрачно спросил майор. — Тебя какая собака укусила, драчун?

Сдерживаться я больше не мог, и выпалил всё, что не сказал дяде Пете. Про штурм, Васкеса и папу. Про Тольку. Про мой город. И про то, какие же готландцы сволочи.

Кричал я долго. Потому что чем больше кричал, тем легче мне становилось. Тем более что майор не перебивал.

Когда я охрип и замолчал, заметил рядом ещё двоих. Парень с растрёпанной стрижкой, в круглых очках, джинсах и свободной толстовке. А рядом — высокая зеленоглазая девушка, очень красивая, в футболке навыпуск и штанах карго с кучей карманов.

— Что случилось? — деловито осведомилась девушка. — Кирилл вызвал…

Я удивился — Кирилл всё это время стоял тут. А вот майор не удивился.

— Лично вас я не вызывал, Хельга, — сухо бросил он.

— Я думала…

— Вы свободны, — перебил Герхард.

Девушка закусила губу, тряхнула копной светлых волос и ушла. Парень проводил её взглядом.

— Никита, это Фёдор Николаевич, — представил его майор. Я исподлобья посмотрел на очкарика, а тот улыбнулся и протянул руку:

— Привет. Будем знакомы.

От внимательного и сочувственного взгляда мой гнев куда-то улетучился. Я пожал руку и выжидательно посмотрел на майора.

— Поехали, — скомандовал тот.

Сил спорить не было, да и домой хотелось жутко. Кирилл закинул в багажник велик, и мы тронулись. Мы с Фёдором Николаевичем сели сзади, и он принялся осторожно со мной беседовать. Он рассказал, что они из Готландии. Приехали из Кроненвальдского института истории по международному проекту. На территории «Ветерка», возможно, есть древнее захоронение, его они и будут искать.

— А ремонт когда успели? — спросил я.

Тут вмешался майор и пояснил, что у экспедиции есть богатые спонсоры, планирующие разбить у нас чуть ли не исторический парк. А вообще, ремонт только начали. Как раз со въезда.

Под колёсами тихонько шуршал гравий, лучи фар выхватывали роящуюся в сумерках мошкару.

— Там баррикада, — сказал я, когда мы выехали на дорогу. Герхард молча глянул на меня в зеркало.

Мы подъехали к дежурящим на дороге готландцам, и майор показал им какие-то бумажки. Нас пропустили без разговоров, даже отогнали в сторону самосвал.

Меня довезли до самого дома. В окнах было темно. Северов ещё не вернулся.

— Справишься один? — уточнил Фёдор Николаевич. — Я могу остаться.

— Думаю, что справится, — вмешался Герхард. — А нам пора.

Он помог мне выгрузить велик и добавил:

— В лагерь приезжать не стоит. Сам понимаешь, опасно.

Они сели в машину и уехали. Я ещё немного постоял на пороге, поднялся наверх и прямо в плавках повалился на кровать.

***

Дедушку выписали на следующий день. Северов принёс продуктов, мы кое-как навели дома порядок, а потом потянулись серые, грустные дни.

Папу похоронили через две недели. Мы ходили в комендатуру за разрешением получить тело, но там стояла такая очередь, что дедушка молча повернул домой. Не смог пробиться и Виктор Егорович, но потом к нам вдруг пожаловали пара солдат и пухлая тётка с поджатыми губами.

Тётка улыбнулась и принялась расспрашивать дедушку о том, как нам живётся. Спросила, не тяжело ли со мной. Дедушка нахмурился и решительно ответил, что не тяжело.

Я стоял рядом и разглядывал солдат. Автоматы без прицелов и всяких набалдашников, поношенные шлемы. Совсем не как у тех, кто брал штурмом базу. Потом один, усатый седоватый дядька, мне подмигнул. От него пахло табаком и чуть пивом, а выглядел он усталым и невыспавшимся.

Тётка сказала, что папа погиб как герой и что для Готландии он не враг, а брат. Поэтому с похоронами нам помогут и можно не переживать. Дедушка опустил голову и закивал, сильно сжав моё плечо. Я поморщился, дедушка заметил и тут же убрал руку.

Тётка не обманула: с похоронами помогли, и даже что-то оплатили. Папин гроб опустили на верёвках в аккуратную прямоугольную ямку. Комендант сказал скупую речь о братстве и воссоединении народов, и ямку закопали.

Когда мы уходили, я ничего не чувствовал, словно онемел. Зато заметил, что на кладбище прибавилось свежих могил. Целый ряд с фотографиями солдат и офицеров. Некоторых из них я знал.

После похорон я надеялся, что от нас отстанут. Мне не понравилось, как тётка вынюхивала у дедушки на мой счёт. Но тётка вернулась, только теперь уже прямо в класс.

Они зашли вместе с Лидией Сергеевной, и я сразу понял, что дело дрянь. Так и вышло. Меня попросили встать, снова рассказали, какой папа герой, а заодно сообщили о большом концерте, посвящённом памяти павших. Явка, само собой, была обязательна. Я еле сдерживался, чтобы их всех не задушить.

Концерт я возненавидел сразу, ещё когда увидел на афише имя «Флавий». Но мало было этого: на городской площади рядком стояли квадратные столбики с фотографиями и именами погибших. Нас водили от столбика к столбику, и мы склоняли перед ними головы. Классручку, казалось, сейчас стошнит.

На одном из столбиков виднелась фотография папы. Я замер, как вкопанный, а Классручка вдруг подошла и крепко меня обняла. На лоб капнуло тёплым. Я поднял голову и увидел, что Марта Алексеевна плачет.

К следующим столбикам мы не пошли — так и стояли, сгрудившись, у этого. Лучик положил мне руку на плечо, рядом сочувственно сопел Вася Пономарёв. Вернувшаяся из Регия Сабина подошла и прошептала:

— Прости.

За что? Разве она виновата? Ничего уже не изменишь. Ничего не вернёшь.

Заиграла музыка, на развешанных кругом экранах появились объединённые флаги Готландии и Рубежья. На сцену вышел Флавий в тёмной траурной тоге и произнёс короткую речь. Говорил он красиво, куда там тётке. Но ясно же, что это просто заготовка.

Он закончил, немного постоял и завёл свою фирменную «Сквозь тьму и боль». Когда-то мне эта песня нравилась, а сейчас хотелось швырнуть в него гнилым помидором. Я слушал и с ненавистью скрежетал зубами. Классручка, видимо, заметила и сказала:

— Можешь идти.

— Точно?

— Если что, скажу, что тебе стало плохо.

Я страшно удивился: на концерт согнали всю школу, а Марта Алексеевна правил не нарушала никогда. Что-то в ней изменилось, сломалось. Она даже смотрела по-другому: тоскливо, будто сама кого-то лишилась.

Какая же она всё-таки хорошая. И к Тольке пробиться пыталась, да всё без толку. Виктор Егорович рассказал, как столкнулся с ней у приюта — его и самого не пускали. Я тогда малодушно обрадовался: раз никого не пускают, то можно не ходить. А я чувствовал, что должен пойти и Тольку проведать. Но раз уж не пускают…

Прошла осень, наступил декабрь. Каждый день мы с дедушкой смотрели новости. Север Рубежья пал, готландские войска медленно смыкали кольцо вокруг столицы — Тополя. Виктор Егорович объяснил, что противник действовал дерзко и грамотно. Внезапным броском захватил в тылу ключевой опорный пункт, разгромил под Кобургом единственный боеспособный авиаполк и развернул наши же трофейные зенитки, прикрыв ими небо. Город оказался в западне: освободить его было невозможно, но и бросить тоже нельзя. «Они связали здесь огромные силы», — мрачно подытожил Виктор Егорович. А вскоре готландцы предъявили ультиматум Рубежью и Дальнему Краю: открыть пути снабжения, иначе — «гуманитарная катастрофа».

В новостях (теперь уже готландских) показывали, что дороги открыли. С запада, из Дальнего Края и Унии, шли конвои грузовиков с продовольствием. А потом Генеральный министр согласился разрешить доставки с севера, из захваченного Готландией Пролива.

— Проигрывают, — мрачно бросил Виктор Егорович. — Разворовали всё. Крысы.

Дедушка вскинулся и сказал, что дело не в том, кто проигрывает. Что с обеих сторон невесть за что гибнут люди, и надо это немедленно прекратить. Они сильно тогда поспорили. Но потом, правда, помирились.

Ещё мы крепко сдружились с Джавадом и часто ходили друг к другу в гости. Школа работала через пень-колоду, новым властям было не до того. Лейла, мама Джавада, вызвалась заниматься с нами на дому. А дедушка с Северовым и Родриго строго следили за выполнением уроков.

Новый год мы тоже встретили вместе. Когда пришёл Родриго, нас ждал сюрприз: оказывается, они с Классручкой встречались.

Маруська ужасно привязалась к Марте Алексеевне, прямо как к родной. Маму она не знала: Родриго её выгнал, очень давно. Я как-то спросил у дедушки, но тот лишь сказал, что «там очень нехорошая история», и что Родриго всё сделал правильно.

Часы пробили двенадцать. По телевизору выступила готландская госпожа Президент — сухонькая старушка со стальным, как у Герхарда, взглядом. Северов щёлкнул пультом, поднял бокал, всех поздравил и сказал, что нам, на самом деле, страшно повезло: город уцелел. Ни бомбёжек, ни голода, будто кто-то хранит.

Зря он тогда это сказал. Как сглазил.

Потому что через пару месяцев, в начале слякотного марта, вся наша жизнь полетела в тартарары.

Глава 8 — Последний урок

После захвата города учёбы у нас не было. Потом, с конца ноября, школа снова открылась: по вторникам, средам и четвергам.

Когда до меня дошли слухи, я расстроился — привык заниматься когда хочу и с кем хочу. Пытался даже разжалобить дедушку, но в ответ получил короткое «ученье — свет» и сдался.

Пару дней пришлось привыкать, но потом я втянулся. Оказывается, я даже соскучился по родному классу. За эти месяцы школа сильно изменилась. Со стены убрали портрет Генерального Министра — теперь там висела строгая госпожа Президент. И учителей, и ребят заметно поубавилось. Уехали Лучик, Вася и Сабина: их родители боялись, что рубежская дивизия под Кобургом пойдёт на штурм и сравняет Тихореченск с землёй.

Виктор Егорович называл это паникой. Он говорил, что готландцы в лоб не полезут: их задача — связать наши силы, дождаться, пока армия «посыпется», а потом ударить в спину. Из Кобурга их, правда, выбили, но готландцы всё просчитали: спокойно отошли к папиной базе и даже перегнали туда часть самолётов. Нашим тоже наступать не резон — базу взять силёнок не хватит, а жертв и разрушений не оберёшься. Готландцам только этого и надо — чтобы весь мир видел, как Рубежье своих убивает.

Больше всего я боялся, что уедут Джавад и Маруська. Особенно Джавад — их-то здесь ничего не держит. Как-то в гостях я робко спросил об этом Хасана. Тот посмотрел, как на маленького, и отрезал:

— Хватит, набегались. Наше место здесь.

Джавад потом рассказал, что в комендатуре им дали визу — в поликлинике не хватало врачей, а Хасан у больных нарасхват. Как-то раз он навестил меня дома, когда я лежал с ангиной. Внимательно меня осмотрел, измерил температуру. Он всё делал легко, словно играючи. И сам был лёгким и спокойным, вкусно пах чем-то пряным и весело подмигивал тёмными восточными глазами.

В общем, я тогда выдохнул. А когда узнал, что наша армия уходит из-под города, чтобы сражаться за Тополь — то втайне даже обрадовался. Мне было стыдно, но я ничего не мог с собой поделать. В новостях каждый день показывали города, где шли бои. Точнее, руины городов с обгоревшими скелетами многоэтажек, воронками на дорогах и плачущими людьми.

В школе тоже стало полегче, в классе — чуть веселее. Из Пролива вернулся Вася, родители Димки и Серёжки передумали уезжать. Я регулярно ходил к Герде Альбертовне и тоже немножко отошёл: строил планы на лето, собирался написать Катьке в Либерту и один раз, когда никто не видел, даже попрыгал по лужам.

Всё случилось неожиданно. Как гром среди ясного мартовского неба. Под конец последнего урока дверь распахнулась, и внутрь влетел парень с автоматом. Это был Денис Кротов — скуластое лицо застыло, губы сжаты в тонкую ниточку.

Денис обвёл взглядом класс, ощерился и скинул с плеча лямку. На пол бухнулась тяжёлая спортивная сумка. От ужаса мы застыли.

Марта Алексеевна побледнела и привстала, машинально придерживая открытый учебник. Денис это заметил, подошёл и брезгливо его приподнял, словно грязную тряпку.

— «Беседы о воссоединении», — издевательски прочёл он с обложки. — Ну что, твари? Продались готам?

— Готландцам, — машинально поправила Классручка и побледнела ещё больше.

Денис зло посмотрел на Марту Алексеевну, оскалился и передёрнул затвор. За спиной тихо ойкнули. А мне некстати пришла на ум строчка:

«Готландия — многонациональное государство. В ней живут готы, киммерийцы, галлы, славяне…»

— О, и этот здесь! — Денис недобро улыбнулся и вразвалочку подошёл к нашей парте. — Встать, чучело!

Джавад медленно поднялся и замер. Его голова была опущена, словно он брезговал на Кротова даже смотреть.

— Гордый, — прокомментировал Денис. — Строит из себя…

Он подпёр подбородок Джавада стволом и повёл им вверх, вынуждая поднять голову. Они встретились взглядами, и Джавад не выдержал:

— Шу битифражж, йа кальб?

И тут Денис его ударил. Прикладом. Джавад успел заслониться, и металл скользнул по руке, раздирая руку от кисти до локтя. Джавад зашипел и рухнул на стул. На пол густо капала кровь.

Я вскочил и уставился на Кротова. Тот перевёл на меня озверелый взгляд и снова исступлённо дёрнул затвором. Из автомата вылетел патрон и укатился куда-то в угол.

Я не знал, что говорить, и вообще себя странно чувствовал. Как тогда, когда увидел горящий порт глазами Тольки.

— Не надо, Денис.

Мне показалось, что я стал лёгким, почти невесомым. Потом я немного раздулся, как шарик, вытянулся к Денису и коснулся его невидимой оболочкой:

— Не надо.

Сквозь меня проносились фрагменты… чего-то. Я смутно разглядел маму Кротова, тётю Таню, и стало хорошо и легко. Потом привиделся его папа. Он немного светился золотым. Меня (Дениса?) к нему тянуло. Как магнитом.

— Не надо…

Папа махнул рукой, приобнял за талию молодую девушку и растворился. Стало темно, нахлынули гнев, тоска, обида. И страх — дикий, животный.

Как жить? Чем помочь плачущей маме? Мелькнула стройка, какие-то дядьки… Старые прохудившиеся ботинки и обжигающий стыд за них, за маму и за себя.

Картинка рассыпалась, сменилась другой. Вокруг стояли люди, без лиц. Кто-то сунул в руки рубежский флаг:

— Это твой долг.

Флаг светился гордостью и любовью, точь-в-точь как папа. Стало горячо и приятно в груди:

«Нужен. Я нужен».

Всё померкло, проступил какой-то подвал. Стул, стол, у потолка — зарешечённое окошко. Напротив человек, весь в тени, один силуэт. Силуэт шевельнулся, и на стол легла толстая пачка талеров:

— Возьми. Ты заслужил.

Ненависть. Страх. Раздумья. Совесть?

Снова светящийся флаг, снова горячо и тепло в груди: «Так надо». Денис протянул руку и взял деньги. На мгновение вспыхнула радость: тут как раз хватало на мотоцикл. Но пачка зашипела, превратилась в змею и больно ужалила в руку. И всё.

Я снова был в себе, в классе. А Кротов… Он странно, пристально на меня посмотрел и прохрипел:

— Выметайтесь. Все. Живо!

И мы побежали.

Когда мы выскочили во двор, там уже стояли машины городской стражи. Примчался грузовик, из него принялись разгружать ограждения. Нас оттеснили.

Мы стояли и смотрели на школу, не в силах оторваться. Подошёл наш охранник дядя Сабир. Он прижимал к затылку окровавленное полотенце: Денис, когда зашёл, огрел его по голове стволом. Дядя Сабир упал, но сознания не потерял и смог, когда Кротов ушёл, вызвать стражу.

Меня обняли, в бок уткнулся чей-то нос. Мышка отыскала нас в толпе и вцепилась так, что не оторвёшь. Я отвлёкся, чтобы что-то сказать Джаваду, и тут из окна высунулся Денис и дал в воздух длинную очередь. Он громко, смачно выругался, показал всем неприличный жест и запел гимн Рубежья.

Подъехали ещё машины, стражники погнали нас по домам: «По телевизору посмотрите». Я посадил на велик Маруську и рванул так, что, казалось, цепь не выдержит и лопнет.

Дедушка был дома, но он ещё не знал, что случилось. Я сбивчиво ему рассказал и кинулся к телевизору. Школу уже показывали по местным новостям. Диктор называл Кротова «террористом».

На экране крутились кадры со школой и стреляющим в воздух Денисом. Автомат зло плевался облачками сизого дыма. И трясся, словно вот-вот сорвётся с цепи и загрызёт.

Мы сидели и смотрели: час, другой. Репортёр рассказывала, что Денис заминировал класс и угрожает в случае штурма взорвать школу. К нему обращались через мегафон, но он ругался и давал в небо всё новые очереди.

Никаких требований Денис не выдвигал, разговаривать ни с кем не собирался. Лишь раз за разом пел рубежский гимн и кричал что-то про независимость.

Прошло ещё немного времени. Журналисты пытались дозвониться коменданту, но тот не брал трубку. А потом… потом во двор выехал танк и не спеша повернул к школе широкое дуло.

Один из барьеров упал, наперерез танку бросился человек. Изображение увеличилось, и мы увидели, что это Родриго. Маруська ахнула, я застыл. Откуда он там?

— Что творит, — прошептал дедушка и потёр грудь.

Камера дёрнулась и резко ушла вниз, словно от удара.

— Прекратить! — рявкнул кто-то. — Я вас всех!..

Снова удар. Камера упала на землю, снимая чьи-то берцы. Затем тяжело и громко ухнуло, и передача прервалась.

***

Родриго арестовали там же, перед школой. Марта Алексеевна поехала за ним в комендатуру. Чуть позже примчался бледный Северов — у него был выходной, и телевизор он не смотрел. Зато выстрел из танкового орудия узнал сразу — у нас аж стёкла зазвенели.

Школу сильно повредило, то ли снарядом, то ли Кротов правда пронёс с собой взрывчатку. Белый фасад был разворочен, на месте окна зияла обугленная дыра.

Школу убили. И Дениса — тоже. Говорили, от него вообще ничего не осталось.

Виктор Егорович ходил к тёте Тане, как мог её успокаивал. Мы стояли за забором, — Виктор Егорович попросил, — и смотрели, как маленькая тётя Таня невидяще смотрит в сторону, пока Северов что-то ей говорит.

После гибели Кротова Северов сильно изменился: стал мрачным и задумчивым. Я узнал, что он снова занимается со старшеклассниками военной подготовкой «чтобы ерундой не страдали». Он, наверное, был прав, потому что Денис оказался не единственным. В Тополе несколько парней захватили автобус, требуя от властей не идти на переговоры. И в других городах похожее случилось. Дедушка сказал, что всё это чья-то грязная игра, и что ребят бросили на убой за свои интересы. Я стал расспрашивать, но он не ответил.

Тётя Таня уехала — не сразу, через пару недель. Куда — никто не знал, а я даже не сразу заметил, потому что до этого из опеки пришли за Маруськой.

Это случилось через несколько дней после ареста Родриго. В дверь постучали, потом принялись звонить, нервно и настойчиво. На пороге стояли две тётки с поджатыми губами. Точь-в-точь как у той, из комендатуры. Они вообще все похожи.

У нас потребовали отдать Мышку: за девочкой, видите ли, некому присмотреть. Виктор Егорович с дедушкой встали насмерть, но нам пригрозили, что вызовут стражу и солдат. Мы не могли понять, чего они прицепились, но тётки важно пояснили, что в Готландии каждый ребёнок на счету, а Родриго, в связи с арестом, признан «неблагонадёжным родителем».

— Старые времена закончились, — важно заметила одна. Дедушка в ответ ехидно спросил, не свалились ли с них штаны, когда впопыхах снимали со стен портреты и флаги.

Из комнаты тихонько вышла Мышка, молчаливая и бледная. Она сразу поняла, что мы её не отобьём, и собрала рюкзачок с любимой куклой и раскрасками. У меня сердце кровью обливалось. Я закусил губу, чтобы не расплакаться.

Так мы и стояли молча. Словно стена между нами выросла. Дедушка с Северовым бегали по дому и собирали Маруськины вещи. Северов пригрозил, что он ветеран и напишет коменданту, тётки в ответ хмыкали. Потом в дверь позвонили: приехал Джавад с родителями.

Хасан обнял Мышку и принялся её успокаивать. Я вышел из ступора и тоже сказал ей что-то ласковое. Маруська заплакала и кинулась мне на шею.

Больше всего меня удивила Лейла. Обычно тихая и улыбчивая, она сейчас напоминала валькирию или амазонку. Заслонив собой Маруську, Лейла принялась отчитывать тёток так, что я что только диву давался. Её глаза сузились, копна густых тёмных волос тряслась от негодования. Она говорила, что поставит на уши весь город, Рубежье и даже в Византию друзьям напишет. Что выйдет международный скандал, суд и чуть ли не мировая война, если ей немедленно не дадут оформить над ребёнком опеку.

Но проклятые тётки не сдавались. Продолжая грозиться законом и стражей, они выволокли Мышку из дома и повели к потрёпанному приютскому микроавтобусу. Помятая дверь отъехала в сторону, словно чудовище пасть распахнуло. Маруська в последний раз оглянулась — и исчезла внутри.

Дедушка опустился на стул и достал пузырёк с таблетками. Северов велел мне сидеть дома, прыгнул в машину и поехал следом за тётками. Вернулся он через час — злой как собака. Он хотел поговорить с директором, но его не пустили за ворота. Потом туда примчалась Классручка и ринулась к Мышке. Охранник её грубо оттолкнул, и Северов с ним чуть не подрался.

Снова потянулись дни. По ночам мне снилась Мышка. И мама. Я стонал и метался так, что дедушка прибегал меня успокаивать. Он выглядел всё хуже, хотя мне ничего не говорил.

Через месяц дедушка слёг окончательно. Он не хотел, чтобы я грустил, и вообще чтобы я его таким видел. Но я, конечно, приходил к нему каждый день и сидел рядом в пропахшей лекарствами спальне. Дедушкин дом меньше нашего, но по правде это мы живём в его доме. Когда-то давно, ещё во времена Республик, дедушке его получил от государства, а потом, когда папа надумал жениться, съехал в освободившийся домик по соседству. Он был старый, весь рассохшийся и скрипучий, но я его любил. После гибели папы он стал для меня совсем родным.

Несмотря на попытки Северова меня выпроводить, я часто засиживался у дедушки по вечерам. Мы долго говорили — обо всём на свете. И о папе, конечно, тоже, особенно как мы в последний раз поссорились.

— Не ругай его и не злись, — сказал дедушка. — Он очень тебя любил, понимаешь? Просто выразить не мог. Совсем как я раньше. Думал, построже надо с детьми. Только с годами понял, что это не главное.

Я шмыгнул носом:

— А маму? Он же про неё думал… всякое.

Дедушка вздохнул:

— Говорили, был грех. Но папа твой первый это отмёл. А потом искал её. Всю жизнь искал.

— Как?! — От неожиданности я вскочил. Дедушка слабо улыбнулся и пошевелился. Под старой кроватью скрипнули пружины.

— Не веришь? У него в кабинете, на полке, справа от двери. Он не хотел, чтобы ты знал. Да что уж теперь.

Он заметил, что заёрзал, и слабо махнул рукой:

— Иди. Я понимаю, тебе не терпится. Да и поздно.

В кабинете, сгорая от нетерпения, я выдернул с полки увесистую папку с буквой «Н» на корешке. Я не знал, что значит «Н», но догадывался: «Надежда». Так звали маму.

Раскрыв папку, я принялся аккуратно листать подшитые документы. Я мало что понимал: какие-то протоколы с печатью стражи, фотографии проклятой остановки и ещё зачем-то — валявшихся на траве окурков. Большая часть листов была исписана от руки аккуратным папиным подчерком. Он вёл что-то вроде дневника, куда записывал всё, что удалось узнать.

Я тихонько опустился в кресло и принялся медленно читать.

«12 октября. Снова опрашивал свидетелей. Надя курила — почему, если давно бросила? Попутчик подтверждается, мужчина лет 40-45. Военный, в форме, предположительно майор. С лицом плохо — лица никто не помнит».

«14 октября. Они сели в машину, дальше показания разнятся. Одни свидетели утверждают, что они уехали в сторону Кобурга, другие — что машина свернула к Ветерку. Что им делать в Ветерке? И ещё одна странность: ни марки, ни номеров машины никто не запомнил. Как в тумане. Бред».

«16 октября. Поднял солдат и прочесал Ветерок от въезда до Комариного. Если узнает Валерьев, меня попрут. Впрочем, плевать. В лагере пусто, а я, кажется, хватаюсь за последнюю соломинку. Знаю одно: Надя жива».

«19 октября. Соломин задействовал все связи в Кобурге. Подняли местную стражу, отсмотрели камеры — впустую. Что делать дальше, не знаю. Подчас опускаются руки».

«26 октября. Куда и с кем она пропала? Главное тут — с кем. Я уверен, что причина в этом майоре. Кто он? Другой мужчина? Голова кругом».

Дальше был перерыв в пару недель, затем папа снова принялся писать. Он рассылал запросы, кому-то платил, и даже съездил на юг, в Сухожары, думая, что мама могла уехать в Хазарию. Он не сдавался. И не верил ни в смерть мамы, ни в её измену.

Особенно запомнилось вот это:

«3 января. Сегодня Никита спрашивал про маму. Сказал, что видел сон, будто она стоит у окна и машет рукой. Я сорвался на него, дурак. От зависти. Мне Надя не снится».

«Надя». Как он о ней ласково… Я вспомнил маму и улыбнулся. Дедушка говорил, что она «не от мира сего» — светлая, добрая. Стихи любила, рисовать. Ещё фантастику, но тоже добрую, где люди не воюют и летают к другим планетам. Один раз я забежал на кухню, а она сидела там грустная и крутила колёсико приёмника. Приёмник хрипел и шипел, но мама всё равно вслушивалась. Потом увидела меня, выключила «Вегу», притянула к себе и обняла.

Листов оставалось ещё немало, но дочитать я не успел. Хлопнула входная дверь, в кабинет зашёл Виктор Егорович и мотнул головой в сторону кухни — мол, разговор есть.

А дальше мы сидели и пили чай. Точнее, смотрели, как он остывает. Беседа была не из приятных.

— Дедушка твой плох, — сказал Виктор Егорович. — Совсем.

Я молчал. Я уже догадывался, к чему он это.

Виктор Егорович продолжал. Он сказал, что дедушка не хочет ложиться в больницу, потому что тогда меня могут забрать. Опекунство оформить сейчас нереально, поэтому…

— Приказывать не могу, — закончил он. — Но знай: в обиду тебя никто не даст. Я не один, есть люди… — Он замялся. — Короче, найдётся управа. Ты мне веришь?

Я оторвался от созерцания чашки и поднял на него глаза. Северов выглядел странно: устало и в то же время бодро. Будто клад нашёл, или у него камень с души свалился.

— Никита, я тебе обещаю, — твёрдо повторил он. — Но и ты будь мужиком. Поступи правильно.

В голове всё перепуталось. Не хочу в приют, не хочу! Я там не был, но однажды смотрел по телевизору репортаж. Обшарпанные стены, койки в три ряда. Плохо там. Уныло. Несчастно.

Карман футболки налился тяжестью. Я сунул в него пальцы и с удивлением выудил Маруськину монетку. Откуда она здесь?

Мышка… я вдруг ясно представил её в приюте. Как ей там плохо, как она плачет и хочет домой. Вот прямо сейчас, пока я сижу на кухне и миндальничаю.

«Ты не виноват! — взвизгнул во мне кто-то. — Не ты её туда упрятал!»

Не я? А забыл и отмахнулся — кто? Ну, пусть не забыл, но ведь пытался.

Пытался!

Не думать лишний раз, не вспоминать. Малодушно убеждая себя, что ничего нельзя сделать.

«Чужой беды не бывает», — говорил капитан Леклерк. А для меня, выходит, бывает? Как дошло до дела — так в кусты. И плевать на дедушку с Мышкой.

Монетка нагрелась и покалывала, будто электричеством. Я сжал её так, что стало больно пальцам.

«Опомнись! — продолжал визжать тот самый, противный. — От того, что тебя заберут, ничего не изменится! Маруське не поможешь и сам пропадёшь!»

Может, и не изменится. Только рассуждай так Укмал Мидар — Заархены убили бы всех. До последнего. И пусть Укмал — это кино. А Юрген? Что ему город? Не друзья ведь и не родные.

Северов молчал, даже не смотрел. На кухне стояла тишина, лишь тихонько капала из крана вода: кап, кап, кап.

Медленно, мучительно во мне созревало решение. Я не хочу, это правда. Но должен — ради дедушки и Маруськи.

Ради себя!

— Я согласен, Виктор Егорович.

— Зови меня дядя Витя, — тихо ответил Северов и крепко-крепко пожал мою руку.

Часть 2

Глава 9 — Приют и Застава

Тем хмурым утром я проснулся ещё до будильника. Как назло, мне опять снилась мама.

Я очутился в её спальне — светлой, просторной и чистой. По стенам гуляли солнечные зайчики, за окном чирикали птицы и шелестела густая листва. Было тепло и уютно, а в воздухе стоял сладкий, ванильный запах — словно в духовке подходили булочки.

Мама крепко спала — лицо спокойное, волосы рассыпались по подушке. Я стоял и смотрел, боясь даже вздохнуть. И вдруг стало ужасно, до боли хорошо.

Словно вернулся домой после долгого пути. Словно не заснул, а наоборот — очнулся от долгого кошмара. Сейчас, вот сейчас она откроет глаза, скажет «завтрак стынет», и засмеётся, и обнимет, и всё станет как раньше.

Я рванулся к маме, но не мог сдвинуться с места. Как в кисель попал, или в клей. А она вдруг открыла глаза, словно и не спала, и сказала, тихо, но отчётливо:

— Прости.

За что? Я бился, орал и тянулся к ней, но проклятый кисель не отпускал. И мама ко мне тянулась, изо всех сил, но тут меня похлопали по лодыжке, комната померкла, и я очнулся.

Вокруг было темно. У кровати сидел озабоченный дядя Витя:

— Ты как?

— Нормально, — хмуро ответил я. — Опять кричал, да?

Северов покачал головой:

— Я аж снизу услышал. Что снилось-то?

— Да всякое…

Говорить не хотелось. И вспоминать тоже. Вместо этого навалилось тяжёлое, как свинцовая туча осознание:

СЕГОДНЯ.

— Пошли? — тихо сказал дядя Витя. — Я завтрак приготовил.

И мы пошли.

Это был самый безрадостный завтрак в моей жизни. За окном медленно и тяжело рассветало, моросил противный холодный дождик. Бесило всё, даже свет лампочек, но я крепился и молча жевал.

Через полчаса прибежала Марта Алексеевна, сразу за ней — Джавад с родителями. Я просил, чтобы меня не провожали такой толпой, но они ничего не хотели слышать. Хорошо, Классручка ребят с Гердой Альбертовной не притащила. Она вообще-то хотела, но тут уж я наотрез отказался.

Вещей набралось на пару сумок. Мы ещё походили по дому, вспоминая, не забыл ли я чего. Вроде, не забыл.

Я всё делал «на автомате», словно и не я вовсе. Герда Альбертовна рассказывала, что это такая защитная реакция психики. Наверное, так даже лучше.

Мы погрузились в машину дяди Вити, Хасан поехал следом. К нам подсели Классручка с Лейлой. Я боялся, что они будут меня утешать, но они молчали. Марта Алексеевна лишь стиснула ненадолго мою руку, а Лейла бросала тревожные взгляды и вымученно улыбалась.

Напоследок я посмотрел на наш дом — холодный и опустевший. Дедушка уехал в больницу ещё вчера. Он хотел меня проводить, но не получилось — ему опять стало плохо.

До улицы Красина ехать недолго, минут пятнадцать. Джавад молчал, а я уткнулся лбом в стекло и смотрел на знакомые, родные улицы. Пронеслась мимо наша Приречная, с заборчиками и нежно-зелёными деревьями. Мелькнул поворот на Тихую, где живёт Джавад и где когда-то, — казалось, очень давно, — жили Маруська с Родриго.

За окном просыпался Тихореченск. Прогудел автобус, спешили куда-то люди. Они пойдут на работу, или в школу, а кто-то — в кафе на пляж. Жизнь продолжалась. Но уже, получается, без меня.

Без меня!

Интересно, Юрген так же себя чувствовал? Когда стоял на стене, когда понял, что никого и никогда больше не увидит? Но он погиб, чтобы город мог жить. А я?

А я, выходит, тоже немножко погибаю. Ради дедушки и Маруськи. Ради долга — пусть маленького и совсем не киношного.

«Долг». Когда не хочешь, но надо, хоть умри. Я раньше не понимал — каково это. А теперь понял, и словно встал плечом к плечу с капитаном Леклерком и Укмалом Мидаром. Стало повеселее, но тут мы приехали.

Поёжившись, я вышел из машины и оглядел здание приюта — старое, обшарпанное, из красного кирпича. У новенького забора из листового железа стояла будка охраны. Дядя Витя подхватил мои сумки, и мы пошли.

— Куда? — лениво спросил толстый охранник с красной обрюзгшей рожей. На чёрной форме желтела бирка: «ЧОП Восход». Из будки несло пивом и табаком.

— Пропусти, — мрачно сказал Северов. — Провожаем.

— А, это ты опять, — недобро прищурился охранник. — Всех не положено. Только один сопровождающий.

— Будь человеком, — процедил дядя Витя. — Дай проводить парня по-людски.

— У меня инструкция, — торжествующе сообщил краснорожий. — А будете шуметь — так и никого не пущу, понял?

Дядя Витя еле сдержался. Он поставил сумки и сказал, что пойдёт со мной, а остальным надо попрощаться.

Мы прощались минут десять. Классручка обняла меня так, что хрустнули рёбра, Лейла расплакалась и что-то горячо шептала на ухо по-арабски.

Хасан меня тоже обнял и сказал, что я настоящий мужчина. Джавад пожал руку и виновато, словно мог что-то изменить, попрощался.

Мы прошли турникет и двинулись через двор — мимо луж, облупленных качелей и клумб с пожухлыми георгинами. Дядя Витя молчал, а потом сказал:

— Похоже, нам сюда.

Мы остановились у железной двери, покрашенной облупленной серой краской. Дядя Витя подёргал ручку и нажал на кнопку привинченного к стене интеркома.

Нам не ответили, и мы ещё несколько минут стояли под козырьком, прячась от усилившегося дождя. Потом щёлкнул замок, и дверь медленно, с натугой отворилась.

В проёме стоял высокий парень — худощавый, с хмурым, взрослым лицом. На нём были спортивные штаны и растянутая майка. Тёмные волосы сбились в вихры, серые глаза смотрели холодно и чуть насмешливо.

— А, новенький, — тонкие губы растянулись в улыбке. — Ну заходи.

Он посторонился, освобождая проход. Я растерянно глянул на дядю Витю.

— Погоди, — обратился к парню Северов. — Ты кто? Воспитатель? Его же оформить надо.

— Оформим, не переживайте, — отрезал парень. — Сумки давайте, и я вас больше не задерживаю.

— Послушай, ты, сопляк, — вспыхнул дядя Витя, но парень мгновенно его перебил:

— Ещё слово — вызову охрану и стражу. Потом вообще сюда не попадёте.

— Как тебя зовут? — скрипнул зубами Северов. — Имя, фамилия!

Парень картинно поклонился:

— Старший воспитанник Лесовский Антон Валерьевич. А жалобы отправляйте в Кроненвальд, сразу госпоже Президенту.

— Никита… — начал дядя Витя, но Лесовский уже лихо втянул меня внутрь и захлопнул дверь.

В нос ударил запах хлорки и кислых щей. В коридоре было душно и тускло, тихо гудели длинные потолочные лампы. В дверь сердито забарабанили — дядя Витя не сдавался. Но Антон даже не повернул головы.

— За мной, — коротко бросил он.

Мы прошли по клетчатому линолеуму мимо облезлых стен с детскими рисункам и фотографиями и поднялись по бетонной лестнице на третий этаж.

Антон распахнул дверь в большую комнату, всю уставленную железными кроватями. Не церемонясь, швырнул на одну из них мои сумки:

— Открывай и показывай. Жратву, питьё, шмотки — всё, что передавали.

От такой наглости я ошарашенно молчал. Антон нетерпеливо поморщился:

— Давай лучше сам. И в темпе.

Я попытался возразить, но осел на пол от хлёсткого тычка в «солнышко». Я хрипел и пытался вдохнуть, бессильно наблюдая, как Лесовский роется в моих вещах и деловито откладывает в сторону пакеты.

В его пальцах что-то блеснуло. Десять стебельков, моя монетка. А там же ещё и передачка для Маруськи!

В душе вскипела злость — чёрная и первобытная. «Я, Укмал, сын Мидара из рода Чёрных Песков; Страж Последнего города, воин Третьего Дома Махаррана. Я вызываю тебя на бой, тарнак!»

Лесовский замер и озадаченно на меня уставился — про Укмала я, видимо, выкрикнул вслух. Но я не дал ему опомниться. Издав воинственный вопль, я вскочил и кинулся ему в ноги.

Повалить его мне не удалось. Лесовский обхватил мускулистыми ручищами, оторвал меня от пола и швырнул в сторону. Я упал, покатился и больно ударился поясницей о ножку кровати. Потом меня сгробастали за грудки и рванули вверх.

— Борзый, да? — прошипел старший воспитанник. — На батю попёр? Ну ничё, я тебя причешу.

Он больно ударил меня в живот, придержал за голову и оттолкнул, так что я попятился и больно плюхнулся на пол.

Я не знал, что делать, я был готов его убить или выпрыгнуть в окно, но тут меня спасли: в комнату вошёл Толька.

С ним были ещё двое: жилистый светловолосый пацан с поджившим фингалом и хмурым взглядом; и второй — серьёзный, коренастый и загорелый, с веснушками и тонким шрамом на щеке.

— Хорош, Цербер, — напряжённо сказал Толька. — Это наш.

Антон нехорошо на них посмотрел и ухмыльнулся:

— Не круто ли господа забирают? Здесь все мои, понял?

— К Ляпе побежишь? — Толька скрестил на груди руки, а светловолосый демонстративно почесал кулак. Я заметил, что у него в кровь разбиты костяшки.

— Я с тобой без Ляпы разберусь, — угрожающе сообщил Лесовский. — А этот мне ни к чему, забирайте. Только пусть отдаст, что причитается. Законы для всех одни, усёк?

Толька бросил взгляд на выпотрошенную сумку и нехотя кивнул:

— Лишнего не бери, иначе спросим. У нас тоже законы.

— И монетку пусть отдаст! — Я поднялся и с ненавистью указал на Антона. — Серебрянную. Это оло, понял?

Оло — это такой пацанский закон. Особенная, личная вещь, которую отбирать нельзя. До этой минуты я не подозревал, что монетка — моё оло. А ведь так оно и есть!

— Отдай, — ощетинился Толька. — И еду!

— Да щас, — упёрся Лесовский. — Жратва общая! Не ваша.

— Половину ему, половину тебе, — насупился Рыжов.

— Там ещё для Мышки, — торопливо вмешался я. — И тебе Виктор Егорович передавал. Пусть не трогает.

— Что за Мышка? — недовольно уточнил Антон.

— Маруська. Санчез.

Лесовский странно на меня взглянул и кивнул:

— Всё, что кому-то — оставлю, так и быть. И немного сверху. Остальное общее.

— «Общее» — значит, твоё с Ленкой, да? — ехидно уточнил Толька.

— Ты сильно-то не борзей, Рыжий, — угрожающе протянул Лесовский. — А то не ровён час…

Светловолосый набычился и шагнул вперёд, но Толька выставил руку и преградил ему дорогу:

— Спокойно, Глухарь. А ты, — это он Лесовскому, — забирай своё и уходи. Это не твоя комната.

Толька говорил спокойно и сдержанно, я его не узнавал. И что это за ребята с ним?

Антон смерил меня взглядом, подхватил отложенные пакеты и ушёл. Монетку он швырнул на кровать, и сейчас она светилась серебристым пятнышком на сером шерстяном одеяле.

— Он тебя не сильно? — участливо спросил коренастый. И протянул руку: — Гелий, Ветров. Можно просто Гелька.

— Виль, — представился светловолосый. — Будут обижать — говори.

— Ты садись, — Толька сделал приглашающий жест и плюхнулся на соседнюю кровать. — Надо тебя в курс дела ввести, пока ребята с занятий не вернулись. Главная здесь Ляпа, Валентина Петровна. Ни черта не делает, только ворует, а всем остальным командуют Цербер и Ленка. Раньше они были главные, а теперь мы появились — следим за порядком и своих защищаем.

— А вы — это кто?

Толька удивился:

— Виктор Егорович не говорил? Мы — это Застава, организация такая. Пока ещё маленькие, но расширяемся. Те, кому не всё равно — на людей, на город, на страну, — вступают. Я сам ещё не всё знаю. Виктор Егорович скоро больше расскажет.

— Так вы с ним общаетесь? — Я удивился. — Тут же всё очень строго. Телефоны забирают.

Толька загадочно улыбнулся:

— Есть добрые люди и здесь, и в городе. Больше пока не могу, извини. Ты ведь пока не наш, это я Лесовскому сказал, чтобы не лез.

Рыжова как подменили. Словно он понял что-то важное, и от этого его прямо распирало. Стало ужасно завидно.

— А можно к вам? — жалобно спросил я.

Толька наклонился вперёд и внимательно на меня посмотрел.

— Ты точно хочешь? Мы силой не тащим. А от Лесовского, если что, и так прикроем. Виктор Егорович приказал.

«Прикроем», «приказал». Повеяло порядком, дисциплиной и… защитой. Не от Цербера — вообще. Словно в пропасть летел, а теперь за что-то крепкое ухватился.

— Очень хочу, — честно сказал я. — Возьмёте?

— Возьмём? — обратился к ребятам Толька.

Гелька с Вилем важно кивнули. Так я попал в Заставу.