Пацанам и девчонкам, познавшим горе и ужас войны; потерявшим дом, родных, веру в людей и надежду на лучшее будущее, посвящается.
А вы знали, что небо бывает разным? И это я не про погоду.
Бывает, льёт ливень, гремит гром, а тебе не страшно. Потому что знаешь, что скоро тучи разойдутся и как ни в чём не бывало засияет солнце.
А бывает наоборот. Это ещё называют «затишьем перед бурей».
Я лежу в траве и смотрю на облака. Среди них, словно островов в бескрайнем море, плывёт куда-то маленький самолётик.
Мне не спокойно, но и не тревожно. Небо не определилось — каким ему быть. Да и я теперь знаю точно: многое зависит от нас.
Сколько всего случилось за этот год. Может, всё это мне приснилось? Я часто об этом думаю. И знаю, как отогнать морок.
Расстёгиваю браслет часов. Щурясь, читаю: «Memento temporis» — «Помни о времени».
Я помню, Фёдор Николаевич.
Помню всё.
И не подведу.
Тяжело ходить в школу перед каникулами. Кто вообще придумал эти три недели между годовыми экзаменами и последним звонком?
Глупость ведь несусветная! Во-первых, жарко, да так, что плавится асфальт. Во-вторых, учить уже нечего, разве что повторять пройденное: математику, географию, латынь.
Главное, у других учителя нормальные. После экзаменов, плюс-минус день — заболевают. Вместо школы можно прямиком на пляж, и даже родители не ругаются. А вот наша Марта Алексеевна из другого теста. Ответственная, как не знаю, кто! Бесит, конечно. Особенно теперь.
Тёплый ветерок занёс в класс тополиную пушинку, и она тут же закрутилась возле потолочного вентилятора. В парке гавкнул пёс, в ответ с улицы Гаранина гуднул грузовик. Жизнь проходит, люди! Целых три недели, которые никто потом не вернёт!
Слава богу, остался один урок. Потом — пулей домой. Душ, томик Дюма, дождаться вечера и — на пустырь, играть в экспедицию. А после, вернувшись, прошмыгнуть мимо папиного кабинета к старому клёну, где среди веток сколочен из фанеры домик с купленным позапрошлым летом телескопом.
Прозвенел звонок, в класс начали возвращаться ребята. Маринка, Серёжка, Луций Гордеев по кличке «Лучик». Плюхнулся за парту добродушный Вася Пономарёв, прозванный за округлость «Шариком». Рядом со мной никто не сидит: Сабина ещё месяц назад укатила в унийский Регий.
Живут же люди!
И от этой несправедливости стало ещё обиднее.
***
— Здравствуйте, дети.
В класс зашла наша любимая Марта Алексеевна, она же «Классручка». Волосы в пучок, юбка-карандаш. Очки, правда, красивые, модные, и глаза ничего — большие и голубые. Отчего-то всё время тревожные.
Если честно, тётка она нормальная. Да, бесит, да учиться заставляет. Только вот когда Лучик по весне в больницу загремел, навещала его через день и нас заставляла. А другие не особо-то и приходили. Лидия Сергеевна так вообще — открытку дурацкую прислала, и всё.
Отметив что-то в журнале, Марта Алексеевна побарабанила по столу.
— Итак, начинаем урок. На прошлом занятии мы обсуждали новейшую историю нашей страны. Дома я просила повторить. Наумов, к доске!
Я вздрогнул и нехотя встал. Да чтоб вас!
Уроки я, само собой, не сделал. Потому что занимался вместо скучной нудятины настоящими вещами.
Запускать у реки змея — раз.
Резаться онлайн в «Рыцари света» — два.
Играть на пустыре в экспедицию — три. И плевать, что «Космонавтом» обзывают. Там, на пустыре, и есть настоящая жизнь. А у взрослых… да ну их!
— Никита, ну что ты плетёшься? — прикрикнула Марта Алексеевна.
Я подошёл к доске и уныло повернулся к классу. Счастливчики. Вас-то пронесло!
– Рубежье… – протянул я, разглядывая потрескавшуюся на потолке штукатурку. – Рубежье возникло после распада Рабочих Республик…
Кажется, так? Вроде да. К северу теперь Пролив, за ним – Готландия, а к западу от Тихореченска граница с Дальним Краем. Впрочем, это ерунда. География сейчас не поможет.
— Та-ак. — Марта Алексеевна насмешливо прищурилась. — Начал хорошо, продолжай.
— Рубежье… — тоскливо повторил я. — Рубежье…
Треснувшая штукатурка. Стёртый мел на доске. Духота и скука.
Вот Ме’эдрас, столица тёмных эльфов – это да. Высоченные обсидиановые башни, таинственные, залитые фиолетовым светом залы… Или кардинал Спада и остров Монте-Кристо. Скалы, шум прибоя. Тёмные гроты, сундуки с сокровищами…
А это… Пыльный надоевший учебник с цитатами Генерального Министра… и, похоже, двойка.
Марта Алексеевна покачала головой и безжалостно занесла над журналом ручку. Я окончательно пал духом. Влетит сегодня от папы…
— Разрешите?
В класс вплыла директор Лидия Сергеевна по кличке «Кресло». Прямая, строгая, сухая как палка. Я терпеть её не мог, да и другие не любили. А прозвали так за то, что в кресле своём сидит чуть ли не с Республик.
Увидев Лидию Сергеевну, Марта Алексеевна вскочила. Про оценку она забыла. Я возликовал.
Следом за директором в класс зашёл насупившийся, вечно хмурый Толька Рыжов. Замыкала процессию наш психолог Герда Альбертовна.
— Проходи, Толя, не стесняйся, — с противным, приторным участием сказала Лидия Сергеевна. — Марта Алексеевна, голубушка, у меня к вам просьба.
— Да, да? — подобралась Классручка.
— Толя хочет поделиться с ребятами своей историей. — Лидия Сергеевна попыталась улыбнуться, но вышло так себе. — Мне кажется, им будет интересно.
— Конечно, если он хочет…
Классручка растерялась, да и мы, если честно, тоже. С чего это Толька разоткровенничался? Если весь день молчит, а по приезду так вообще — двух девятиклассников в драке уложил.
— Ты точно не против? — уточнила Марта Алексеевна.
Толька мрачно икнул и затеребил край футболки. Вообще лицо у него хорошее: веснушчатое, открытое, как у Иванушки-дурачка из старых фильмов. Только вот Толька — не Иванушка. И глаза у него злые и затравленные.
— Я попросила Толю об одолжении, и он великодушно согласился, — вступила Лидия Сергеевна. — Дело в том, что обстановка… Вы же понимаете.
Мне стало противно. Толька из Пролива, вот его и притащили. Словно он экспонат, а не живой человек.
— В общем, голубушка, я вас покидаю, — царственно кивнула Кресло. — Герда Альбертовна, будьте любезны остаться.
Герда Альбертовна не ответила. А как только Кресло ушла, выбежала в коридор и принесла Тольке запотевший пластиковый стаканчик из кулера:
— Попей.
Жадно осушив стаканчик, Толька с хрустом смял его в кулаке. Задумчиво постоял, словно решаясь. Потом молча швырнул комок в мусорное ведро.
— Что говорить-то?
— Что захочешь, — решительно ответила Классручка. — Сам.
Герда Альбертовна присела за переднюю парту. Вся напряжённая, с Тольки глаз не сводит. Я сразу понял, что эта затея ей не по душе.
Толька замялся. Облизнул пересохшие губы. Провёл ладонью по лицу, взъерошил выцветшие от солнца волосы.
Его взгляд блуждал по классу, но нигде не задерживался. А потом он заметил порхающую вокруг потолочного вентилятора пушинку.
Он замер.
Секунду смотрел на невесомый клочок, словно что-то вспомнил.
И тут его глаза вдруг заблестели.
***
Толька заговорил — глухо, отстранённо. Словно газетную статью зачитывал:
— Я из Пролива, из Зеленоморска. Там порт. Большой. Был…
Он запнулся. А я вдруг понял, что футболку он не теребит: вцепился в край, потому что пальцы дрожат и не слушаются.
— А дальше… — Толька замолчал и глубоко вздохнул. Затем заговорил: быстро и нескладно, словно торопился закончить:
— Я в тот день школу прогулял… искупаться. Волнорезы, красиво. Порт видно, мама с папой работают. Думал, обсохну и сразу домой, чтобы не спалили.
Он ненадолго прервался. Несчастная футболка ходила ходуном.
— Купаюсь, смотрю — с неба яркое. Потом рвануло, оглушило, я упал, хорошо, что в воду. Поднимаюсь, а там…
Толька откашлялся — у него надломился голос.
— Порт… Огонь. Я туда, не соображал. Меня мужик схватил, в куртке. Нельзя, говорит. Я вырываюсь, а он сильный. Потом скорая, стража приехала. Он меня им сдал, а сам пропал.
Я затаил дыхание. Бедный Толька.
— Потом — сирены, — продолжал Толька. — Готландия северную границу перешла. Меня — в эвакуацию, вещи забрать не дали. Думал, отобьются, вернусь. А они не отбились.
Кто-то из девочек всхлипнул. Классручка тяжело вздохнула.
— Год почти болтался. — Толька сглотнул. — Наши на юг, мы следом. Школы какие-то, приюты, потом вообще — в палатках в чистом поле. Ни помыться, ни поспать, жрать… есть нечего было. Кругом бардак, пацаны пропадали, девчата. Самого один раз чуть не увели. Садись, говорят, в машину, накормим. Я голодный был, повёлся. Едем, а там солдаты. Готландцы. Ну, думаю, всё. А у них командир — седой, усатый. В машину — зырк, и всё понял. Этих уродов вытащили, отпинали. А меня он к своим отвёз. Пайков оставил, тушёнки. Мы неделю потом объедались.
Я оглядел класс. Все молчали. Даже смешливый Лучик слушал серьёзно и по-взрослому.
— Под конец нас в Медвежий согнали, на границе, — закончил рассказ Толька. — Там автовокзал — старый, вонючий. Сказали ждать автобусов. А не было никаких автобусов! Мэр на них с семьёй сбежал, а нас бросил. Вот и сидели там, слушали, как всё ближе грохает. Потом меня дядя Петя в Рубежье забрал. А с теми, кто остался, не знаю…
— Толя, это ужасно, — тихо сказала Марта Алексеевна. — Мы все тебе очень сочувствуем. Наверное, продолжать не стоит…
— Всё нормально! — Толька обвёл класс тяжёлым взглядом. — Пусть знают… Сегодня мы, завтра вы.
Герда Альбертовна тревожно вскочила и приобняла его за плечи. Заговорила тихонько.
— Что вы сюсюкаете! — отстранился Толька. — Надо рассказать — рассказал. И на вопросы отвечу. Лидия Сергеевна же просила.
— Хорошо, Толя, хорошо! — засуетилась Марта Алексеевна. — Дети, задавайте вопросы. Только быстро и по существу.
Класс безмолвствовал — общаться с первым драчуном желающих не нашлось. А я… я кожей чувствовал Толькину ненависть — глухую, саднящую, словно плохо зажившая рана. И понимал, что молчать нельзя. Что если промолчишь, то бросишь человека в большой и страшной беде.
Нельзя всех ненавидеть. Неправильно это. Толька должен понять. Пока не утонул в злобе на весь мир.
— Толь. — Решившись, я встал. Сердце колотилось.
— Но ведь не могут же все там быть плохими.
Толька вздрогнул и как-то невидяще на меня посмотрел.
Отпустил футболку.
И вот тут-то всё и началось.
***
— Что ты сказал? — страшным голосом спросил он. — Что сказал, повтори?
Он сжал кулаки так, что побелели костяшки. И двинулся ко мне.
Я понял, что наделал и выскочил в проход. Попятился, пока не упёрся лопатками в стенку.
— Толя, не надо! — вскочила Классручка. — Герда Альбертовна, позовите кого-нибудь! Мы не справимся!
Но было поздно.
Толька резко сократил дистанцию и врезал мне под дых. Я рухнул на пол, отчаянно пытаясь вдохнуть. Сверху на меня уселся Рыжов.
На него было страшно смотреть: лицо в красных пятнах, руки дрожат.
— Ты…
Он скрипнул зубами и отвесил мне смачную затрещину. В голове зазвенело, класс поплыл.
Я попытался вывернуться, но Толька держал крепко. Рванув за грудки, он приблизил ко мне перекошенное лицо.
— Они… они… — Он уже не кричал — хрипел и давился слезами. — Там песок плавился! Мама… папа…
Он больно ткнул меня в плечо:
— Ты… Они… Ты…
Я уже больше не вырывался. Почему? Потому что не знаю как, но вдруг увидел тот момент.
Скрежет плавящегося металла, вонь, чьи-то крики. Ревущее пламя, сжирающее здания, словно картонные коробки. Чуть поодаль — идущие ко дну корабли, и всё это под холодящий душу, загробный вой сирен.
Я видел это глазами Тольки. И чувствовал его боль, совершенно забыв про свою. Дурак, какой же дурак. Про каникулы он переживал…
Видение померкло, уступив место занёсшему кулак Тольке. Я зажмурился: сейчас, вот сейчас… Но тут кто-то легко, словно пушинку, рванул Рыжова в сторону. Послышались крики и звуки отчаянной борьбы.
Я открыл глаза и увидел физрука Виктора Егоровича, оттащившего Тольку в угол.
— Толя, Толя, — ловя дикий, блуждающий взгляд, монотонно повторял физрук. — Где ты находишься? Где находишься?
Он достал телефон и направил фонарик Тольке в глаза. Дрожащий, взмокший Толька не реагировал. Потом он заметил меня и снова яростно рванулся.
— Тихо! — Виктор Егорович встряхнул его так, что клацнули зубы. — На меня смотреть. Ну!
Он ткнул Тольку пальцем в лоб, оставив на пунцовой коже белое пятнышко.
— Дыши! Дыши, я сказал. Ч-чёрт…
Левой рукой он похлопал себя по карманам. Скривился и рявкнул Денису:
— Что стоишь, чучело? Зажигалку дай.
Денис кивнул и торопливо достал зажигалку. Северов сжал Толькино запястье и чиркнул колёсиком.
— Виктор Егорович… — ахнула Герда Альбертовна.
Физрук не ответил. Он поднёс к толькиной ладони зажигалку и быстро провёл по коже огоньком. Толька дёрнулся, обалдело сфокусировал взгляд и вдруг обмяк, словно проколотая надувная игрушка.
В классе повисла тишина. Утерев пот, Виктор Егорович медленно встал.
— Ну вы, ребята, даёте… А ты что рот разинул? — повернулся он к Денису.
— А чего делать-то? — набычился Денис. — Он же контуженый!
— «Контуженый», — едко передразнил физрук. — У парня ПТСР, а ты… Я зачем с вами, балбесами, после школы вожусь?
Покрасневший Денис не ответил. Виктор Егорович медленно выдохнул и повернулся ко мне.
— Ты как? — участливо спросил он. – Живой?
Я пощупал красное от удара ухо и поморщился. Ушибленная грудь ныла, на плече наливался синяк.
— Вы в своём уме? — тихо осведомился Виктор Егорович у Классручки. — Парня перед классом расковырять, чтобы у него башню сорвало?
Губы Классручки задрожали. Всхлипнув, Марта Алексеевна выбежала из класса.
— Она ни при чём, — выдавила Герда Альбертовна. — Директива сверху… Лидия Сергеевна… Я была против…
— Вот и не надо было допускать! — взорвался Северов. — Заставь дурака богу молиться… Всё для галочки!
Он раздражённо покачал головой.
— Значит, так. Наумова в медпункт, Рыжова я провожу домой. С Лидией Сергеевной завтра пообщаемся. И если ещё раз…
Герда Альбертовна нервно кивнула. А я… Я смотрел на скорчившегося в углу несчастного Тольку.
И снова вдруг почувствовал, как ему стыдно. А ещё горько. И больно.
Да так, что отбитое плечо в сравнении с этим — сущая ерунда.
В школу я на следующий день не пошёл: разрешили. Папа, как обычно, пропадал на службе, а внизу, на кухне, меня встретил дедушка.
— Виктор Егорович заходил, — словно невзначай сообщил он, когда я намазывал жареный тост паштетом. Я замер и похолодел. Дедушка тихонько рассмеялся.
— Не бойся, папе не скажу. Если что — схожу в школу сам.
— Я не виноват, — жалобно сообщил я. — Это Толька…
— А тебя разве кто-то винит? — Дедушка подошёл и прижал меня к себе. От него пахло табаком и немного — лекарствами.
Я размяк. Дедушку я люблю больше всех на свете. Наверное, даже больше папы. Хотя, наверное, так думать некрасиво.
— Горжусь тобой, — сказал дедушка. — Настоящим человеком растёшь.
Я отстранился и посмотрел на него. Он глядел в окно, словно не хотел встречаться со мной взглядом. У взрослых так бывает, когда расчувствуются. Чего это он?
Когда пропала мама, а папа стал злым и мрачным, дедушка был единственным, кто меня понимал. Одно время я пропадал у него целыми днями, благо дома у нас по соседству. Но потом дедушка по секрету поведал, что папа из-за этого расстраивается. Я удивился — чего ему расстраиваться, если он всё время на службе? И потом, ночевать один дома я не люблю. Вот вроде взрослый, а не люблю. Может быть, потому что рядом с моей комнатой бывшая мамина студия, где до сих пор стоит мольберт с недорисованной картиной? Папа там всё коробками заставил, но я иногда пробирался к мольберту и смотрел на недописанную картину: стоящего на берегу озера мальчишку, глядящего в летние облака.
В общем, с дедушкой мы договорились, что он будет ночевать у нас. Получилось очень даже неплохо, а папа, узнав, даже повеселел и пару раз с нами чаёвничал.
Последнее время он дома, правда, не появляется. В части проверки, а он ведь «особист», шпионов ловит. Хотя какие в Тихореченске шпионы? А мне иногда кажется, что дома ему как-то не по себе. Он даже одно время продать его хотел, но дедушка разозлился и сказал, что только через его труп. Папа сразу остыл.
Я выдул кружку чая и посмотрел на часы. 10:37, вот это я разоспался! Сегодня пятница, через два часа заканчиваются занятия. Время ещё есть.
Убрав посуду, я выскочил во двор и подбежал к нашему клёну. По верёвочной лестнице вскарабкался наверх и прикрыл за собой люк. Домик свой я люблю и ни на что на свете не променяю. Мы с папой его строили, ещё до того, как мама пропала. Фанерки мы пилили у дедушки в мастерской, где в углу стоит свёрнутое знамя его части. А потом вместе с дедушкой даже провели громоотвод!
В углу стоял небольшой столик, на нём — старенький приёмник «Вега-Патриот» с блестящим, чуть поцарапанным корпусом. Я бережно взял его и включил. Из динамиков раздался привычный хрип.
Приёмник остался от мамы. Зачем он ей — она так и не рассказала. А незадолго до исчезновения вдруг подарила мне.
Я поставил приёмник на пол и опустился на промятую подушку, которую использовал вместо кресла. Рядом лежал потрёпанный томик. «Граф Монте Кристо». Обожаю!
Но почитать я не успел. Как только я открыл книгу, снизу меня звонко позвали:
— Никитка!
Я вздохнул, захлопнул «Графа» и поднялся. Внизу стояла Мышка — Маруська Санчез. Вся нарядная, в сарафанчике и белых сандаликах.
— А у нас последний звонок был, — радостно сообщила она.
— Везёт четвероклашкам, — откомментировал я. — Наверх такая нарядная не полезешь?
— Не-е, — помотала головой Мышка. — Я домой, переоденусь, а потом пошли в форт?
— Давай лучше на «Поле», — авторитетно решил я. — В форте сейчас гоняют.
— Давай, — радостно кивнула Маруська. — А во что играть будем?
— В экспедицию.
Мы собрались на Диком поле и весь день играли в экспедицию. Сначала одни, потом подтянулись ребята: Вася Пономарёв, я про него уже рассказывал, Катя Лапина, Димка и Серёжка Гончаровы. Димка с Серёжкой близнецы, но я их хорошо различаю: у Серёжки глаза хулиганские и тоненький шрам на подбородке. Совсем поздно пришёл Андрюха Морозов по кличке «Рыжик» — мой бессменный старпом.
В экспедицию мы играем обстоятельно. Всё началось с того, что я выстроил на берегу Сиротки «Индевор». Ну как «выстроил» — натаскал ящиков, разрыл немного старый, заросший холм и укрепил стены и потолок досками. Получился мостик.
Потом я расширил свой «корабль» — оружейная, лаборатория, медицинский отсек. Развесил картонки с изображениями дисплеев. Прикрепил к потолку пару фонариков на аккумуляторах, и даже иногда включал на колонке шум двигателей.
Про «корабль» я никому не говорил, кроме самых близких друзей. А найти его трудно: я отыскал хорошее местечко возле заброшенных доков, которое не видно ни с берега, ни с реки.
— А чего я опять научный офицер? — фыркнула Катя. — Надоело уже! Хочу быть старпомом!
— Ну давай старпомом, — тут же согласился «Рыжик». Он вообще парень спокойный и неконфликтный.
— Старпом — девчонка?! — возмутился я. — Где ты такое в «Горизонте» видела?
Катя упёрла руки в бока и прищурилась:
— А чего это женщина старпомом быть не может?
Я смутился: я вовсе не это имел в виду. Так-то Лапина иным парням фору даст. Смуглая, зеленоглазая, в драке шипит как разъярённая кошка. Короче, своя в доску!
— Да ладно, — толкнул меня в бок Рыжик. — Пусть попробует. А я тогда учёным побуду.
Надо признать, что из Катьки вышел отличный старпом. Как она командовала Васе прикрывать попавшую в засаду экспедицию! И приказы кричала как в сериале, и звуки бластеров лихо изображала. И даже погибла героически у Рыжика на руках несмотря на все усилия доктора Маруськи.
Димка с Серёжкой выпрыгивали из кустов, изображая то местные племена, то Заархенов — злобную расу рептилий из созвездия Сетки. Вася Пономарёв крался с бластером среди ржавых построек, прикрывая Рыжика с научным сканером. Ну а я в сотый, наверное, раз встречался с послом Андромеды, не желавшей вступиться за оккупированный Заархенами народ Миониса.
— Нейтралитет — не преступление, — важно чеканила вошедшая в роль Катька.
— Нет, — кивал я. — Но и не добродетель.
— И всё же… — Умница Катька шпарила, как по нотам.
— Не бывает чужой беды, — повторял я за капитаном Леклерком. — Мы это поняли, поймёте однажды и вы.
Меня эти слова почему-то цепляли. Может, потому и влез я тогда со своим вопросом? Хотя кто меня, собственно, просил?
Про Тольку думать не хотелось. Выходные пройдут, а впереди ещё пару недель школы. Впрочем, как говорил во втором сезоне мудрый монах-воин из Саарака: «Доверьтесь судьбе, она не подводит».
Вот я и доверился, и выкинул Тольку из головы. Как-нибудь проживу, а потом — целые два месяца каникул. За столько времени Толька всё забудет. Или уедет.
Главное, чтобы папа не узнал.
Мы проиграли до вечера, спохватившись, когда совсем стемнело. Ойкнув, растворились Димка с Серёжкой, за ними Вася. Рыжик крепко пожал мне руку и тоже ушёл. Мы с Маруськой торопливо собирались, но Катька что-то медлила.
— Пошли! — позвал я. — Поздно.
— А хорошо мы всё-таки сыграли, — как-то по-взрослому вздохнула Катя. — Жалко, не всё успели.
— Проблема, тоже мне, — рассмеялся я. — Потом доиграем.
— Не доиграем. — Катя грустно потупилась. Такой я её ещё не видел.
— Почему это?
— Уезжаем мы, — прошептала Катька. — В Колонии. Скоро.
Я стоял, как громом сражённый. Какие ещё Колонии?
Катя поняла моё молчание по-своему:
— Не обижайся, Никит. С вами здорово. Я потому и хотела старпомом, что, может, в последний раз.
— А почему ты уезжаешь? — Не дожидаясь ответа, Мышка подошла к Кате и крепко её обняла. Та ласково погладила Маруську по голове.
— Папа говорит, неспокойно. Ну, после Пролива. У нас в Новой Альбии родня, а папа — программист, устроится. Да и мне, говорит, пора взрослеть. А мне так не хочется.
У меня защемило сердце и захотелось разреветься. Как же так, что за несправедливость? Катька ведь… Ну нравится она мне, понимаете?
— Завтра придёшь? — глухо спросил я. Катя покачала головой:
— Нет. У меня курс латыни начинается, буду с утра до вечера зубрить. А через месяц билет в Либерту.
Я промолчал. А Катька… Катька вдруг подошла ко мне и чмокнула в щёку. Посмотрела зелёными глазищами, повернулась и пошла по тропинке, быстро смахнув что-то со щеки.
У меня в груди всё смешалось: и злость, и обида, и щемящая тоска. Когда понимаешь, что было хорошо, а больше уже не будет. По-моему, это и называют «разлукой».
Шмыгнув носом, я поёжился: с реки ощутимо тянуло прохладой. Хорошо Сиротке, всё ей нипочём. Течёт себе и плещется, лужа безмозглая!
— Жа-алко, — протянула Маруська. — Никит, ты чего?
— Чего-чего, — буркнул я. — Тоже улечу.
— А как же город? — Маруська так это спросила, будто ослышалась.
— Да что город? Других, что ли, мало?
Вообще я Тихореченск люблю, даже очень. Но без Катьки… Я ведь думал, у нас много времени. Буду за ней ухаживать, потом поженимся. А она, получается, предала. Хотя вроде и не виновата.
Я представил, как спустя много лет прилечу под чужой личиной в Либерту, словно Эдмон Дантес. Как Катька меня сначала не узнает, а потом узнает и тут же втрескается. А я буду холоден и недоступен, и тогда она поймёт…
В руку легло что-то круглое и металлическое. Я дёрнулся и глянул на Маруську: та смотрела серьёзно и не улыбалась.
Я поднёс к глазам увесистую монетку. Серебряная, с мальчишеским профилем и отчеканенным числом 10 в венке.
— Это десять стебельков, — объяснила Маруська. Спокойно так, будто ничего особенного.
— Штайнбрёккская? — ахнул я. — С Юргеном? Да ты знаешь, сколько она стоит? Забери и папе отдай!
— Она моя, — насупилась Маруська. — Папа подарил, сказал — она сама хозяина находит. А я тебе отдаю.
— Зачем?
— Чтобы не уехал. Юрген же не уехал.
Юрген-Защитник — это такая тихореченская легенда. Раньше, когда город назывался Штайнбрёкке, жил тут парнишка Юрген Траутманн. Однажды враги подкупили караул форта, чтобы те дали подойти по реке чужим войскам. А Юрген узнал, пробрался в крепость по тайному ходу и забил в набат. Город спас, а сам погиб — его в отместку со стены сбросили.
После случившегося Юргену у форта поставили памятник. Его с Сиротки хорошо видно: мальчишка в плаще и с рукой на эфесе обозревает реку, словно стережёт. Мы ему каждый год перед началом школы цветы возлагаем. Но не по приказу — от души. Юрген — наш, тихореченец. Хоть и готландец.
— Скажешь тоже, где я, а где Юрген. Я вон с Рыжовым справиться не смог.
От обиды опять заныло плечо. Но я же не виноват, что меня в драке как парализует! Я и сам себя ругаю, да сделать ничего не могу. И потом, Рыжов вон какой здоровый. И на год старше.
— Всё ты правильно сделал, — прижалась ко мне Мышка. — А Толька хороший, просто плохо ему очень.
— Папа сказал?
— Угу. — Мышка ещё глубже зарылась мне в футболку. Добрая она, как котёнок. Или маленькая домашняя мышка.
Маруську в обиду не дам — ни Рыжову, ни Креслу, ни чёрту в ступе. А папа у неё молодец — в Ордене Защитников состоит. Это ещё с тех пор люди поклялись детей в городе защищать. Чтобы никогда больше.
Злость на Тольку прошла, осталось какое-то… непонимание. Толька ведь нормальный, не гад. И в библиотеку тайком ходит, книги по физике берёт — мы однажды с ним столкнулись. Могли бы, наверное, дружить, если бы его так не переломало.
И получается, что у нас Защитники, а за Тольку никто не заступился. Несправедливость. Почище, чем с Катькой.
— Пошли домой, Маруська, — грустно сказал я. — Папа твой ругаться будет. Завтра всё-таки школа.