Часть 1

Пацанам и девчонкам, познавшим горе и ужас войны; потерявшим дом, родных, веру в людей и надежду на лучшее будущее, посвящается.

Вместо вступления

А вы знали, что небо бывает разным? И это я не про погоду.

Бывает, льёт ливень, гремит гром, а тебе не страшно. Потому что знаешь, что скоро тучи разойдутся и как ни в чём не бывало засияет солнце.

А бывает наоборот. Это ещё называют «затишьем перед бурей».

Я лежу в траве и смотрю на облака. Среди них, словно островов в бескрайнем море, плывёт куда-то маленький самолётик.

Мне не спокойно, но и не тревожно. Небо не определилось — каким ему быть. Да и я теперь знаю точно: многое зависит от нас.

Сколько всего случилось за это время… Может, всё это мне приснилось? Мне часто так кажется. И я знаю, как отогнать морок.

Расстёгиваю браслет часов. Щурясь, читаю: «Memento temporis» — «Помни о времени».

Я помню, Фёдор Николаевич.

Помню всё.

И не подведу.

Глава 1 — Толька

Тяжело ходить в школу перед каникулами. Кто вообще придумал эти три недели между годовыми экзаменами и последним звонком?

Глупость ведь несусветная! Во-первых, жарко, да так, что плавится асфальт. Во-вторых, учить уже нечего, разве что повторять пройденное: математику, географию, латынь.

Главное, у других учителя нормальные. После экзаменов, плюс-минус день — «заболевают». Вместо школы можно прямиком на пляж, и даже родители не ругаются. А вот наша Марта Алексеевна из другого теста. Ответственная, как не знаю, кто! Бесит, конечно. Особенно теперь.

Тёплый ветерок занёс в класс тополиную пушинку, и она тут же закрутилась возле потолочного вентилятора. В парке гавкнул пёс, в ответ с улицы Гаранина гуднул грузовик. Жизнь проходит, люди! Целых три недели, которые никто потом не вернёт!

Слава богу, остался один урок. Потом — пулей домой. Душ, томик Дюма, дождаться вечера и — на пустырь, играть в экспедицию. А после, вернувшись, прошмыгнуть мимо папиного кабинета к старому клёну, где среди веток сколочен из фанеры домик с купленным позапрошлым летом телескопом.

Прозвенел звонок, в класс начали возвращаться ребята. Маринка, Серёжка, Луций Гордеев по кличке «Лучик». Плюхнулся за парту добродушный Вася Пономарёв, прозванный за округлость «Шариком». Рядом со мной никто не сидит: Сабина ещё месяц назад укатила в унийский Регий.

Живут же люди!

И от этой несправедливости стало ещё обиднее.

***

— Здравствуйте, дети.

В класс вошла наша любимая Марта Алексеевна, она же «Классручка». Волосы в пучок, юбка-карандаш. Очки, правда, красивые, модные, и глаза ничего — большие и голубые. Отчего-то всё время тревожные.

Если честно, тётка она нормальная. Да, бесит, да учиться заставляет. Только вот когда Лучик по весне в больницу загремел, навещала его через день и нас заставляла. А другие не особо-то и приходили. Лидия Сергеевна так вообще — открытку дурацкую прислала, и всё.

Отметив что-то в журнале, Марта Алексеевна побарабанила по столу.

— Итак, начинаем урок. На прошлом занятии мы обсуждали новейшую историю нашей страны. Дома я просила повторить. Наумов, к доске!

Я вздрогнул и нехотя встал. Да чтоб вас!

Уроки я, само собой, не сделал. Потому что занимался вместо скучной нудятины настоящими вещами.

Запускать у реки змея — раз.

Резаться онлайн в «Рыцари света» — два.

Играть на пустыре в экспедицию — три. И плевать, что «Космонавтом» обзывают. Там, на пустыре, и есть настоящая жизнь. А у взрослых… да ну их!

— Никита, ну что ты плетёшься? — прикрикнула Марта Алексеевна.

Я подошёл к доске и уныло повернулся к классу. Счастливчики. Вас-то пронесло!

– Рубежье… – протянул я, разглядывая потрескавшуюся на потолке штукатурку. – Рубежье возникло после распада Рабочих Республик…

Кажется, так? Вроде да. К северу теперь Пролив, за ним – Готландия, а к западу от Тихореченска граница с Дальним Краем. Впрочем, это ерунда. География сейчас не поможет.

— Та-ак. — Марта Алексеевна насмешливо прищурилась. — Начал хорошо, продолжай.

— Рубежье… — тоскливо повторил я. — Рубежье…

Треснувшая штукатурка. Стёртый мел на доске. Духота и скука.

Вот Ме’эдрас, столица тёмных эльфов – это да. Обсидиановые башни, залитые фиолетовым светом залы… Или кардинал Спада и остров Монте-Кристо — скалы, шум прибоя, гроты с сокровищами…

А это… Пыльный надоевший учебник с цитатами Генерального Министра… и, похоже, двойка.

Марта Алексеевна покачала головой и безжалостно занесла над журналом ручку. Я окончательно пал духом. Влетит сегодня от папы…

— Разрешите?

В класс вплыла директор Лидия Сергеевна по кличке «Кресло». Прямая, строгая, сухая как палка. Я терпеть её не мог, да и другие не любили. А прозвали так за то, что в кресле своём сидит чуть ли не с Республик.

Увидев Лидию Сергеевну, Марта Алексеевна вскочила. Про оценку она забыла. Я возликовал.

Следом за директором в класс зашёл насупившийся, вечно хмурый Толька Рыжов. Замыкала процессию наш психолог Герда Альбертовна.

— Проходи, Толя, не стесняйся, — с противным, приторным участием сказала Лидия Сергеевна. — Марта Алексеевна, голубушка, у меня к вам просьба.

— Да, да? — подобралась Классручка.

— Толя хочет поделиться с ребятами своей историей. — Лидия Сергеевна попыталась улыбнуться, но вышло так себе. — Мне кажется, им будет интересно.

— Конечно, если он хочет…

Классручка растерялась, да и мы, если честно, тоже. С чего это Толька разоткровенничался? Если весь день молчит, а по приезду так вообще — двух девятиклассников в драке уложил.

— Ты точно не против? — уточнила Марта Алексеевна.

Толька мрачно икнул и затеребил край футболки. Вообще лицо у него хорошее: веснушчатое, открытое, как у Иванушки-дурачка из старых фильмов. Только вот Толька — не Иванушка. И глаза у него злые и затравленные.

— Я попросила Толю об одолжении, и он великодушно согласился, — вступила Лидия Сергеевна. — Дело в том, что обстановка… Вы же понимаете.

Мне стало противно. Толька из Пролива, вот его и притащили. Словно он экспонат, а не живой человек.

— В общем, голубушка, я вас покидаю, — царственно кивнула Кресло. — Герда Альбертовна, будьте любезны остаться.

Герда Альбертовна не ответила. А как только Кресло ушла, выбежала в коридор и принесла Тольке запотевший пластиковый стаканчик из кулера:

— Попей.

Жадно осушив стаканчик, Толька с хрустом смял его в кулаке. Задумчиво постоял, словно решаясь. Потом молча швырнул комок в мусорное ведро.

— Что говорить-то?

— Что захочешь, — решительно ответила Классручка. — Сам.

Герда Альбертовна присела за переднюю парту. Вся напряжённая, с Тольки глаз не сводит. Я сразу понял, что эта затея ей не по душе.

Толька замялся. Облизнул пересохшие губы. Провёл ладонью по лицу, взъерошил выцветшие от солнца волосы.

Его взгляд блуждал по классу, но нигде не задерживался. А потом он заметил порхающую вокруг вентилятора пушинку.

Он замер.

Секунду смотрел на невесомый клочок, словно что-то вспомнил.

И тут его глаза вдруг заблестели.

***

Толька заговорил — глухо, отстранённо. Словно газетную статью зачитывал:

— Я из Пролива, из Зеленоморска. Там порт. Большой. Был…

Он запнулся. А я вдруг понял, что футболку он не теребит: вцепился в край, потому что пальцы дрожат и не слушаются.

— А дальше… — Толька замолчал и глубоко вздохнул. Затем заговорил: быстро и нескладно, словно торопился закончить:

— Я в тот день школу прогулял… искупаться. Волнорезы, красиво. Порт видно, мама с папой работают. Думал, обсохну и сразу домой, чтобы не спалили.

Он ненадолго прервался. Несчастная футболка ходила ходуном.

— Купаюсь, смотрю — с неба яркое. Потом рвануло, оглушило, я упал, хорошо, что в воду. Поднимаюсь, а там…

Толька откашлялся — у него надломился голос.

— Порт… Огонь. Я туда, не соображал. Меня мужик схватил, в куртке. Нельзя, говорит. Я вырываюсь, а он сильный. Потом скорая, стража приехала. Он меня им сдал, а сам пропал.

Я затаил дыхание. Бедный Толька.

— Потом — сирены, — продолжал Толька. — Готландия северную границу перешла. Меня — в эвакуацию, вещи забрать не дали. Думал, отобьются, вернусь. А они не отбились.

Кто-то из девочек всхлипнул. Классручка тяжело вздохнула.

— Год почти болтался. — Толька сглотнул. — Наши на юг, мы следом. Школы какие-то, приюты, потом вообще — в палатках в чистом поле. Ни помыться, ни поспать, жрать… есть нечего было. Кругом бардак, пацаны пропадали, девчата. Самого один раз чуть не увели. Садись, говорят, в машину, накормим. Я голодный был, повёлся. Едем, а там солдаты. Готландцы. Ну, думаю, всё. А у них командир — седой, усатый. В машину — зырк, и всё понял. Этих уродов вытащили, отпинали. А меня он к своим отвёз. Пайков оставил, тушёнки. Мы неделю потом объедались.

Я оглядел класс. Все молчали. Даже смешливый Лучик слушал серьёзно и по-взрослому.

— Под конец нас в Медвежий согнали, на границе, — закончил рассказ Толька. — Там автовокзал — старый, вонючий. Сказали ждать автобусов. А не было никаких автобусов! Мэр на них с семьёй сбежал, а нас бросил. Вот и сидели там, слушали, как всё ближе грохает. Потом меня дядя Петя в Рубежье забрал. А с теми, кто остался, не знаю…

— Толя, это ужасно, — тихо сказала Марта Алексеевна. — Мы все тебе очень сочувствуем. Наверное, продолжать не стоит…

— Всё нормально! — Толька обвёл класс тяжёлым взглядом. — Пусть знают… Сегодня мы, завтра вы.

Герда Альбертовна тревожно вскочила и приобняла его за плечи. Заговорила тихонько.

— Что вы сюсюкаете! — отстранился Толька. — Надо рассказать — рассказал. И на вопросы отвечу. Лидия Сергеевна же просила.

— Хорошо, Толя, хорошо! — засуетилась Марта Алексеевна. — Дети, задавайте вопросы. Только быстро и по существу.

Класс безмолвствовал — общаться с первым драчуном желающих не нашлось. А я… я кожей чувствовал Толькину ненависть — глухую, саднящую, словно плохо зажившая рана. И понимал, что молчать нельзя. Что если промолчишь, то бросишь человека в большой и страшной беде.

Нельзя всех ненавидеть. Неправильно это. Толька должен понять. Пока не утонул в злобе на весь мир.

— Толь. — Решившись, я встал. Сердце колотилось.

— Но ведь не могут же все там быть плохими.

Толька вздрогнул и как-то невидяще на меня посмотрел.

Отпустил футболку.

И вот тут-то всё и началось.

***

— Что ты сказал? — страшным голосом спросил Толька. — Что сказал, повтори?

Он сжал кулаки так, что побелели костяшки. И двинулся ко мне.

Я понял, что наделал и выскочил в проход. Попятился, пока не упёрся лопатками в стену.

— Толя, не надо! — вскочила Классручка. — Герда Альбертовна, позовите кого-нибудь! Мы не справимся!

Но было поздно.

Толька резко сократил дистанцию и врезал мне под дых. Я рухнул на пол, отчаянно пытаясь вдохнуть. Сверху на меня уселся Рыжов.

На него было страшно смотреть: лицо в красных пятнах, руки дрожат.

— Ты…

Он скрипнул зубами и отвесил мне смачную затрещину. В голове зазвенело, класс поплыл.

Я попытался вывернуться, но Толька держал крепко. Рванув за грудки, он приблизил ко мне перекошенное лицо.

— Они… они… — Он уже не кричал — хрипел и давился слезами. — Там песок плавился! Мама… папа…

Он больно ткнул меня в плечо:

— Ты… Они… Ты…

Я уже больше не вырывался. Почему? Потому что не знаю как, но вдруг увидел тот момент.

Скрежет плавящегося металла, вонь, чьи-то крики. Ревущее пламя, сжирающее здания, словно картонные коробки. Чуть поодаль — идущие ко дну корабли, и всё это под холодящий душу, загробный вой сирен.

Я видел это глазами Тольки. И чувствовал его боль, совершенно забыв про свою. Дурак, какой же дурак. Про каникулы он переживал…

Видение померкло, уступив место здоровенному Толькиному кулаку. Я зажмурился: сейчас, вот сейчас… Но тут кто-то легко, словно пушинку, рванул Рыжова в сторону. Послышались крики и звуки отчаянной борьбы.

Я посмотрел туда и увидел физрука Виктора Егоровича, оттащившего Тольку в угол.

— Толя, Толя, — ловя дикий, блуждающий взгляд, монотонно повторял физрук. — Где ты находишься? Где находишься?

Он достал телефон и направил фонарик Тольке в глаза. Дрожащий, взмокший Толька не реагировал. Потом он заметил меня и снова яростно рванулся.

— Тихо! — Виктор Егорович встряхнул его так, что клацнули зубы. — На меня смотреть. Ну!

Он ткнул Тольку пальцем в лоб, оставив на пунцовой коже белое пятнышко.

— Дыши! Дыши, я сказал. Ч-чёрт…

Левой рукой он похлопал себя по карманам. Скривился и рявкнул Денису:

— Что стоишь, чучело? Зажигалку дай.

Денис торопливо достал зажигалку. Северов сжал Толькино запястье и чиркнул колёсиком.

— Виктор Егорович… — ахнула Герда Альбертовна.

Физрук не ответил. Он поднёс к толькиной ладони зажигалку и быстро провёл по коже огоньком. Толька дёрнулся, обалдело сфокусировал взгляд и вдруг обмяк, словно проколотая надувная игрушка.

В классе повисла тишина. Утерев пот, Виктор Егорович медленно встал.

— Ну вы, ребята, даёте… А ты что рот разинул? — повернулся он к Денису.

— А чего делать-то? — набычился Денис. — Он же контуженый!

— «Контуженый», — едко передразнил физрук. — У парня ПТСР, а ты… Я зачем с вами, балбесами, после школы вожусь?

Покрасневший Денис не ответил. Виктор Егорович медленно выдохнул и повернулся ко мне.

— Ты как? — участливо спросил он. – Живой?

Я пощупал красное от удара ухо и поморщился. Ушибленная грудь ныла, на плече наливался синяк.

— Вы в своём уме? — тихо осведомился Виктор Егорович у Классручки. — Парня перед классом расковырять, чтобы у него башню сорвало?

Губы Классручки задрожали. Всхлипнув, Марта Алексеевна выбежала из класса.

— Она ни при чём, — выдавила Герда Альбертовна. — Директива сверху… Лидия Сергеевна… Я была против…

— Вот и не надо было допускать! — взорвался Северов. — Заставь дурака богу молиться… Всё для галочки!

Он раздражённо покачал головой.

— Значит, так. Наумова в медпункт, Рыжова я провожу домой. С Лидией Сергеевной завтра пообщаемся. И если ещё раз…

Герда Альбертовна нервно кивнула. А я… Я смотрел на скорчившегося в углу несчастного Тольку.

И снова вдруг почувствовал, как ему стыдно. А ещё горько. И больно.

Да так, что отбитое плечо в сравнении с этим — сущая ерунда.

Глава 2 — Дедушка, Маруська и капитан Леклерк

В школу я на следующий день не пошёл: разрешили. Папа, как обычно, пропадал на службе, а внизу, на кухне, меня встретил дедушка.

— Виктор Егорович заходил, — словно невзначай сообщил он, когда я намазывал жареный тост паштетом. Я замер и похолодел. Дедушка тихонько рассмеялся.

— Не бойся, папе не скажу. Если что — схожу в школу сам.

— Я не виноват, — жалобно сообщил я. — Это Толька…

— А тебя разве кто-то винит? — Дедушка подошёл и прижал меня к себе. От него пахло табаком и немного — лекарствами.

Я размяк. Дедушку я люблю больше всех на свете. Наверное, даже больше папы. Хотя, наверное, так думать некрасиво.

— Горжусь тобой, — сказал дедушка. — Настоящим человеком растёшь.

Я отстранился и посмотрел на него. Он глядел в окно, словно не хотел встречаться со мной взглядом. У взрослых так бывает, когда расчувствуются. Чего это он?

Когда пропала мама, а папа стал злым и мрачным, дедушка был единственным, кто меня понимал. Одно время я пропадал у него целыми днями, благо дома у нас по соседству. Но потом дедушка по секрету поведал, что папа из-за этого расстраивается. Я удивился — чего ему расстраиваться, если он всё время на службе? И потом, ночевать один дома я не люблю. Вот вроде взрослый, а не люблю. Может быть, потому что рядом с моей комнатой бывшая мамина студия, где до сих пор стоит мольберт с недорисованной картиной? Папа там всё коробками заставил, но я иногда пробирался к мольберту и смотрел на недописанную картину: стоящего на берегу озера мальчишку, глядящего в летние облака.

В общем, с дедушкой мы договорились, что он будет ночевать у нас. Получилось очень даже неплохо, а папа, узнав, даже повеселел и пару раз с нами чаёвничал.

Последнее время он дома, правда, не появляется. В части проверки, а он ведь «особист», шпионов ловит. Хотя какие в Тихореченске шпионы? А мне иногда кажется, что дома ему как-то не по себе. Он даже одно время продать его хотел, но дедушка разозлился и сказал, что только через его труп. Папа сразу остыл.

Я выдул кружку чая и посмотрел на часы. 10:37, вот это я разоспался! Сегодня пятница, через два часа заканчиваются занятия. Время ещё есть.

Убрав посуду, я выскочил во двор и подбежал к нашему клёну. По верёвочной лестнице вскарабкался наверх и прикрыл за собой люк. Домик свой я люблю и ни на что на свете не променяю. Мы с папой его строили, ещё до того, как мама пропала. Фанерки мы пилили у дедушки в мастерской, где в углу стоит свёрнутое знамя его части. А потом вместе с дедушкой даже провели громоотвод!

В углу стоял небольшой столик, на нём — старенький приёмник «Вега-Патриот» с блестящим, чуть поцарапанным корпусом. Я бережно взял его и включил. Из динамиков раздался привычный хрип.

Приёмник остался от мамы. Зачем он ей — она так и не рассказала. А незадолго до исчезновения вдруг подарила мне.

Я поставил приёмник на пол и опустился на промятую подушку, которую использовал вместо кресла. Рядом лежал потрёпанный томик. «Граф Монте Кристо». Обожаю!

Но почитать я не успел. Как только я открыл книгу, снизу меня звонко позвали:

— Никитка!

Я вздохнул, захлопнул «Графа» и поднялся. Внизу стояла Мышка — Маруська Санчез. Вся нарядная, в сарафанчике и белых сандаликах.

— А у нас последний звонок был, — радостно сообщила она.

— Везёт четвероклашкам, — откомментировал я. — Наверх такая нарядная не полезешь?

— Не-е, — помотала головой Мышка. — Я домой, переоденусь, а потом пошли в форт?

— Давай лучше на Поле, — авторитетно решил я. — В форте сейчас гоняют.

— Давай, — заулыбалась Маруська. — А во что играть будем?

— В экспедицию.

Мы собрались на Диком поле и весь день играли в экспедицию. Сначала одни, потом подтянулись ребята: Вася Пономарёв, я про него уже рассказывал, Катя Лапина, Димка и Серёжка Гончаровы. Димка с Серёжкой близнецы, но я их хорошо различаю: у Серёжки глаза хулиганские и тоненький шрам на подбородке. Совсем поздно пришёл Андрюха Морозов по кличке «Рыжик» — мой бессменный старпом.

В экспедицию мы играем обстоятельно. Всё началось с того, что я выстроил на берегу Сиротки «Индевор»: звездолёт из сериала «Горизонт». Ну как «выстроил» — натаскал ящиков, разрыл немного старый, заросший холм и укрепил стены и потолок досками. Получился мостик.

Потом я расширил свой «корабль» — оружейная, лаборатория, медицинский отсек. Развесил картонки с изображениями дисплеев. Прикрепил к потолку пару фонариков на аккумуляторах, и даже иногда включал на колонке шум двигателей.

Про «корабль» я никому не говорил, кроме самых близких друзей. А найти его трудно: я отыскал хорошее местечко возле заброшенных доков, которое не видно ни с берега, ни с реки.

— А чего я опять научный офицер? — фыркнула Катя. — Надоело уже! Хочу быть старпомом!

— Ну давай старпомом, — тут же согласился «Рыжик». Он вообще парень спокойный и неконфликтный.

— Старпом — девчонка?! — возмутился я. — Где ты такое в «Горизонте» видела?

Катя упёрла руки в бока и прищурилась:

— А чего это женщина старпомом быть не может?

Я смутился: я вовсе не это имел в виду. Так-то Лапина иным парням фору даст. Загорелая, зеленоглазая, в драке шипит как разъярённая кошка. Короче, своя в доску!

— Да ладно, — толкнул меня в бок Рыжик. — Пусть попробует. А я тогда учёным побуду.

Надо признать, что из Катьки вышел отличный старпом. Как она командовала Васе прикрывать попавшую в засаду экспедицию! И приказы кричала как в сериале, и звуки бластеров лихо изображала. И даже погибла героически у Рыжика на руках несмотря на все усилия доктора Маруськи.

Димка с Серёжкой выпрыгивали из кустов, изображая то местные племена, то Заархенов — злобную расу рептилий из созвездия Сетки. Вася Пономарёв крался с бластером среди ржавых построек, прикрывая Рыжика с научным сканером. Ну а я в сотый, наверное, раз встречался с послом Андромеды, не желавшей вступиться за оккупированный Заархенами народ Миониса.

— Нейтралитет — не преступление, — важно чеканила вошедшая в роль Катька.

— Нет, — кивал я. — Но и не добродетель.

— И всё же… — Умница Катька шпарила, как по нотам.

— Чужой беды не бывает, — повторял я за капитаном Леклерком. — Мы это поняли, поймёте однажды и вы.

Меня эти слова почему-то цепляли. Может, потому и влез я тогда со своим вопросом? Хотя кто меня, собственно, просил?

Про Тольку думать не хотелось. Выходные пройдут, а впереди ещё пару недель школы. Впрочем, как говорил во втором сезоне мудрый монах-воин из Саарака: «Доверьтесь судьбе, она не подводит».

Вот я и доверился, и выкинул Тольку из головы. Как-нибудь проживу, а потом — целые два месяца каникул. За столько времени Толька всё забудет. Или уедет.

Главное, чтобы папа не узнал.

Мы проиграли до вечера, спохватившись, когда совсем стемнело. Ойкнув, растворились Димка с Серёжкой, за ними Вася. Рыжик крепко пожал мне руку и тоже ушёл. Мы с Маруськой торопливо собирались, но Катька что-то медлила.

— Пошли! — позвал я. — Поздно.

— А хорошо мы всё-таки сыграли, — как-то по-взрослому вздохнула Катя. — Жалко, не всё успели.

— Проблема, тоже мне, — рассмеялся я. — Потом доиграем.

— Не доиграем. — Катя грустно потупилась. Такой я её ещё не видел.

— Почему это?

— Уезжаем мы, — прошептала Катька. — В Колонии. Скоро.

Я стоял, как громом сражённый. Какие ещё Колонии?

Катя поняла моё молчание по-своему:

— Не обижайся, Никит. С вами здорово. Я потому и хотела старпомом, что, может, в последний раз.

— А почему ты уезжаешь? — Не дожидаясь ответа, Мышка подошла к Кате и крепко её обняла. Та ласково погладила Маруську по голове.

— Папа говорит, неспокойно. Ну, после Пролива. У нас в Новой Альбии родня, а папа — программист, устроится. Да и мне, говорит, пора взрослеть. А мне так не хочется.

У меня защемило сердце и захотелось разреветься. Как же так, что за несправедливость? Катька ведь… Ну нравится она мне, понимаете?

— Завтра придёшь? — глухо спросил я. Катя покачала головой:

— Нет. У меня курс латыни начинается, буду с утра до вечера зубрить. А через месяц билет в Либерту.

Я промолчал. А Катька… Катька вдруг подошла ко мне и чмокнула в щёку. Посмотрела зелёными глазищами, повернулась и пошла по тропинке, быстро смахнув что-то со щеки.

У меня в груди всё смешалось: и злость, и обида, и щемящая тоска. Когда понимаешь, что было хорошо, а больше уже не будет. По-моему, это и называют «разлукой».

Я шмыгнул носом и поёжился: с реки ощутимо тянуло прохладой. Хорошо Сиротке, всё ей нипочём. Течёт себе и плещется, лужа безмозглая!

— Жа-алко, — протянула Маруська. — Никит, ты чего?

— Чего-чего, — буркнул я. — Тоже улечу.

— А как же город? — Маруська так это спросила, будто ослышалась.

— Да что город? Других, что ли, мало?

Вообще я Тихореченск люблю, даже очень. Но без Катьки… Я ведь думал, у нас много времени. Буду за ней ухаживать, потом поженимся. А она, получается, предала. Хотя вроде и не виновата.

Я представил, как спустя много лет прилечу под чужой личиной в Либерту, словно Эдмон Дантес. Как Катька меня сначала не узнает, а потом узнает и тут же втрескается. А я буду холоден и недоступен, и тогда она поймёт!

В руку легло что-то круглое и металлическое. Я дёрнулся и глянул на Маруську: та смотрела серьёзно и не улыбалась.

Я поднёс к глазам увесистую монетку. Серебряная, с мальчишеским профилем и отчеканенным числом 10 в венке.

— Это десять стебельков, — объяснила Маруська. Спокойно так, будто ничего особенного.

— Штайнбрёккская? — ахнул я. — С Юргеном? Да ты знаешь, сколько она стоит? Забери и папе отдай!

— Она моя, — насупилась Маруська. — Папа подарил, сказал — она сама хозяина находит. А я тебе отдаю.

— Зачем?

— Чтобы не уехал. Юрген же не уехал.

Юрген-Защитник — это такая тихореченская легенда. Раньше, когда город назывался Штайнбрёкке, жил тут парнишка Юрген Траутманн. Однажды враги подкупили караул форта, чтобы те дали подойти по реке чужим войскам. А Юрген узнал, пробрался в крепость по тайному ходу и забил в набат. Город спас, а сам погиб — его в отместку со стены сбросили.

После случившегося Юргену у форта поставили памятник. Его с Сиротки хорошо видно: мальчишка в плаще и с рукой на эфесе обозревает реку, словно стережёт. Мы ему каждый год перед началом школы цветы возлагаем. Но не по приказу — от души. Юрген — наш, тихореченец. Хоть и готландец.

— Скажешь тоже, где я, а где Юрген. Я вон с Рыжовым справиться не смог.

От обиды опять заныло плечо. Но я же не виноват, что меня в драке как парализует! Я и сам себя ругаю, да сделать ничего не могу. И потом, Рыжов вон какой здоровый. И на год старше.

— Всё ты правильно сделал, — прижалась ко мне Мышка. — А Толька хороший, просто плохо ему очень.

— Папа сказал?

— Угу. — Маруська ещё глубже зарылась мне в футболку. Добрая она, как котёнок. Или маленькая домашняя мышка.

Рядом с ней я почувствовал себя большим и сильным, даже грудь слегка выпятил. Маруську я в обиду не дам — ни Рыжову, ни Креслу, ни чёрту в ступе. Впрочем, с таким папой ей бояться нечего. Папа, — Родриго, — у неё мировой, в Ордене Защитников состоит. Это ещё с тех пор люди поклялись детей в городе защищать. Чтобы никогда больше.

Злость на Тольку прошла, осталось какое-то… непонимание. Толька ведь нормальный, не гад. И в библиотеку тайком ходит, книги по физике берёт — мы однажды с ним столкнулись. И получается, что у нас Защитники, а за Тольку никто не заступился. Несправедливо. Почище, чем с Катькой.

— Пошли домой, Маруська, — грустно сказал я. — Папа твой ругаться будет. Завтра всё-таки школа.

Глава 3 — Джавад

Я так хорошо спал, что когда прозвенел будильник, долго не мог понять, что происходит. Продрал глаза, и тут до меня дошло — понедельник. Настроение сразу испортилось: во сне я был уверен, что каникулы уже начались.

В голове пронеслась четверговая драка, на душе заскребли кошки. Но что поделать — в школу-то надо! Пришлось вставать и шлёпать в ванную, ругая по пути судьбу-злодейку.

Внизу ждал ещё один сюрприз: папа. Он сидел за столом в чистой выглаженной форме и читал газету. Рядом, на стуле аккуратно покоилась фуражка.

— Привет, — поздоровался я.

— Здорово, — кивнул папа. — А ну, подойди.

Я подошёл, внутренне холодея. Неужели дедушка рассказал? Но дедушка не подвёл: папа просто крепко меня обнял и чмокнул в макушку.

Он был гладко выбрит, а ещё от него приятно пахло. Папа вообще такой — всё держит в порядке. Не то, что я, с вечным первозданным хаосом в портфеле.

Мы немного поболтали — о том, о сём. Давно так не было, но вышло недолго. Минут через двадцать папа посмотрел на часы, ещё раз меня обнял и ушёл.

Хлопнула дверь, во дворе завелась машина, а потом стало тихо. Я нехотя допил кефир, глянул в окно, а потом, изо всех сил тормозя события, принялся собираться в школу.

К школе я подходил в состоянии лёгкой трясучки. То ли я трус, то ли просто нервы слабые, но Толька мне мерещился за каждым углом. Поэтому когда я зашёл в класс, то не сразу заметил, что за моей партой кто-то сидит.

Собственно, я и не заметил — просто споткнулся о нового соседа. Я ещё подумал, что ошибся, но потом увидел вырезанное на столешнице сердечко и понял, что парта всё-таки моя.

На месте Сабины сидел смуглый черноволосый парнишка. Он вскинул на меня вопросительный взгляд и тут же привстал, чтобы я мог пройти.

— Спасибо, — грубовато буркнул я и протиснулся мимо паренька. Знакомиться не хотелось.

Я вынул из портфеля учебник и аккуратно его открыл, всем видом демонстрируя озабоченность. И всё равно я чувствовал, что паренёк на меня смотрит. Пришлось повернуться:

— Чего?

Это прозвучало совсем уж невежливо, но парень не обиделся. Вместо этого он улыбнулся и протянул мне руку:

— Джавад. Очень приятно.

Он хорошо говорил на нашем, но акцент чувствовался. И имя своё произносил как «Джауад».

Я пожал руку и тоже представился:

— Никита.

Джавад снова улыбнулся. Я заметил, что волосы у него — как в рекламе: аккуратно подстрижены и блестят. И пахнут шампунем, настоящим. А не как у меня — «10 в 1».

Мне стало неловко — я забыл, когда последний раз мыл шею. Да и футболку не менял уже неделю, наверное.

Джавад о чём-то заговорил, но тут в класс вошла Марта Алексеевна.

— Наумов, вы уже познакомились? — уточнила она. — Молодцы. Джавад, представься остальным.

Джавад представился, затем начался урок латыни. Мы повторяли спряжения, и оказалось, что я умудрился их порядком подзабыть. А тут ещё Классручка спросила Джавада, а он вдруг начал шпарить, как по-писаному.

Я напрягся: не люблю отставать. И начал вслушиваться, забыв про соседа.

Ближе к концу урока я про него вспомнил. Глянул ревниво: что он там делает? Джавад не слушал. Вместо этого он что-то спокойно рисовал в тетрадке.

Я разозлился и ткнул его локтем в бок:

— Чего рисуешь? Всё знаешь, что ли?

— Ну да, — с готовностью подтвердил Джавад. — Мы же в Византии на латыни говорим.

Ах, я балда! Как же я не понял, что он оттуда? На ум сразу пришли выпуски новостей: вооружённые автоматами парни куда-то бежали по разрушенному городу. Следом, проминая асфальт, полз танк с проржавевшей башней.

Тут Джавад подвинул локоть, и я увидел его рисунок. Про Византию я, надо сказать, тут же забыл.

— Это что, «Индевор»?!

Нарисовано было классно: треугольный корпус, двигатели, купола радаров. Казалось, протяни руку — и можно прикоснуться к легендарному звездолёту капитана Леклерка. А Джавад, чтобы добить меня окончательно, порылся в рюкзаке и осторожно положил на парту книжку в мягкой обложке. «Горизонт: Миссия надежды». Новая, ещё даже не переведена!

Я бережно открыл книгу и впился глазами в строчки. Как обидно, что у меня по латыни трояк! Я дыру бы, наверное, прожёг от напряжения, но тут меня окликнула Марта Алексеевна и пришлось отвлечься.

Когда урок закончился, мы проговорили всю перемену. И старые сезоны обсудили, и новые. И все книжки, которые я читал. Помимо капитана Леклерка мы оба фанатели от офицера безопасности.

— А помнишь, как он вызвал на бой Заархена? — с жаром спросил я. — «Пусть слышат все! Я, Укмал, сын Мидара из рода Чёрных Песков; Страж Последнего города, воин Третьего Дома Махаррана. Я вызываю тебя на бой, тарнак…»

— «…и пусть кровь смоет твоё бесчестье!» — закончил Джавад. Его ноздри воинственно раздувались, да и у меня по спине пробежали мурашки.

Та серия была, конечно, эпической. Никто и никогда не побеждал в схватке Заархена — двухметровую ящерицу с силой тигра и реакцией мангуста. А Укмал победил, потому что вспомнил слова Сааракского отшельника. А ещё потому, что иначе погибли бы все его друзья.

— «Ты нарушаешь порядок, — по-змеиному просипел Джавад. — Но я признаю итог».

Это Старший Кладки сказал, когда Мидар отказался его добивать. Потом все ящеры побросали в круг оружие и отпустили заложников. А Старший подарил Укмалу амулет и пошёл к нему в услужение. Так и служит теперь на корабле, потому что «долг чести выше зова крови».

Я еле дождался конца занятий — очень уж хотелось пригласить Джавада домой. Весело болтая, мы выскочили на школьный двор и… носом к носу столкнулись с Толькой.

Я замер, сердце забухало и ушло в пятки. Но мало мне было этого. Рядом с Толькой стоял с дружками Денис Кротов и что-то оживлённо ему доказывал. Набычившийся Толька молчал, но вроде слушал. А я попытался незаметно проскочить мимо, но нас, конечно, заметили.

— О-о, Наумов, — расплылся в нехорошей улыбке Денис. — А это у нас что такое?

«Что» — это он про Джавада. Я возмутился, попытался возразить, но проклятый страх снова взял верх. Да и лучше так, наверное. Безопаснее.

Раньше мы дружили. Он и живёт рядом — на Приречной. Но потом от него ушёл отец, и Денис сильно поменялся. Перестал здороваться, стал хмурым и злым. Говорят, подрабатывает на стройке, чтобы помочь маме. Живут тяжело.

Кротов отлип от Тольки и не спеша приблизился. Одет он был, как всегда, неряшливо: заштопанные джинсы вместо форменных штанов, школьный пиджак небрежно накинут на плечи. Кротов был весь какой-то неблагополучный. Такой же, как их дом — запущенный и облупившийся. Папа даже пытался дать тёте Тане денег на ремонт, но она отказалась. Может, с тех пор Денис меня и невзлюбил?

Кротов подошёл вплотную и смерил Джавада взглядом. Затем осклабился и плюнул сквозь зубы, едва не попав Джаваду на сандали.

Джавад почернел и тихо выругался. Несмотря на разницу в росте, он, похоже, не боялся.

— Что сказал?

Денис надвинулся и толкнул Джавада корпусом. Джавад напружинился и выстоял. А потом сказал:

— Ты трус. Шакал.

Денис отшатнулся, как от оплеухи. Оглянулся на дружков — те тоже разом перестали улыбаться.

Дело шло к нехилой драке. Я быстро осмотрелся. На школьном дворе, как назло, никого не было.

— Рыжов, иди к нам, — оправившись, Денис ласково поманил Тольку пальцем. Тот нехотя подошёл и смерил меня взглядом.

— Мы сейчас их слегка поучим, как со старшими разговаривать, — сказал Денис, не сводя с Джавада взгляда. — Присоединяйся.

Толька не ответил — лишь скрестил на груди руки и надвинулся. Взгляд у него был странный. Я приготовился к худшему.

— Я так понимаю, тебе с Наумовым потолковать не терпится, — ухмыльнулся Денис. — Ну, а мы с этим разберёмся.

— Он не «это»! — выкрикнул я. — Он человек, ясно?

— Ах, челове-ек, — ощерился Денис. — Одни человеки Пролив раздолбали, другие к нам прутся. Что стоишь, Рыжов? Я же тебе объяснил.

Что он объяснил — я так и не понял, потому что Толька вдруг подошёл, развернулся и встал с нами плечом к плечу.

— Тю, — удивился Денис. — Ты чего это? Жалко стало?

— Нас четверо, их двое, — процедил Толька. — Нехорошо. Не по-пацански.

— С нами драться будешь? — недоверчиво уточнил Денис. — Со своими?

— Ты мне не свой, — отрезал Толька. — Я сам по себе, понял?

Денис нехорошо оскалился. С Толькой связываться ему явно не хотелось, но и отступать было поздно.

Он помедлил, затем картинно втянул воздух и хрустнул костяшками:

— Ладно. Сам напросился.

— Что тут происходит?

Виктор Егорович быстрым шагом пересёк двор и вклинился между нами. Следом осторожно шла Маруська.

— Ты опять за своё, Денис? — осведомился Северов. — Из кружка хочешь вылететь?

— Да плевать мне на ваш кружок! — взорвался Кротов. — Думаете, других нет?

— А ну, сбавил тон, — ледяным голосом осадил Виктор Егорович. — Я ведь и в морду могу. А ты уже взрослый.

— Только попробуйте! — злобно прошипел Денис. — В морду… Потом поймёте, кто был прав!

Смерив нас взглядом, он махнул дружкам и пошёл к выходу. Северов недобро глядел ему вслед.

— Виктор Егорович, чего это он? — настороженно спросила Маруська. Молодчина какая — это ведь она его привела!

— Думаю, с плохими людьми связался, — пробормотал Северов. Он ещё помедлил, потом повернулся к Джаваду и протянул ему руку:

— Виктор Егорович. Физрук.

Джавад крепко пожал руку и представился. Виктор Егорович чуть заметно улыбнулся.

— Нехорошо тебя город встречает. Надо бы исправить. Маруська, сегодня, вроде, в Орден принимают?

Мышка радостно кивнула. А я удивился — как я мог забыть? Совсем из головы с этим Толькой вылетело! А ещё подумал, что Джаваду сильно повезло: с последней церемонии прошло больше года.

— Тогда сегодня в семь у памятника Юргену, — подытожил Северов. — Никита, проводишь товарища в форт?

Я радостно показал большой палец: ещё бы!

— А ты, Анатолий? — спросил Виктор Егорович. — Придёшь?

Толька снова не ответил — просто развернулся и молча ушёл.

***

Мы немножко опоздали, но не из-за Джавада. Это я к нему пристал, когда увидел новенький «Виатор-Ювен» и попросил покататься. А потом нас облаял соседский пёс Рамзес, и Джавад сбегал домой, чтобы принести ему косточку.

Мы промчались по Пионерской, пересекли Гаранина и по Партизанскому проезду вырулили на Тихореченскую.

Под ногами дребезжало, старинная булыжная дорога змеилась в гору. Джавад меня обогнал: у «виатора» передачи, а у меня велик с прошлого года не смазан. Я привстал в седле и отчаянно завилял, рискуя оторвать педали.

Мы влетели в зев ворот, над головой промелькнули ржавые зубцы поднятой решётки. В нос дыхнуло сыростью и холодом: за высокими стенами царил полумрак.

Мимо пронеслось здание казарм — приземистое, прямоугольное, из серого ноздреватого камня. Следом мы проскочили арсенал и колодец.

В глаза ударил свет. Я зажмурился: сквозь пробитую в стене арку лупило заходящее солнце.

Мы притормозили и выехали на небольшую ровную площадку. Посередине стоял памятник Юргену. Внизу, на сколько хватало глаз, простиралась Сиротка.

Вокруг памятника уже собралась небольшая толпа. Там же стоял складной постамент.

— Жаль, не успели форт посмотреть, — пропыхтел я, пытаясь отдышаться. Джавад не ответил: он во все глаза смотрел на памятник.

— Нравится? — спросил я.

— Угу…

— Никитка!

Маруська выскочила из толпы и понеслась к нам, как маленький ураган. Я «мама» сказать не успел, как она повязала нам Орденские повязки и повела к памятнику. Что ни говори, а Маруська — девочка организованная. Экскурсоводом будет, не иначе. Или учительницей.

— О-о, пришли! — приветствовал нас Маруськин папа Родриго: высокий, загорелый, мускулистый и черноволосый. «Гроза тихореченских женщин», как окрестил его дедушка. Я тогда не понял, почему, а теперь уже понимал.

Родриго крепко пожал нам руки и белозубо улыбнулся. Джавад просиял — Родриго ему явно нравился.

— Ну что, идём? — спросил Родриго. — А то девушка волнуется.

На постаменте уже стояла Аня Шварц — волонтёр из городского приюта. От волнения она была пунцовой. Ей сочувственно улыбались.

Дальше началась церемония. Родриго поднялся к Ане, взял её за руку и попросил повторять за ним. Клятва у Защитников красивая, но больше всего мне нравится концовка: «Город жив, пока живут его дети».

Я слушал произносимые нараспев слова, и думал, как же всё-таки у Защитников здорово. Про толпу — это я приврал, всего-то пришло человек двадцать. Но они… как вам сказать… душа города, понимаете? Иногда они собираются у Родриго. Разводят костёр, бренчат на гитаре, смеются. И становится тепло и уютно, а я сижу с Мышкой в уголке, грею ладони о кружку с чаем и мечтаю, что когда стану взрослым, обязательно вступлю в Орден.

Я оглянулся и заметил Северова. Виктор Егорович подмигнул мне и улыбнулся. Я тоже улыбнулся и вдруг увидел, что за аркой стоит Толька. Он понял, что я на него смотрю, и отодвинулся в тень, словно прятался.

— Родриго, — тихо позвал я. — Тут человек…

Я запнулся — а что, собственно, «человек»? Друг? Враг? Не знаю. Но Родриго меня понял, словно шестым чувством. Прервал разговор, мягко протиснулся сквозь людей и сделал осторожный шаг к Тольке:

— Не бойся.

Он говорил подчёркнуто спокойно, как с ребёнком. Или с пугливым зверьком.

— Иди к нам. Иди, не стесняйся.

И Толька заколебался! Сделал неверный шаг, потом другой. А потом вдруг дёрнулся, обречённо и зло махнул рукой и вскочил на велосипед. Словно не смог преодолеть невидимую преграду.

— Погоди! — крикнул Родриго, но было поздно: Тольки и след простыл.

В груди кольнуло сожалением. Или разочарованием. Будто что-то хорошее могло случиться, но так и не произошло.

К нам тихонько подошла Аня — встала рядом и приобняла. И вокруг все замолчали, и стало как-то совсем непразднично.

Родриго ещё какое-то время вглядывался в арку. Словно надеялся, что Толька передумает.

— Ничего, — повторял он. — Ничего. Ничего.

А я стоял, чувствуя тонкую Анину руку. И хотелось крикнуть, и помчаться вслед за Толькой, чтобы вернуть его к людям.

Но я знал, что даже если догоню — не смогу ничего объяснить. Что Толька просто разозлится и, наверное, опять ударит.

Капитан Леклерк точно нашёл бы слова. Он бы встал, сдвинул брови и процитировал что-то из Шекспира или римских философов. И Толька понял бы, пусть и не сразу.

…только вот я — не капитан Леклерк. И поэтому просто грустно молчал.

Глава 4 — «Ветерок»

Самое интересное, что на каникулах отчего-то встаёшь рано. Даже если первый день, а ещё вчера была школа. Даже если спать лёг поздно.

Я открыл глаза и улыбнулся. В душе царила лёгкая, невесомая радость. Как небо, на котором ни облачка.

На нос упал отражённый от настенных часов солнечный зайчик. Я сладко потянулся и обвёл взглядом комнату.

Вокруг, если говорить словами папы, царил «бардак, местами переходящий в апокалипсис». Ну и пусть. Кому-то, может, и бардак, а мне другого порядка и не надо.

Я любовно посмотрел на постер «Последнего Хранителя звёзд» — парень в скафандре на фоне космического корабля. Постер редкий, еле сторговал у Женьки Аверина за фотик. От папы влетело, даже дедушка не одобрил. Но я ведь фильм обожаю.

Если вкратце, он про Алекса Роджерса, сироту, который попал на корабль пришельцев и сражался с ними против захватчиков. Землю спас, инопланетян тоже, а потом пообещал никому ничего не рассказывать и жить, как все. Но в конце, конечно, за ним прилетели. Справедливость восторжествовала.

Постер сбоку немного отклеился, и я мысленно пообещал себе вечером подклеить. Да и на столе прибраться не мешает: клей, детальки, забытый с прошлого месяца паяльник… У меня только на книжных полках относительный порядок: ничего кроме книг и собранных из конструктора звездолётов.

Под столом, в уголке подмигивал синим системный блок. Словно напоминал, как я вчера разнёс Васю Пономарёва в «Рыцарей», а потом пришёл дедушка и хорошенько мне всыпал. Я вспомнил, как Вася вопил и ухмыльнулся. Потом глянул в залитое солнцем окно и с гиканьем вскочил с кровати.

Во время чистки зубов я составлял планы. Во-первых, играть каждый день до темноты. Это не обсуждается. Во-вторых, сегодня же пойду купаться в Сиротке. И Маруську возьму, и Джавада обязательно. Он, может, в пресной воде и не купался никогда. В Византии с реками не особо.

Закончив с умыванием, я зашлёпал по деревянной лестнице на кухню. Внизу бубнил телевизор. Значит, дедушка дома.

— Де-ед… — Тут я осёкся, потому что на кухне вместе с дедушкой сидели папа и Виктор Егорович. Папа резко вскинул ладонь, чтобы я молчал, и прибавил громкость.

— На границе Рубежья и Пролива продолжаются масштабные учения «Бастион»…

Красивая тётя-диктор уступила место переваливающимся через холмы и рвы готландским танкам. Вверху железным клином плыли боевые вертолёты. Вслед за танками бежали одетые в камуфляж солдаты.

— По словам спикера Военной Канцелярии Готландии, данные манёвры направлены исключительно на укрепление обороноспособности…

— «Обороноспособность», — фыркнул дедушка. — Все они… обороняются.

— Ну мы-то точно, — раздражённо повернулся папа. — Это они…

— Да брось ты, Рома! — Дедушка нервно встал и распахнул оконную створку, будто ему не хватало воздуха. — Один хулиган врезал другому, а ты на стороне того, кто проиграл.

— Это кто хулиган, Пролив? — холодно осведомился папа. — А если на нас нападут? Ты соображаешь, кому это говоришь?

— Ромка, хорош! — вмешался Северов. — Нельзя так с отцом.

Папа притих, но дедушка не унимался:

— Нападут… Поколения строили, а ЭТИ всё разворовали и передрались. Со всех сторон — пойми ты это!

— Ну, хватит! — папа резко встал и грохнул кулаком по столу. — Я страну защищаю. А ты…

— Что — я? — тихо уточнил дедушка. — Я кровь за рабочих лил. С фашистами врукопашную сходился. Чтобы у вас над головой мирное небо… Чтобы никогда больше… А теперь…

Он схватился за сердце и стал оседать. Папа побледнел и кинулся к нему.

— Что стоишь, аптечку неси! — рявкнул он. — Папа, папа, спокойно…

А я… меня опять сковала предательская слабость. Хотел было двинуться, но не мог. Да что же это такое!

Папа бешено обернулся и заорал, но в кухню уже влетел Северов. Он грохнул аптечку на стол и рванул крышку. На пол высыпался ворох лекарств в бумажных упаковках.

Торопливо бормоча, Виктор Егорович отыскал нужное и подал дедушке. Тот быстро положил таблетку под язык.

Мне стало очень страшно, потому что я заметил, как посинели дедушкины губы. Я и так себя корил за то, что не помог, а тут ещё папа добавил.

Он вытер испарину и рывком развернулся ко мне. Бледное лицо перекосилось от злобы, под глазами проступили чёрные круги.

— Аптечку принести не мог? Бестолочь, понадеешься на тебя…

— Я не… — я попытался оправдаться, но папа перебил:

— Слабак, тряпка. Вот и с Рыжовым своим… стоял и терпел.

Он не кричал — цедил эти слова с каким-то чёрным презрением. От этого у меня внутри всё словно замёрзло.

— Рома, перестань! — вскинулся Северов. — Ты обещал…

— Сил моих на него больше нет! — выкрикнул папа. — Как он жить собирается, как? В облаках своих витает… маменькин сынок!

— Не смей так с Никитой! — Дедушка снова схватился за сердце. — Не смей!

— Ты по какому праву?! — Меня словно прорвало, гнев забил фонтаном. — Ты сам маму забыл и бросил. Подлец! Предатель!

Последние слова я выкрикнул перед дверью, натягивая на себя кроссовки. В глазах всё плыло от слёз, но это были злые слёзы.

Уже в двери я задержался и бросил на папу полный ненависти взгляд. Папа молчал. Его губы были перекошены, взгляд казался усталым и пустым. Будто он сам не понял, что только что произошло. Будто себя не контролировал.

Я трахнул дверью, рысью домчался до сарая и выкатил велик. Несмотря на летнее солнышко, меня била крупная дрожь. Как в склепе.

Утерев слёзы, я толкнул педали и вырулил на Приречную. Мне показалось, что позади хлопнула наша дверь, но я не стал оборачиваться и поехал, куда глаза глядят.

***

Далеко я не уехал. Когда проезжал поворот на Тихую, оттуда вырулил на своём «виаторе» Джавад. Он увидел меня и заулыбался, словно родному. И мне вдруг тоже стало чуточку легче.

— Привет, — сказал он. — А мы к тебе едем.

Тут я заметил, что на багажнике у него пристроилась Мышка. А Джавад вдруг осёкся и озабоченно глянул на моё лицо.

— Что случилось?

— Ничего, — я утёр глаза ладонью. — Поехали на Сиротку.

Но Мышка тоже заметила, что со мной что-то не так.

— Я к Никитке пересяду, — решительно заявила она и слезла с Джавадского велика.

Я уже говорил, что Маруська страшно любит обниматься. Вот и сейчас, не успели мы тронуться, как она сразу обвила меня руками и прижалась к спине. Я не отреагировал, и тогда Мышка упёрлась в спину носом и смешно захрюкала.

— Прекрати! — Я попытался сохранить достоинство, но не выдержал и прыснул. — Хрюшка мелкая!

— Хыр-хыр-хыр, — донеслось из-за спины, и стало так щекотно, что я вильнул.

По Гаранина мы домчались до моста, а дальше пришлось спешиться — Джавад попросил. Он прислонил велик к каменному парапету и достал старый телефон с расцарапанным экраном. Мы сфоткались втроём на фоне перил, а потом Джавад включил запись и принялся снимать мост и всё вокруг.

— Какой здоровый! — прокомментировал он. Я раздулся от гордости: посмотреть и правда есть, на что.

Мост наш называется Штайнбрёкке. Он огромный и высокий: через каменные пролёты спокойно пройдёт и баржа, и пассажирский корабль. Давным-давно тут был торговый путь. Начинался на западе, в Унии, потом за рекой поворачивал на север, проходил через Пролив и заканчивался в Готландии. Позже проложили дорогу на юг, к Хазарии и Каракташу, а на перекрёстке возник город, который в честь моста и назвали.

— Сколько ж тут метров? — Джавад перегнулся через парапет и задумчиво наблюдал, как по вверх по течению пыхтит небольшой кораблик.

— 62, — важно сообщил я. — В длину — три километра. А построили почти 700 лет назад.

Джавад присвистнул и обвёл уважительным взглядом старинные опоры. Щели между камнями заросли мхом. Кое-где виднелись птичьи гнёзда.

— У нас в Арваде римский дворец есть. И арена, где гладиаторы дрались, — сообщил он.

Я снисходительно кивнул, понимая, что куда до нашего моста всяким там дворцам с аренами. И мы поехали дальше.

Хотя «поехали» — это громко сказано. Тротуар был забит людьми. Часть из них, с сумками и тележками, спешила на рынок. Остальные, в шлёпках и с надувными кругами, шли на пляж. Были ещё те, кто возвращался с ночной смены в Кобурге — у автобуса оттуда за мостом конечная. В основном это рабочие с завода. Их легко узнать по усталым, угрюмым лицам.

Мы попытались лавировать, но быстро бросили это занятие. Пришлось спешиться и двигаться в общем потоке. Солнце начинало припекать. К счастью, у меня на руле болталась старая кепка.

На пляже было шумно и людно, из расположенного на песке кафе «У Наташки» гремела песня Флавия.

«К чему-у вопросы если ты — отве-ет?»

Маруська закатила глаза и фыркнула, а я скривился, будто проглотил лимон. Флавия вообще непонятно, кто слушает. Выходит весь в белом, песни про любовь поёт, а сам — индюк-индюком. В смысле, самовлюблённый.

Плавки я, конечно, не взял, поэтому просто разделся до трусов и ринулся в воду. Следом туда залетел Джавад, последней — Маруська.

Джавад подготовился основательно: ласты, маска, трубка. Плавал он здорово, чуть за буйки не заплыл. Но тут из будки рявкнул в мегафон спасатель, и Джавад испуганно повернул к берегу.

Когда мы основательно замёрзли, то вылезли на песок и принялись греться. Потом Джавад сбегал за мороженым. Флавий из кафе всё не унимался.

— Да когда же он замолчит? — буркнул я, доедая вафельный рожок. — Надоело слушать.

И тут вдруг моё желание сбылось. Раздался нарастающий гул, переросший в оглушительный рокот. Флавий потонул в этом рокоте, а над нами проплыли несколько пузатых боевых вертолётов с папиной базы. Затем, когда они улетели и стало потише, высоко в небе пронеслось звено истребителей и тут же снова оглушительно грохнуло.

Мы молчали, вокруг тревожно переговаривались. Потом все успокоились и снова заиграла музыка.

— Ну что, пойдём купаться? — спросил Джавад. — Жарко.

И я хотел было кивнуть, а потом вдруг понял, что мне здесь надоело. Шумно, людно, вертолёты эти. Есть ещё одно место. Моё, прямо личное. Вообще я туда никого, кроме Маруськи не зову, но Джавад — он ведь свой.

— Да ну его, — сказал я. — Поехали, я место одно знаю.

***

Мы вышли с пляжа и пересекли шоссе. Потом сели на велики и проехали от города до поворота на грунтовку. Раньше там висел указатель, теперь осталась лишь ржавая табличка. Но буквы на ней ещё читались.

— Ве-те-рок, — прищурившись, прочёл Джавад. — А что за место?

— Пионерский лагерь, — буркнул я. Джавад удивлённо вскинул брови: сам же, мол, позвал.

— Прости. — Я постарался улыбнуться. — Тут, понимаешь…

— У Никитки здесь мама пропала, — сказала за меня Маруська. — Вон там, на остановке.

Мы дружно посмотрели на стоящую чуть поодаль остановку: запачканную бетонную скамейку под жестяным навесом. Мусорный бак забит, вокруг раскиданы пустые бутылки. На табличке с маршрутами номер — 537. Тот самый, из Кобурга.

— Как это случилось? — очень тихо спросил Джавад.

Я вздохнул, но делать нечего. Пришлось рассказать.

Мама пропала три года назад. Вышла вечером из дома — и не вернулась. Последний раз её видели здесь, на этой чёртовой остановке. Она курила, а рядом с ней стоял какой-то мужчина в военном камуфляже.

Папа весь город на уши поставил. К свидетелям с фотографиями офицеров ходил, даже солдат привозил, чтобы всё вокруг прочесали. А потом — как отрезало. Поиски прекратил и мамину студию ящиками заставил. Как-то раз я рано пошёл спать, а потом проснулся от того, что папа с дедушкой громко спорили. Оказалось, папа решил, будто мама с тем мужчиной ему изменяла. Дедушка возражал, ругался, но папа ничего не хотел слушать. А я лежал в комнате, плакал и грыз от злости одеяло.

Я, конечно, знаю, как у взрослых бывает: живут долго вместе, а потом р-раз — и уже с другими. Но я точно знаю, что мама не могла. И было противно, что папа мог про неё так подумать.

— Вот так, — Я закончил рассказ и потупился. А потом добавил, сам не знаю зачем:

— Она мне снится иногда. Спит в какой-то комнате. Потом просыпается, меня видит. Я к ней бегу, а добежать не могу. Как в киселе всё.

— Ой, Никитка… — Маруська очень по-женски прикрыла ладошкой рот. — Ты мне почему про сон не рассказывал?

Я заметил, что глаза у неё на мокром месте, поэтому торопливо прижал к себе и погладил:

— Не вздумай реветь! Вот поэтому и не рассказывал.

На самом деле я был рад, что рассказал. Может, я даже специально Джавада сюда позвал. Подсознательно. Чтобы выговориться после утренней ссоры.

— Давай в другой раз в Ветерок съездим, — твёрдо сказал Джавад.

Я хотел ответить, что всё нормально, что Ветерок я, как ни странно, люблю. Что мне нравится там гулять среди старых корпусов с панно из мозаики, купаться в озере или просто молчать. Мне там спокойно и кажется иногда, что откуда-то вот-вот выйдет мама, и рассмеётся, и обнимет, но тут Джавад вдруг неестественно точно повторил:

— Давай в другой раз в Ветерок съездим.

А потом весь дёрнулся и произнёс:

— А Ветерок покажешь?

Он как-то неуловимо изменился. Я пытался понять, что не так, но тут внезапно раздался хрип маминого приёмника. Он свисал с руля на ремешке, хотя я точно помнил, что с собой его не брал.

— Альфа-3, Альфа-3, — донеслось из динамика. — …перац… «Занавес»… …овое отклонение… …ятность каскада…

Приёмник замолчал, а спустя мгновение в городе тяжело и протяжно завыла сирена. Я растерянно дёрнулся и носом уткнулся в Тольку Рыжова. Он стоял рядом, словно с нами приехал. Что за ерунда?!

— Чего тормозите? — зло и решительно осведомился Толька. — Жить надоело?

Недолго думая, он взял меня за шкирку и подтолкнул к велосипеду:

— Домой валите, ну!

Тут до меня дошло, что происходит.

— Джавад, дуем в город, — скомандовал я.

— Что случилось?

— Война началась.

Я оглянулся посмотреть, куда делся Толька. Даже спасибо не успел человеку сказать.

Но Толька исчез, как в воду канул. А вместе с ним с руля исчез и приёмник.

Глава 5 — «Ближе, чем кажется»

Самое интересное, что мне было ничуть не страшно. Наоборот, я весь как-то сосредоточился и даже на сирену особо внимания не обращал. Мир прояснился и сузился до размеров туннеля. Но туннель этот был не тёмный, а наоборот — указывал путь, отсекая всё лишнее.

Мы выехали на мост, и тут же поняли, что по тротуару не проскочить. С пляжа и рынка в город спешили испуганные люди. На дороге образовался затор, и мы съехали туда, отчаянно виляя среди машин.

Сзади прижималась испуганная Маруська. Она молчала, но я чувствовал, как отчаянно колотится её сердце. Я знал, что не могу её подвести. И знал, что не подведу!

— Джавад, сюда! — скомандовал я, когда мы промчались через мост. — До Ополчения далеко, срежем!

И мы свернули было на тропинку, ведущую через лес от Гаранина к Пионерской, как вдруг сзади взвизгнули тормоза, хлопнула дверь и меня громко окликнули:

— Никита!

Я резко тормознул и обернулся. От мигающей аварийкой машины к нам бежал папа.

Увидев его, я ощутил противный холодок — как тогда, утром. Но тут папа подбежал и крепко меня обнял:

— Прости.

Я кивнул, а потом всхлипнул и обмяк. Навалилась предательская слабость. Оказывается, я всё же сильно испугался.

Папа отстранился и внимательно меня осмотрел. Я подумал, что он опять начнёт ругаться, но он молча подхватил меня на руки и понёс.

— За мной, — скомандовал он Джаваду и Маруське.

— А велики? — удивился Джавад.

— С собой.

Машина у папы здоровая, внедорожник. Наши велики легко уместились в багажнике и даже место осталось. Папа погрузил их сам, чтобы мы долго не возились.

— Что встали? — прикрикнул он. — Особое приглашение нужно?

Мы прыгнули в машину, и папин джип рванулся с места. Сирены уже замолчали, стало чуть поспокойнее.

— Нас будут бомбить? — Я задал этот вопрос и сам испугался. Но папа только усмехнулся:

— Не будут. Мы в глубоком тылу.

— А сирены?

— Гражданское оповещение. Проверка.

— Куда мы едем? — спросил Джавад, когда мы проехали поворот.

Вместо ответа папа коснулся экрана на приборной панели. Раздались гудки.

— Алло? — раздался чей-то голос.

— Добрый день, Хасан, — поздоровался папа. — Это Роман Наумов, отец Никиты. Мы с Джавадом едем ко мне на базу. Там сейчас гораздо безопаснее, чем в городе. Вы разрешаете? Под мою ответственность.

В трубке повисла пауза.

— На базу?.. — Хасан явно растерялся. — Простите, но мы с вами почти не знакомы. Лейла, подойди…

Послышался шёпот, потом женский встревоженный голос:

— А может, он пусть домой зайдёт за вещами? Я соберу…

— Нет времени, — жёстко сказал папа. — Завтра Джавад будет дома, а пока, на всякий случай… Поверьте, так будет лучше.

Хасан закрыл трубку ладонью. И всё равно было слышно, что они отчаянно спорят.

— Хасан? — нетерпеливо переспросил папа. — Мне нужен ответ.

— А что, если… — папа Джавада заметно нервничал.

— Невозможно, — перебил мой папа. — До северной границы больше двух тысяч километров — дальше, чем до Тополя. Противник увяз в боях, ему не до нас.

Хасан ещё немного подумал, а потом нехотя согласился:

— Хорошо. Но пусть Джавад напишет нам, когда приедет.

— Обязательно, — пообещал папа.

Потом он связался с Родриго насчёт Маруськи. Родриго согласился быстро, а я с удивлением понял, что папа знает имена и телефоны всех моих друзей.

— А давай их всех заберём? — осторожно предложил я.

— Не могу. — Папа коротко вильнул, объезжая брошенную на дороге машину. — Детей я проведу, взрослых не положено. Да осторожно ты!

Последние слова он выкрикнул, когда прямо под колёса нам чуть не выехал грузовик. Грузовик дуднул, но папа смерил водителя бешеным взглядом, и тот затих и сдал назад.

— Совсем с ума посходили, — пробормотал папа. — И эти тоже, со своими сиренами…

Внезапно у него зазвонил телефон. Папа ответил, в динамиках раздался встревоженный голос Виктора Егоровича:

— Рома, ты где?

— На базу с детьми еду, Витька, — объяснил папа. — Извини, тебя взять не могу.

— Да при чём тут!.. — с досадой воскликнул Виктор Егорович. — Мы с Рыжовым возле школы. Я его на беседу вызвал, а тут началось. Он, как сирены услыхал — к дяде Пете своему ломится, говорит, у вас работает. Никого не слушает, бьётся, как в припадке. Беда, а не пацан. Забери его, а?

— Добро. — Папа дал отбой и включил поворотник.

С дядей Петей я познакомился вскоре после драки. Меня вызвали к директору прямо с урока, а по пути Герда Альбертовна объяснила, что пришёл Толькин «опекун» и хочет со мной поговорить.

Я ничего хорошего не ждал, но дядя Петя оказался, что надо. Уверенный, собранный, неторопливый, он серьёзно со мной поздоровался и слегка улыбнулся. А когда увидел, что я нерешительно мнусь на пороге, подмигнул и спокойно сказал:

— Заходи. Солдат ребёнка не обидит.

Я примостился на стул и с интересом на него посмотрел. Короткие, с проседью, волосы, гладко, до синевы выбритый подбородок. Из одежды — джинсы и синяя выглаженная рубашка, на белых кроссовках — ни пятнышка. Сразу видно, что человек привык держать себя в порядке.

Лидия Сергеевна хотела что-то сказать, но дядя Петя её опередил. Он принёс мне и школе «глубочайшие извинения» и обещал, что подобного больше не повторится. Светло-серые глаза смотрели внимательно и чуть строго, а говорил дядя Петя ровно и убедительно. Я сразу ему поверил.

Дядя Петя снова объяснил, как много пережил Толька. Рассказал, как долго его искал и чудом нашёл в Медвежьем. С сестрой, Толькиной мамой, у него отношения не заладились, и Тольку он почти не знал. Но когда началась война, дядя Петя всё равно позвонил. Ему не ответили, и он, несмотря на опасность, примчался в Зеленоморск.

«Он мне как сын, понимаете?» — Голос дяди Пети дрогнул и ненадолго прервался. Лидия Сергеевна сглотнула и быстро закивала.

Чуть позже в кабинет вошёл Толька. Он увидел нас, и его взгляд забегал. Дядя Петя сделал ему жест, и Толька, не вынимая из карманов рук, с независимым видом опустился на дальний стул. Посмотрел в окно, подрыгал коленками, а потом исподволь глянул на дядю Петю как нашкодивший щенок.

Тот пожурил Тольку за драку, снова обратился ко мне, потом к Лидии Сергеевне. Поблагодарил Герду Альбертовну (та кивнула, поправила причёску и отчего-то слегка зарделась), а потом вежливо спросил, может ли идти.

Лидия Сергеевна вскочила и сказала, что не смеет задерживать. Дядя Петя ей явно нравился.

Мы вышли из кабинета, и я уже собрался возвращаться в класс, как он меня тихо окликнул и спросил номер папиного телефона. Оказывается, дядя Петя был поваром и после бегства из Пролива искал работу. Я боялся, что он расскажет про драку папе, но ничего такого не случилось. Вскоре он устроился к папе на базу и передал мне через Тольку благодарность и купюру в сто талеров. А ещё, не знаю, как, заставил Тольку извиниться.

Через пару минут мы подъехали к школе. Северов распахнул заднюю дверь и впихнул в салон мертвенно-бледного Тольку. Маруське с Джавадом пришлось немного потесниться.

Виктор Егорович перекинулся с папой парой слов. Он был встревожен и натянут как струна. А Толька кусал губы и явно старался держать себя в руках.

Коротко кивнув, Северов пожал папе руку и захлопнул дверь. Мы тронулись, а я в боковое зеркало увидел, как Виктор Егорович перебегает дорогу.

Толька всё так же молчал. И хоть говорить с ним особо не хотелось, любопытство пересилило.

— Ты когда успел? — Я перегнулся через спинку сиденья. — От Ветерка до школы?

— Чего?

Он обалдело на меня посмотрел, а потом обратился к папе:

— Долго ещё? До базы вашей?

— Минут 40, — спокойно ответил папа. — Ты не волнуйся, отыщется дядя Петя. Живот прихватило, наверное.

— Не смешно, — вскинулся Толька.

— А я и не шучу, — отрезал папа. — На базе отравление, столовая на карантине. Дядя Петя повар, мог пострадать. Приедем — уточню в госпитале.

Вместо ответа Толька уставился в окно и принялся нервно грызть и без того короткие ногти. Мне снова стало тревожно.

— Па-ап, а что случилось? Диверсия?

— Не думаю, — коротко и зло бросил папа. — Но выясню. Джавад, родителям про это ни слова. В столовую я вас и так бы не пустил.

Я поёжился и машинально посмотрел на его шеврон. Там, под щитом, вился латинский девиз «Propior quam videtur» — «Ближе, чем кажется». Папа тогда объяснял, что это про врагов.

Тут он заметил, что я волнуюсь и смягчился:

— На диверсию не похоже, не тот масштаб. Врачи тоже ничего не нашли. Скорее всего обычная тухлятина. Завтра-послезавтра все уже на ногах будут.

Он этот так уверенно сказал, что мне и правду стало спокойнее.

***

Через центр мы не поехали; вместо этого папа срезал через Атамана Желибы и Демьяна Зорина. Погода испортилась: набежали тучи и принялся моросить мелкий холодный дождик.

Я оглянулся и сказал Маруське что-то смешное, а потом увидел, что она уснула у Джавада на плече. Тот вопросительно на меня глянул: «Разбудить?» Я погрозил ему кулаком, чтобы не вздумал.

Когда мы выехали на трассу, папа прибавил ходу и включил тихонько новости. Он не хотел, чтобы мы слышали, но мы, конечно, всё равно услышали. Учения «Бастион», про которые показывали утром, перешли в полномасштабное вторжение. Это диктор так сказал: «полномасштабное». Нехорошее слово. Пахнущее порохом и лязгающее гусеницами.

— Что теперь будет? — Я вопросительно посмотрел на папу.

— Отобьёмся, — процедил он.

— Наши тоже отбились, — буркнул с заднего сиденья Толька.

Папа промолчал.

Мы проехали ещё километров двадцать и свернули на узкую асфальтовую дорогу, ведущую к папиной базе. Она, как и форт, стоит на возвышенности. Папа объяснял, что это делали специально, чтобы если что — контролировать «стратегическую трассу» (это он про ведущее в Дальний Край шоссе).

Тучи сгустились, стало совсем темно. От сильного дождя дорога влажно блестела. Дворники едва успевали раскидывать со стекла крупные капли и градины.

Мы подъехали к пропускному пункту. Кругом, насколько хватало глаз, тянулся высокий бетонный забор с колючей проволокой. Увидев нас, из будки выскочил часовой с коротким автоматом и в бронежилете.

— Здравия желаю, товарищ подполковник, — козырнул он. Затем обвёл взглядом салон и уточнил:

— А это кто?

— Со мной, — отрезал папа. — Валерьев не объявился?

— Никак нет, — сообщил часовой. — И на звонки тоже не отвечает.

Папа поиграл желваками и кивнул:

— Открывай.

Мы аккуратно проехали через расставленные по дороге бетонные кубы. Мимо мелькнула вывеска: «В/Ч 32014. Посторонним вход воспрещён».

По внутренней дороге мы выехали на центральный плац. Впереди стоял штаб с рубежским флагом: встающее над зелёными деревьями солнце. Справа возвышалось многоэтажное офицерское общежитие, а слева…

— Это что такое? — Джавад разглядывал торчащие из земли невысокие диагональные трубы. Рядом примостилось приземистое бетонное строение с длиннющими воротам.

— «Эшелон», — важно сообщил я. — Под землёй ангары, оттуда самолёты — «свечкой» вверх, на ускорителях.

— А садиться? — Джавад так на меня посмотрел, что я сразу понял: не верит.

— С той стороны небольшой аэродром, — пояснил папа. — С тормозными тросами, как на авианосце. От него на лифте — сразу под землю.

— Там не только самолёты, ещё и танки, и БТРы, — похвастался я. — Целая армия. На случай войны.

Папа укоризненно на меня посмотрел. Я спохватился и прикусил язык, но он только махнул рукой:

— Ладно, давно уже не секрет. А вот про это прошу не болтать.

Я проследил за его взглядом. В углу забора, за мешками с песком притаились металлические будки маскировочного цвета. Над одной из них хищно крутился локатор. Рядом в тёмное небо смотрели трубы пусковых установок.

У одной из будок дверь была приоткрыта. Под узким козырьком торопливо курил офицер. Увидев папу, он дёрнулся, затоптал сигарету и юркнул внутрь. Через дверь я успел разглядеть пульт и людей в наушниках.

— Четыре таких на всю базу. — Папа остановился у штаба и резко поднял ручник. — Мышь не проскочит. Точнее, не пролетит.

Дождь уже стихал, но мы всё равно промокли, пока добежали до здания. У входа стоял часовой. Он отдал папе честь, и мы вошли внутрь.

— Товарищ подполковник! — кинулся наперерез долговязый военный. — Я вам звоню, звоню…

Папа с недоумением достал из кармана телефон и прицыкнул:

— Разрядился, ч-чёрт. Давай в темпе, Штейн, мне детей надо устроить.

Штейн покосился на нас, взял папу под локоть и отвёл чуть в сторону. Они принялись тихо переговариваться, но слышно было всё равно. Я уловил что-то про «подкрепление», «вдоль границы» и «пропали с радаров».

— Со штабом связывался? — уточнил папа.

— У них бардак, — вздохнул Штейн. — Сами понимаете.

— Да уж понимаю. — Папа снял фуражку и пригладил волосы. — Что Валерьев? Не знаешь, куда запропастился наш форт-полковник?

Штейн пожал плечами и скривил губы: откуда, мол. Папа нахмурился.

— Если эти, с радаров, объявятся — докладывать немедленно. Дети, за мной.

Он махнул рукой и пружинистым шагом пошёл к лифту. Мы проехали пару этажей вверх, прошли по коридору с тёмной ковровой дорожкой и зашли в папин кабинет.

— Располагайтесь. — Папа, кряхтя, подтянул к стоящему у стены дивану невысокий столик. — Чай, кофе? Поесть?

— Можно поесть? — жалобно попросил Джавад. — Очень кушать хочется.

— Сиротка, — прыснул я. — Оголодал.

Джавад нахмурился и показал мне кулак. Папа тоже улыбнулся:

— Сейчас организуем.

Он подошёл к столу, снял трубку и быстро распорядился. Я в это время с интересом изучал его кабинет.

На письменном столе царил идеальный порядок: бумаги рассортированы по корзинкам, в углу — широкий, с рядами кнопок телефон и компьютерный экран с потёртой клавиатурой. На стене висела карта Рубежья. Я нашёл глазами столицу, Тополь, а потом отыскал Кобург.

Маруська поёжилась и прижалась ко мне. В густых волосах поблёскивал тонкий белый ободок — её любимый. Я поправил его, бережно погладил Мышку и сжал в ладони её тёплую смуглую ручку. Она подняла на меня глаза и улыбнулась — широко, во весь рот, как лягушонок.

Тем временем папа поставил телефон на зарядку и набрал чей-то номер. Он подождал немного, потом принялся надиктовывать сообщение:

— Илья Сергеевич, это Наумов. Вы отсутствуете на службе во время военного положения. Пожалуйста, перезвоните, или я буду вынужден отправить к вам наряд. Всего доброго.

Илья Сергеевич был папиным командиром и начальником базы. Папа его страшно не любил. Мне он, конечно, ничего не говорил, а вот дедушке и Виктору Егоровичу не раз рассказывал про «этого халявщика и вора». Вот и сейчас он выглядел зло и раздосадованно.

В дверь постучали, солдат принёс стопку сухих пайков. Мы оживились и принялись вскрывать консервные баночки. Папа заварил чай.

— Мне к дяде Пете надо, — зло сказал Толька. — Он там, может, умирает, а мы жрём.

— Никто не умирает, — попытался успокоить папа. — Всем уже лучше.

И тут, по дикому совпадению, на столе зазвонил телефон. Огонёк вызова зажёгся под бирочкой «Госпиталь».

Папа снял трубку, послушал и изменился в лице.

— С Тополем связывались? — быстро спросил он. Потом опустил руку на стол и крепко сжал её в кулак. — Понял. Решу. Делайте всё, что можете.

Он положил трубку и нехорошо посмотрел на Тольку. А тот вдруг всё понял и вскочил, едва не опрокинув на пол еду:

— Отведите меня в госпиталь!

— Толя…

— Отведите. Меня. К дяде. Пете! — заорал Толька. Он ринулся к двери, папа едва успел его поймать:

— Сейчас вызову дежурного и пойдёшь на «губу», — рявкнул он, но Тольке было всё равно.

— Отведите меня к нему! Отведите! Слышите?

— Ладно, не ори. — Папа отпустил Тольку и устало потёр виски. — Но одного не пущу. Нужно найти сопровождающего.

— Я с ним, — твёрдо сказал я. Потому что подумал, что у Тольки кроме дяди Пети никого.

— И я, — решительно поддакнула Маруська. Джавад ничего не сказал, но посмотрел так, что стало ясно: спорить бесполезно.

— Вот дела, — удивился папа. — Хотя, наверное, так лучше. Я вызову сопровождающего, пойдёте с ним. В госпитале проверите списки у дежурного. И без глупостей, Рыжов. Тут тебе не школа.

Он строго посмотрел на Тольку. Тот мрачно кивнул и отвёл глаза.

***

В госпиталь нас повёл лейтенант Васкес — рослый, чернокожий, белозубый. Он со своим отрядом прибыл из Независимых Колоний по программе обмена. Потом программу продлили, затем ещё. Это мне сам Васкес рассказывал, когда приходил с парнями к нам домой. Они пили с папой ром и курили сигары. А я разглядывал диковинные нашивки на форме: красная и синяя вертикальные полосы с большими звёздами посередине. Дедушка потом объяснил, что это флаг Колоний, а символизирует он единство Запада и Востока континента после двух гражданских войн. Ещё под флагом виднелись буквы ICMC — «Корпус морской пехоты Независимых Колоний».

Васкес пришёл прямо со стрельбищ, с оружием и в разгрузке. Не знаю, почему папа позвонил ему. Мне кажется, они крепко сдружились.

— Как дела, Никита? — На моё плечо легла огромная ладонь. — Представишь?

— Это Маруська, это Джавад. Толька… Толя. — торопливо перечислил я.

Маруська с Джавадом вежливо улыбнулись, а Толька ничего не сказал, только мрачно шагал дальше.

— А это у вас что за автомат? — спросил я, пытаясь сгладить неприятную паузу.

— Это не автомат, а пулемёт. — Васкес усмехнулся в густые усы. — Помощнее штучка.

Я уважительно посмотрел на оружие. Пулемёт был массивным, с тяжёлым стволом, а вместо магазина к нему крепилась коробка с патронной лентой. Я бы такой и поднять не смог, а Васкес, казалось, его вообще не замечал.

— Скоро больница? — нетерпеливо спросил Толька.

— Госпиталь, — поправил Васкес. — Почти пришли.

В госпитале царило нехорошее оживление. По коридору мимо нас промчался врач в маске, за ним спешила медсестра с подносом пробирок. Где-то хлопнула дверь, кого-то громко позвали. Пахло лекарствами и хлоркой.

За стеклянной перегородкой сидел дежурный: усталый капитан в белом халате поверх кителя. Он тёр переносицу и что-то писал. Рядом стояла жестяная кружка, от которой вверх тянулась тонкая струйка пара.

Васкес нахмурился и решительно направился к нему:

— Что происходит? — спросил он, опершись ладонями на стойку.

— Чёрт его знает, — буркнул дежурный. — Обычное отравление, а теперь…

Услышав это, Толька подбежал и забарабанил по стеклу:

— Дядя Петя… Пётр Громов… у вас?

Дежурный переглянулся с лейтенантом и пробежался по журналу. Покачал головой:

— Не поступал.

— Вы врёте! Врёте! — Толькин голос зазвенел. — Его дома нет, проверьте ещё!

— Я тебе говорю, не поступал! — начал терять терпение дежурный. — Отойди, мальчик, не мешай.

Толька сделал пару шагов назад, глянул ошалело, а потом ломанулся к белой, с матовым окошком двери в конце коридора.

— Куда! — вскочил дежурный. — Остановите его!

Васкес сгрёб Тольку и потащил его назад. Тот отчаянно брыкался и попытался даже укусить, но лейтенант держал крепко. А потом дежурный выскочил из будки и отвесил Тольке лёгкий подзатыльник:

— Что творишь, дурак? Там люди при смерти, инфекция неизвестная. Нет там твоего дяди, и радуйся. А теперь идите, идите!

И мы пошли. Недалеко. Потому что на улице вдруг грохнуло — так, что вздрогнули стены и мигнули потолочные плафоны. Послышались крики и автоматные очереди.

Васкес напружинился и сорвал с плеча пулемёт. Джавад побледнел. А Маруська повторяла как заведённая:

— Мамочки. Мамочки. Мамочки.

Глава 6 — Солдат и ребёнок

— Тихо!

Васкес вскинул руку и мы вжались в стену. Во рту пересохло. От страха хотелось врасти в шершавый бетон.

За углом стреляли. Слышались крики. До штаба оставалось совсем чуть-чуть, но нужно ещё преодолеть плац…

Руки Васкеса стиснули оружие. Он снова выглянул и зашевелил губами, словно считал про себя. Его кожа лоснилась от пота.

Снова выстрелы. Ближе. Я услышал, как звенят вышибаемые пулями стёкла. Затем раздалось жужжание, и прямо над нами завис квадрокоптер.

Прежде, чем мы успели отреагировать, Васкес вскинул пулемёт и разнёс дрон в клочья. Вокруг посыпались осколки. Джавад испуганно стряхнул с плеча кусок пропеллера. В нос ударил кислый запах пороха.

— Слушайте внимательно! — рявкнул Васкес. — Сейчас выскакиваете и бежите в штаб! Со всех ног. Я прикрою!

Не дожидаясь ответа, он выскочил за угол и дал длинную очередь.

— Ну! — рявкнул он. — Пошли, пошли!

Мы побежали. И увидели, что от штаба к нам спешит папа с несколькими бойцами. Среди них я узнал долговязого Штейна.

— Никита! — крикнул папа. Снова взрыв. Я бросил взгляд назад и обомлел. Сквозь обломки поднятого из асфальта заграждения на плац выезжали грузовики с красными крестами. За грузовиками бежали в полуприседе люди в шлемах и бронежилетах. Васкес ощерился и снова дал очередь. В ответ засвистели пули.

— Отходим! — скомандовал папа. Мы добежали до входа, и уже оттуда я увидел, как крыша одного из грузовиков раскрылась, и оттуда выехало массивное орудие со спаренными стволами. Тихо прогудев, оно развернулось к офицерскому общежитию и дробно, страшно застучало: «ду-ду-ду-ду-ду». В ответ упорно отстреливались, и тогда один из атакующих вскинул на плечо тубус и шарахнул по общежитию ракетой.

Внутри полыхнуло, из окон вырвалось пламя. И я вдруг понял, что это война. Настоящая. «Ближе, чем кажется».

— Не смотри!

Папин голос вывел из оцепенения. Меня схватили меня за воротник и протащили по коридору до лифта. Только в кабинке папа ослабил хватку и быстро нас осмотрел.

Васкес остался наверху. И офицеры остались, кроме Штейна и ещё пары других. Папа захлопнул тяжёлую дверь, задвинул засов и опустился за длинный Т-образный стол, уставленный телефонами. Штейн сел рядом и открыл блокнот. Офицеры рассаживались за изогнутый пульт с кучей кнопок, рычажков и несколькими рядами экранов.

Экраны засветились, на них проступили кадры боя. Кто-то стрелял — беззвучно, кто-то командовал. Внизу светились надписи: «Центральный плац», «Городок», «Стрельбища», «Мастерские».

— Что со связью? — бросил папа.

— Помехи ставят, — напряжённо ответил связист. — К нашим не пробиться.

Папа скрипнул зубами и сорвал с аппарата трубку. Подождал, затем принялся напряжённо докладывать:

— Штаб, «Рубеж-один», Наумов. У нас ЧП, нападение спецназа Управления. Выводят из строя РЛС, глушат связь. Прошу немедленного подкрепления. Никак нет. Так точно. Есть держать оборону.

Он положил трубку и нервно забарабанил пальцами.

— Что? — тихо спросил Штейн.

— Да всё то же, — невесело усмехнулся папа. — «Помощь идёт». А где она, эта помощь? Летели, да не долетели.

— Кобург молчит? — Штейн взял ручку и завертел её в пальцах маленьким пропеллером.

— Молчит, — подтвердил папа. — И, похоже, уже не ответит.

— Управление?

— А кто ещё? Ты посмотри, как воюют.

На экране то там, то здесь мелькали фигуры врагов. Папины бойцы отчаянно отстреливались, на одном из экранов бинтовали солдата в набухающей кровью тельняшке.

Я понял, что про нас забыли, отодвинул тяжёлый стул и уселся. Рядышком опустилась Маруська.

Потянулись тревожные минуты ожидания. Папа хватал трубки, пытаясь дозвониться до ведущих оборону офицеров. Иногда у него получалось, и тогда он всё больше мрачнел. Дело, похоже, было плохо.

После каждого звонка он тихо советовался со Штейном. Тот яростно листал блокнот, что-то записывал и шептал в ответ.

— А если подтянуть?.. — спрашивал папа.

Штейн качал головой:

— Не успеем. Вторая ещё держится, но патроны на исходе.

— А бункер? Пробиться к танкам?

— Не успеем поднять и вывести технику. Мало людей, дежурная смена полегла с отравлением.

— Ч-чёрт!

Маруська повела плечами: лёгкий пляжный сарафанчик не спасал от прохладного бункерного воздуха. В соседней комнате я увидел солдатские раскладушки. Притащил плед и накинул Маруське на плечи.

Мышка слабо улыбнулась, и я понял, что дрожит она не от холода. Надо чем-то её занять. Я придвинул валявшиеся на столе листы, достал из стакана ручку:

— Рисуй.

— Что?

— Что хочешь.

Маруська принялась рисовать домик и солнышко. Джавад подумал и тоже притянул к себе лист.

Я водил ладонями по блестящей столешнице и слушал, как в углу гудит вентиляция. Толька молчал. На экранах разворачивалось сражение.

Враги наступали. Окружив последнюю зенитку, они выволокли всех из кабинок и повалили на землю. Из общежития больше не стреляли. Грузовики расползлись по базе, помогая давить очаги сопротивления. За каждым тянулась цепочка бойцов в броне.

— В прежние времена их бы перещёлкали, — мрачно заметил папа.

Штейн дёрнул щекой:

— Некомплект состава, техники… Они всё просчитали.

— Я ведь говорил Валерьеву… — скривился папа. — И как он сейчас удачно пропал!

— Слишком удачно, — тихо сказал Штейн.

Папа бросил на него быстрый взгляд, но промолчал. Потом повернулся к сидящему за пультом офицеру:

— Что со связью?

— Не пробиться, — покачал головой тот. — Виноват, товарищ подполковник.

— Должно же быть что-то!

— Есть громкая, — подсказал Штейн. — Громкоговорители.

Вместо ответа папа вскочил, подбежал к пульту и взял в руки увесистый микрофон со спиральным, как у телефона проводом.

— Бойцы! Это Наумов! Держитесь, помощь близка! Враг будет уничтожен!

И мы увидели на экранах, как встрепенулись солдаты. Один из них поднял сжатый кулак: слышим, мол. Но и враги это услышали.

— К штабу стягиваются, — прошептал Штейн. — Готовимся.

На одном из экранов я увидел залёгшего на втором этаже Васкеса с парнями. Среди них я узнал Рокко и Джонни. Васкес улыбнулся и подмигнул в камеру.

— Держись, колониалы, — прошептал папа. — Будет жарко.

И тут вдруг Маруська спросила. Громко, отчётливо:

— Дядя Рома, они нас убьют?

Папа повернулся к ней. В глазах у него что-то мелькнуло, но он быстро взял себя в руки.

— Не убьют. Тут вы в безопасности.

Он попытался улыбнуться, но вышло натянуто. Толька фыркнул и уставился в столешницу, а я… Мне не страшно стало, нет. Даже не знаю, как это чувство описать. Поэтому я просто встал, подошёл к папе и крепко его обнял, уткнувшись носом в погон.

— Ты чего, чего? — Папа растерянно похлопал меня по голове. — Ну брось, люди же смотрят.

Но мне было всё равно, что смотрят. Поэтому я не отпустил, а наоборот — вцепился ещё сильнее.

И он вдруг понял. Прижался ко мне щекой, погладил — по затылку, потом по спине. И мягко отстранился:

— Всё будет хорошо, слышишь?

Я кивнул и виновато шмыгнул носом:

— Обещаешь?

Но тут нас прервали: наверху, в штабе завязался бой.

Вцепившись в столешницу, я наблюдал за жутким немым кино. Вот Васкес вышибает стекло и стреляет. В ответ в окно бросают гранату, но Васкес ловит её на лету и отправляет обратно. Взрыв, дым. Фигуры внизу разбегаются, оттаскивая раненого бойца. Затем внутрь влетает дрон, а потом изображение замирает и появляется надпись «No signal».

Но Васкес жив. И парни его живы. Они перебегают из комнаты в комнату, ведя отчаянную перестрелку. В какой-то момент Джонни дёргается и неловко оседает. Васкес и Рокко бросаются к нему и тут…

Наверное, это была ещё одна ракета, потому что потолок бункера чуть дрогнул, а на экране ярко вспыхнуло и пошли полосы. Хрустнув, сломалась в пальцах Штейна ручка. Папа привстал.

Мы беспомощно наблюдали, как готландские спецназовцы втягиваются в штаб и проходят по коридорам. Навстречу с поднятыми руками выходили офицеры. У них отбирали оружие, ставили на колени и перехватывали запястья пластиковыми стяжками.

— Всё, — мрачно резюмировал Штейн. — Отвоевались.

— Наши на подходе, — протянул папа. — Надо тянуть время.

— Они пропали… — начал было Штейн, но папа вскинул руку: в дверь бункера гулко постучали.

На одном из экранов я видел собравшихся с той стороны готландцев. Один из них посмотрел в камеру и указал на дверь. Папа нехорошо усмехнулся:

— Козлятушки-ребятушки, отопритеся, отворитеся…

Готландец словно услышал. Он жестом подозвал пару своих и что-то приказал. Те скинули ранцы и достали нечто, напоминавшее свёрнутую спиралью колбасу. Перекинули автоматы за спину, распрямили «колбасу» и принялись лепить её по косяку рядом с замком.

— Вышибать будут, — прокомментировал Штейн. — Дети, отойдите подальше и зажмите уши.

Он это странно сказал: отсутствующим голосом. Словно не здесь был и не с нами.

Мы испуганно вскочили и сгрудились в дальнем углу. Я увидел, как папа достаёт из кобуры пистолет.

— Зачем, Роман Андреевич? — Голос Штейна звучал всё так же отстранённо. — Мы сделали, что могли.

Папа смерил его взглядом и вжался в стену. Готландец на экране ещё раз посмотрел в камеру, а потом махнул рукой.

Грохнуло сильно, тяжёлая створка распахнулась. От едкого дыма мы закашлялись.

— Бросайте оружие!

Штейн поднял руки. И офицеры подняли. Они так и стояли возле пульта, боясь пошевелиться.

Готландцы входили не спеша, поводя по сторонам стволами. Нас они увидели сразу, и старший поманил к себе пальцем в чёрной перчатке:

— Вы. Ко мне. Без резких движений.

А потом он увидел папу: бледного, вспотевшего, оскаленного. И сказал — спокойно, как ребёнку:

— Убери оружие, подполковник. Ты проиграл. Объект взят.

— Не дождётесь, — зло рявкнул папа.

— На подкрепление надеешься? — уточнил старший. — Они сейчас будут. Только зачем, ты думаешь, мы вышибали зенитки?

Я ничего не понял. А папа…

— Роман Андреевич, не надо! — предостерегающе начал Штейн.

Папа не ответил. Трясущейся рукой он вытер лоб, виновато на меня посмотрел, словно прощения просил… и вскинул пистолет.

Автомат готландца сухо стрельнул. Папа схватился за грудь и медленно опрокинулся назад.

— Дурак, — сочувственно протянул спецназовец. — Говорили же тебе по-хорошему.

Что было дальше, я помню плохо. Помню, что кричал, рвался, что меня оттаскивали назад — кажется, Штейн. Бледный как полотно Джавад закрывал Мышке глаза. Последнее, что врезалось в память, это как старший готландец устало сказал:

— За мной. Не бойтесь. Солдат ребёнка не обидит.

А Толька вдруг вскинулся, прищурился и спросил:

— Дядя Петя?!

Глава 7 — Новая жизнь

Тольку забрали сразу. Нас вывели на плац, и я смотрел, как готландцы сажают его в военный грузовик. Рядом шагал дядя Петя — уже без маски. Автомат он держал «на замке», сцепив руки на груди, как это делают спецназовцы.

Толька залез в кузов, уселся на скамейку и молча уткнулся в пол. Его плечи поникли, спина ссутулилась. Я не сразу понял, что он плачет. А когда понял, с ненавистью глянул на дядю Петю.

Дядя Петя отвёл глаза. Всё так же глядя в сторону, спросил:

— Есть, кому тебя забрать?

Я хотел ответить, но подавился вставшим в горле комком. В глазах предательски поплыло, а я ужасно не хотел, чтобы враги это видели.

Дядя Петя вздохнул.

— Я не хотел. Он сам… понимаешь?

Я потупился и молчал. Уши горели, от бессилия хотелось выть. Я уже не знал, кого больше ненавижу — дядю Петю или себя. Трус, какой же я трус. Броситься на врага, загрызть его зубами! Только разве я смогу?

Я плакал. И Толька плакал. Вокруг, гудя спаренными винтами, садились на плац тяжёлые грузовые вертолёты. Те самые «подкрепления». Из них выкатывалась техника и разбегались солдаты.

Стояла ночь. Снова моросил дождь. Не знаю, сколько времени прошло. Потом к нам подбежали Северов и Родриго с Хасаном. Пока я рыдал, Джавад собрался и продиктовал готландцам папин номер, а Хасан уже связался с остальными.

Северов прижал меня и встал чуть спереди, словно от выстрела закрывал. Он примчался, в чём был: футболке, трениках и стоптанных «огородных» ботинках.

— Мы можем забрать детей? — сдавленно спросил он. Дядя Петя кивнул:

— Для того вас и вызвали.

— И тело… подполковника Наумова. — Последние слова Виктор Егорович произнёс с нажимом, будто выдавил. Но дядя Петя ответил монотонно, как с бумажки читал:

— В ближайшие дни заработает комендатура. Обращайтесь туда. Или в городской морг.

«Морг». Меня как током шарахнуло. Как спокойно он это говорит. Неужели ему правда всё равно?

— По полочкам у вас… — Родриго недобро усмехнулся. — А мальчишку, — он указал на Тольку, — зачем в это впутал?

— Ничего личного. — Дядя Петя пожал плечами и махнул кому-то рукой. — О мальчике позаботятся.

— Позаботился уже! — сдвинул брови Родриго. — Пёс войны. Убийца!

— Не надо! — вмешался Северов. — Извините. Можно вас на секунду?

— Говорите здесь, — отрезал дядя Петя. — У меня мало времени.

— Конечно. — Северов натянуто улыбнулся. — Я хотел бы взять Анатолия под свою опеку.

— Не положено, — мотнул головой бывший Толькин опекун. — Ребёнок будет возвращён в Пролив, где им займутся соответствующие органы.

Он тщательно выговаривал каждое слово, словно машина. Северов побледнел, но молчал. Словно сдерживался из последних сил.

— Я тебя прошу, как офицер — офицера. — Его голос дрогнул, но остался ровным. — Оставь пацана здесь. Хоть в приюте. Ты же сам…

Он недоговорил, но «дядя Петя», всё понял. Поколебавшись, готландец согласился:

— Хорошо. Его доставят в приют, а после…

— Оформлю опеку через инстанции. — Северов кивнул. — Можно с ним поговорить?

Виктор Егорович подошёл к грузовику и что-то сказал. Толька поднял на него блестящие глаза и хмуро ответил. Северов похлопал его по плечу, а потом грузовик завёлся и уехал.

Я поёжился: от дождя футболка вся намокла. Мы собрались было идти, но Хасан остался на месте.

— Вы можете взять с собой Джавада? — спросил он.

— Остаёшься? — удивился Виктор Егорович.

— Тут раненые. — Хасан развёл руками. И обратился к дяде Пете: — Если вы позволите.

— У нас есть врачи.

— Лишние не помешают, — твёрдо сказал Хасан.

— Хорошо. — Мне показалось, что во взгляде дяди Пети мелькнуло уважение. — Но только ты. Остальных прошу покинуть территорию.

И мы пошли: быстро и молча. Через плац, через проходную с чужими уже солдатами. Над головой, урча винтами, прошёл вертолёт и улетел в сторону города. Следом промчалось несколько БТРов.

Всю дорогу до дома Виктор Егорович молчал. А потом, когда подъехали, заговорил. Отстранённо, как Штейн:

— Я Андрею Дмитриевичу сам расскажу, хорошо? А ты… ты иди наверх.

Я шмыгнул носом, привалился к нему и зарыдал. Виктор Егорович меня приобнял, а потом, когда я успокоился и вышел, врезал по рулю так, что старенькая унийская «Вектура» жалобно бибикнула.

В ту ночь дедушке в первый раз вызвали «скорую». Я сидел в углу с остывшим чаем и смотрел, как вокруг суетятся люди в синих куртках медиков. Шуршали липучки, тихо попискивал тонометр. Потом Виктор Егорович засобирался в больницу, а мне строго-настрого приказал идти спать.

Но спать я не пошёл. Сам не знаю, что на меня нашло, но когда они уехали, я выкатил велик и поехал — прямо в ночь.

Над городом кружили вертолёты, кое-где трещали автоматные очереди. По соседним улицам разъезжали машины с громкоговорителями, призывая всех оставаться дома. Меня они не заметили.

«Юрген-Защитник, помоги. Спаси родной город. Не дай в обиду».

Я ехал и шептал про себя… молитву? Просьбу? Давным-давно Мышка по секрету рассказала, что можно просить Юргена о помощи, когда совсем тяжело. Я тогда посмеялся.

Юрген… Что бы на моём месте сделал он? Наверное, что-то героическое. И Тихореченск бы спас. И Тольку.

И папу.

Я вдруг понял куда еду — в Ветерок. Мне ужасно хотелось… что? Увидеть маму, наверное. Почему там должна быть мама — я не понимал. Но знал, что мне нужно туда.

Когда я выехал на мост, то увидел, что он перегорожен двумя самосвалами. Из подъехавшего грузовика спешно разгружали мешки с песком. В сторону города готландцы не смотрели, и я отчаянно поднажал.

— Куда?! Стой!

Я втянул голову, вильнул и проскочил в щель между самосвалом и парапетом. От грузовика пахнуло жаром и соляркой. Казалось, в спину вот-вот выстрелят.

«Помоги, Юрген!»

В меня не стреляли. Я домчался до поворота на грунтовку и заложил крутой вираж. Так, что чуть в кусты не улетел.

Тьма стояла — хоть глаз выколи, велик отчаянно дребезжал. Я нёсся по наклонной, рискуя упасть и свернуть себе шею.

За поворотом забрезжил тусклый свет. Я свернул к въезду в лагерь, и тут дорогу преградил высокий парень-блондин. Он схватился за руль, и велик встал, как вкопанный. Второй рукой парень придержал меня, чтобы я не упал.

— Привет. — Парень улыбнулся. Я дёрнулся, но велик даже не пошевелился.

— Привет, — спокойно повторил парень. — Как тебя зовут?

Вместо ответа я удивлённо оглядывался. Кругом горели новенькие фонари, аллея лагеря тоже была освещена. Отремонтировали? Когда?

Из ворот показалась здоровенная готская овчарка. Пёс увидел меня, напрягся и тихо рыкнул.

— Спокойно, Рекс, — скомандовал идущий следом человек в военной форме. Коротко стриженный, с холодными цепкими глазами и тяжёлой челюстью, он выглядел собранным и каким-то непреклонным. На груди — нашивка с фамилией «Герхард», на погонах — майорские звёздочки.

— Ты кто? — с интересом уточнил Герхард.

— Никита, — выдавил я.

— Никита, — протянул майор. — Что здесь делаешь?

— Я… маму…

Я запнулся, не зная, как объясниться. А Герхард пристально на меня посмотрел и сказал:

— Подожди здесь. Я провожу. Кирилл, отпусти человека.

Кирилл отпустил руль, отошёл к забору и замер. Овчарка улеглась рядом и высунула влажный язык.

— А вы откуда? — робко спросил я.

Кирилл вежливо улыбнулся, но не ответил. Затем из ворот выкатился квадратный армейский джип, я вцепился в велик и окаменел.

Джип был готландский. И номера — готландские. Как же я сразу не сообразил, что на Герхарде их форма!

— Садись. — Майор увидел, что я молчу, нахмурился и открыл дверь:

— Ты чего?

От ярости мир вокруг помутился. Я отшвырнул велик и кинулся на Герхарда с кулаками. Наверное, Тольку так же «накрывает». Наверное.

До машины я не добежал: меня схватили за шиворот и подняли в воздух, как щенка. Я кричал, брыкался и даже больно укусил за палец, но Кирилл и бровью не повёл. Потом Герхард сделал блондину знак, и меня опустили на землю.

— Успокоился? — мрачно спросил майор. — Тебя какая собака укусила, драчун?

Сдерживаться я больше не мог, и выпалил всё, что не сказал дяде Пете. Про штурм, Васкеса и папу. Про Тольку. Про мой город. И про то, какие же готландцы сволочи.

Кричал я долго. Потому что чем больше кричал, тем легче мне становилось. Тем более что майор не перебивал.

Когда я охрип и замолчал, заметил рядом ещё двоих. Парень с растрёпанной стрижкой, в круглых очках, джинсах и свободной толстовке. А рядом — высокая зеленоглазая девушка, очень красивая, в футболке навыпуск и штанах карго с кучей карманов.

— Что случилось? — деловито осведомилась девушка. — Кирилл вызвал…

Я удивился — Кирилл всё это время стоял тут. А вот майор не удивился.

— Лично вас я не вызывал, Хельга, — сухо бросил он.

— Я думала…

— Вы свободны, — перебил Герхард.

Девушка закусила губу, тряхнула копной светлых волос и ушла. Парень проводил её взглядом.

— Никита, это Фёдор Николаевич, — представил его майор. Я исподлобья посмотрел на очкарика, а тот улыбнулся и протянул руку:

— Привет. Будем знакомы.

От внимательного и сочувственного взгляда мой гнев куда-то улетучился. Я пожал руку и выжидательно посмотрел на майора.

— Поехали, — скомандовал тот.

Сил спорить не было, да и домой хотелось жутко. Кирилл закинул в багажник велик, и мы тронулись. Мы с Фёдором Николаевичем сели сзади, и он принялся осторожно со мной беседовать. Он рассказал, что они из Готландии. Приехали из Кроненвальдского института истории по международному проекту. На территории «Ветерка», возможно, есть древнее захоронение, его они и будут искать.

— А ремонт когда успели? — спросил я.

Тут вмешался майор и пояснил, что у экспедиции есть богатые спонсоры, планирующие разбить у нас чуть ли не исторический парк. А вообще, ремонт только начали. Как раз со въезда.

Под колёсами тихонько шуршал гравий, лучи фар выхватывали роящуюся в сумерках мошкару.

— Там баррикада, — сказал я, когда мы выехали на дорогу. Герхард молча глянул на меня в зеркало.

Мы подъехали к дежурящим на дороге готландцам, и майор показал им какие-то бумажки. Нас пропустили без разговоров, даже отогнали в сторону самосвал.

Меня довезли до самого дома. В окнах было темно. Северов ещё не вернулся.

— Справишься один? — уточнил Фёдор Николаевич. — Я могу остаться.

— Думаю, что справится, — вмешался Герхард. — А нам пора.

Он помог мне выгрузить велик и добавил:

— В лагерь приезжать не стоит. Сам понимаешь, опасно.

Они сели в машину и уехали. Я ещё немного постоял на пороге, поднялся наверх и прямо в плавках повалился на кровать.

***

Дедушку выписали на следующий день. Северов принёс продуктов, мы кое-как навели дома порядок, а потом потянулись серые, грустные дни.

Папу похоронили через две недели. Мы ходили в комендатуру за разрешением получить тело, но там стояла такая очередь, что дедушка молча повернул домой. Не смог пробиться и Виктор Егорович, но потом к нам вдруг пожаловали пара солдат и пухлая тётка с поджатыми губами.

Тётка улыбнулась и принялась расспрашивать дедушку о том, как нам живётся. Спросила, не тяжело ли со мной. Дедушка нахмурился и решительно ответил, что не тяжело.

Я стоял рядом и разглядывал солдат. Автоматы без прицелов и всяких набалдашников, поношенные шлемы. Совсем не как у тех, кто брал штурмом базу. Потом один, усатый седоватый дядька, мне подмигнул. От него пахло табаком и чуть пивом, а выглядел он усталым и невыспавшимся.

Тётка сказала, что папа погиб как герой и что для Готландии он не враг, а брат. Поэтому с похоронами нам помогут и можно не переживать. Дедушка опустил голову и закивал, сильно сжав моё плечо. Я поморщился, дедушка заметил и тут же убрал руку.

Тётка не обманула: с похоронами помогли, и даже что-то оплатили. Папин гроб опустили на верёвках в аккуратную прямоугольную ямку. Комендант сказал скупую речь о братстве и воссоединении народов, и ямку закопали.

Когда мы уходили, я ничего не чувствовал, словно онемел. Зато заметил, что на кладбище прибавилось свежих могил. Целый ряд с фотографиями солдат и офицеров. Некоторых из них я знал.

После похорон я надеялся, что от нас отстанут. Мне не понравилось, как тётка вынюхивала у дедушки на мой счёт. Но тётка вернулась, только теперь уже прямо в класс.

Они зашли вместе с Лидией Сергеевной, и я сразу понял, что дело дрянь. Так и вышло. Меня попросили встать, снова рассказали, какой папа герой, а заодно сообщили о большом концерте, посвящённом памяти павших. Явка, само собой, была обязательна. Я еле сдерживался, чтобы их всех не задушить.

Концерт я возненавидел сразу, ещё когда увидел на афише имя «Флавий». Но мало было этого: на городской площади рядком стояли квадратные столбики с фотографиями и именами погибших. Нас водили от столбика к столбику, и мы склоняли перед ними головы. Классручку, казалось, сейчас стошнит.

На одном из столбиков виднелась фотография папы. Я замер, как вкопанный, а Классручка вдруг подошла и крепко меня обняла. На лоб капнуло тёплым. Я поднял голову и увидел, что Марта Алексеевна плачет.

К следующим столбикам мы не пошли — так и стояли, сгрудившись, у этого. Лучик положил мне руку на плечо, рядом сочувственно сопел Вася Пономарёв. Вернувшаяся из Регия Сабина подошла и прошептала:

— Прости.

За что? Разве она виновата? Ничего уже не изменишь. Ничего не вернёшь.

Заиграла музыка, на развешанных кругом экранах появились объединённые флаги Готландии и Рубежья. На сцену вышел Флавий в тёмной траурной тоге и произнёс короткую речь. Говорил он красиво, куда там тётке. Но ясно же, что это просто заготовка.

Он закончил, немного постоял и завёл свою фирменную «Сквозь тьму и боль». Когда-то мне эта песня нравилась, а сейчас хотелось швырнуть в него гнилым помидором. Я слушал и с ненавистью скрежетал зубами. Классручка, видимо, заметила и сказала:

— Можешь идти.

— Точно?

— Если что, скажу, что тебе стало плохо.

Я страшно удивился: на концерт согнали всю школу, а Марта Алексеевна правил не нарушала никогда. Что-то в ней изменилось, сломалось. Она даже смотрела по-другому: тоскливо, будто сама кого-то лишилась.

Какая же она всё-таки хорошая. И к Тольке пробиться пыталась, да всё без толку. Виктор Егорович рассказал, как столкнулся с ней у приюта — его и самого не пускали. Я тогда малодушно обрадовался: раз никого не пускают, то можно не ходить. А я чувствовал, что должен пойти и Тольку проведать. Но раз уж не пускают…

Прошла осень, наступил декабрь. Каждый день мы с дедушкой смотрели новости. Север Рубежья пал, готландские войска медленно смыкали кольцо вокруг столицы — Тополя. Виктор Егорович объяснил, что противник действовал дерзко и грамотно. Внезапным броском захватил в тылу ключевой опорный пункт, разгромил под Кобургом единственный боеспособный авиаполк и развернул наши же трофейные зенитки, прикрыв ими небо. Город оказался в западне: освободить его было невозможно, но и бросить тоже нельзя. «Они связали здесь огромные силы», — мрачно подытожил Виктор Егорович. А вскоре готландцы предъявили ультиматум Рубежью и Дальнему Краю: открыть пути снабжения, иначе — «гуманитарная катастрофа».

В новостях (теперь уже готландских) показывали, что дороги открыли. С запада, из Дальнего Края и Унии, шли конвои грузовиков с продовольствием. А потом Генеральный министр согласился разрешить доставки с севера, из захваченного Готландией Пролива.

— Проигрывают, — мрачно бросил Виктор Егорович. — Разворовали всё. Крысы.

Дедушка вскинулся и сказал, что дело не в том, кто проигрывает. Что с обеих сторон невесть за что гибнут люди, и надо это немедленно прекратить. Они сильно тогда поспорили. Но потом, правда, помирились.

Ещё мы крепко сдружились с Джавадом и часто ходили друг к другу в гости. Школа работала через пень-колоду, новым властям было не до того. Лейла, мама Джавада, вызвалась заниматься с нами на дому. А дедушка с Северовым и Родриго строго следили за выполнением уроков.

Новый год мы тоже встретили вместе. Когда пришёл Родриго, нас ждал сюрприз: оказывается, они с Классручкой встречались.

Маруська ужасно привязалась к Марте Алексеевне, прямо как к родной. Маму она не знала: Родриго её выгнал, очень давно. Я как-то спросил у дедушки, но тот лишь сказал, что «там очень нехорошая история», и что Родриго всё сделал правильно.

Часы пробили двенадцать. По телевизору выступила готландская госпожа Президент — сухонькая старушка со стальным, как у Герхарда, взглядом. Северов щёлкнул пультом, поднял бокал, всех поздравил и сказал, что нам, на самом деле, страшно повезло: город уцелел. Ни бомбёжек, ни голода, будто кто-то хранит.

Зря он тогда это сказал. Как сглазил.

Потому что через пару месяцев, в начале слякотного марта, вся наша жизнь полетела в тартарары.

Глава 8 — Последний урок

После захвата города учёбы у нас не было. Потом, с конца ноября, школа снова открылась: по вторникам, средам и четвергам.

Когда до меня дошли слухи, я расстроился — привык заниматься когда хочу и с кем хочу. Пытался даже разжалобить дедушку, но в ответ получил короткое «ученье — свет» и сдался.

Пару дней пришлось привыкать, но потом я втянулся. Оказывается, я даже соскучился по родному классу. За эти месяцы школа сильно изменилась. Со стены убрали портрет Генерального Министра — теперь там висела строгая госпожа Президент. И учителей, и ребят заметно поубавилось. Уехали Лучик, Вася и Сабина: их родители боялись, что рубежская дивизия под Кобургом пойдёт на штурм и сравняет Тихореченск с землёй.

Виктор Егорович называл это паникой. Он говорил, что готландцы в лоб не полезут. Их задача — связать наши силы, дождаться, пока армия «посыпется», а потом ударить в спину. Из Кобурга их, правда, выбили, но готландцы всё просчитали: спокойно отошли к папиной базе и даже перегнали туда часть самолётов. Нашим тоже наступать не резон — базу взять силёнок не хватит, а жертв и разрушений не оберёшься. Готландцам только этого и надо — чтобы весь мир видел, как Рубежье своих убивает.

Больше всего я боялся, что уедут Джавад и Маруська. Особенно Джавад — их-то здесь ничего не держит. Как-то в гостях я робко спросил об этом Хасана. Тот посмотрел, как на маленького, и отрезал:

— Хватит, набегались. Наше место здесь.

Джавад потом рассказал, что в комендатуре им дали визу — в поликлинике не хватало врачей, а Хасан у больных нарасхват. Как-то раз он навестил меня дома, когда я лежал с ангиной. Внимательно меня осмотрел, измерил температуру. Он всё делал легко, словно играючи. И сам был лёгким и спокойным, вкусно пах чем-то пряным и весело подмигивал тёмными восточными глазами.

В общем, я тогда выдохнул. А когда узнал, что наша армия уходит из-под города, чтобы сражаться за Тополь — то втайне даже обрадовался. Мне было стыдно, но я ничего не мог с собой поделать. В новостях каждый день показывали города, где шли бои. Точнее, руины городов с обгоревшими скелетами многоэтажек, воронками на дорогах и плачущими людьми.

В школе тоже стало полегче, в классе — чуть веселее. Из Пролива вернулся Вася, родители Димки и Серёжки передумали уезжать. Я регулярно ходил к Герде Альбертовне и тоже немножко отошёл: строил планы на лето, собирался написать Катьке в Либерту и один раз, когда никто не видел, даже попрыгал по лужам.

Всё случилось неожиданно. Как гром среди ясного мартовского неба. Под конец последнего урока дверь распахнулась, и внутрь влетел парень с автоматом. Это был Денис Кротов — скуластое лицо застыло, губы сжаты в тонкую ниточку.

Денис обвёл взглядом класс, ощерился и скинул с плеча лямку. На пол бухнулась тяжёлая спортивная сумка. От ужаса мы застыли.

Марта Алексеевна побледнела и привстала, машинально придерживая открытый учебник. Денис это заметил, подошёл и брезгливо его приподнял, словно грязную тряпку.

— «Беседы о воссоединении», — издевательски прочёл он с обложки. — Ну что, твари? Продались готам?

— Готландцам, — машинально поправила Классручка и побледнела ещё больше.

Денис зло посмотрел на Марту Алексеевну, оскалился и передёрнул затвор. За спиной тихо ойкнули. А мне некстати пришла на ум строчка:

«Готландия — многонациональное государство. В ней живут готы, киммерийцы, галлы, славяне…»

— О, и этот здесь! — Денис недобро улыбнулся и вразвалочку подошёл к нашей парте. — Встать, чучело!

Джавад медленно поднялся и замер. Его голова была опущена, словно он брезговал на Кротова даже смотреть.

— Гордый, — прокомментировал Денис. — Строит из себя…

Он подпёр подбородок Джавада стволом и повёл им вверх, вынуждая поднять голову. Они встретились взглядами, и Джавад не выдержал:

— Шу битифражж, йа кальб?

И тут Денис его ударил. Прикладом. Джавад успел заслониться, и металл скользнул по руке, раздирая руку от кисти до локтя. Джавад зашипел и рухнул на стул. На пол густо капала кровь.

Я вскочил и уставился на Кротова. Тот перевёл на меня озверелый взгляд и снова исступлённо дёрнул затвором. Из автомата вылетел патрон и укатился куда-то в угол.

Я не знал, что говорить, и вообще себя странно чувствовал. Как тогда, когда увидел горящий порт глазами Тольки.

— Не надо, Денис.

Мне показалось, что я стал лёгким, почти невесомым. Потом я немного раздулся, как шарик, вытянулся к Денису и коснулся его невидимой оболочкой:

— Не надо.

Сквозь меня проносились фрагменты… чего-то. Я смутно разглядел маму Кротова, тётю Таню, и стало хорошо и легко. Потом привиделся его папа. Он немного светился золотым. Меня (Дениса?) к нему тянуло. Как магнитом.

— Не надо…

Папа махнул рукой, приобнял за талию молодую девушку и растворился. Стало темно, нахлынули гнев, тоска, обида. И страх — дикий, животный.

Как жить? Чем помочь плачущей маме? Мелькнула стройка, какие-то дядьки… Старые прохудившиеся ботинки и обжигающий стыд за них, за маму и за себя.

Картинка рассыпалась, сменилась другой. Вокруг стояли люди, без лиц. Кто-то сунул в руки рубежский флаг:

— Это твой долг.

Флаг светился гордостью и любовью, точь-в-точь как папа. Стало горячо и приятно в груди:

«Нужен. Я нужен».

Всё померкло, проступил какой-то подвал. Стул, стол, у потолка — зарешечённое окошко. Напротив человек, весь в тени, один силуэт. Силуэт шевельнулся, и на стол легла толстая пачка талеров:

— Возьми. Ты заслужил.

Ненависть. Страх. Раздумья. Совесть?

Снова светящийся флаг, снова горячо и тепло в груди: «Так надо». Денис протянул руку и взял деньги. На мгновение вспыхнула радость: тут как раз хватало на мотоцикл. Но пачка зашипела, превратилась в змею и больно ужалила в руку. И всё.

Я снова был в себе, в классе. А Кротов… Он странно, пристально на меня посмотрел и прохрипел:

— Выметайтесь. Все. Живо!

И мы побежали.

Когда мы выскочили во двор, там уже стояли машины городской стражи. Примчался грузовик, из него принялись разгружать ограждения. Нас оттеснили.

Мы стояли и смотрели на школу, не в силах оторваться. Подошёл наш охранник дядя Сабир. Он прижимал к затылку окровавленное полотенце: Денис, когда зашёл, огрел его по голове стволом. Дядя Сабир упал, но сознания не потерял и смог, когда Кротов ушёл, вызвать стражу.

Меня обняли, в бок уткнулся чей-то нос. Мышка отыскала нас в толпе и вцепилась так, что не оторвёшь. Я отвлёкся, чтобы что-то сказать Джаваду, и тут из окна высунулся Денис и дал в воздух длинную очередь. Он громко, смачно выругался, показал всем неприличный жест и запел гимн Рубежья.

Подъехали ещё машины, стражники погнали нас по домам: «По телевизору посмотрите». Я посадил на велик Маруську и рванул так, что, казалось, цепь не выдержит и лопнет.

Дедушка был дома, но он ещё не знал, что случилось. Я сбивчиво ему рассказал и кинулся к телевизору. Школу уже показывали по местным новостям. Диктор называл Кротова «террористом».

На экране крутились кадры со школой и стреляющим в воздух Денисом. Автомат зло плевался облачками сизого дыма. И трясся, словно вот-вот сорвётся с цепи и загрызёт.

Мы сидели и смотрели: час, другой. Репортёр рассказывала, что Денис заминировал класс и угрожает в случае штурма взорвать школу. К нему обращались через мегафон, но он ругался и давал в небо всё новые очереди.

Никаких требований Денис не выдвигал, разговаривать ни с кем не собирался. Лишь раз за разом пел рубежский гимн и кричал что-то про независимость.

Прошло ещё немного времени. Журналисты пытались дозвониться коменданту, но тот не брал трубку. А потом… потом во двор выехал танк и не спеша повернул к школе широкое дуло.

Один из барьеров упал, наперерез танку бросился человек. Изображение увеличилось, и мы увидели, что это Родриго. Маруська ахнула, я застыл. Откуда он там?

— Что творит, — прошептал дедушка и потёр грудь.

Камера дёрнулась и резко ушла вниз, словно от удара.

— Прекратить! — рявкнул кто-то. — Я вас всех!..

Снова удар. Камера упала на землю, снимая чьи-то берцы. Затем тяжело и громко ухнуло, и передача прервалась.

***

Родриго арестовали там же, перед школой. Марта Алексеевна поехала за ним в комендатуру. Чуть позже примчался бледный Северов — у него был выходной, и телевизор он не смотрел. Зато выстрел из танкового орудия узнал сразу — у нас аж стёкла зазвенели.

Школу сильно повредило, то ли снарядом, то ли Кротов правда пронёс с собой взрывчатку. Белый фасад был разворочен, на месте окна зияла обугленная дыра.

Школу убили. И Дениса — тоже. Говорили, от него вообще ничего не осталось.

Виктор Егорович ходил к тёте Тане, как мог её успокаивал. Мы стояли за забором, — Виктор Егорович попросил, — и смотрели, как маленькая тётя Таня невидяще смотрит в сторону, пока Северов что-то ей говорит.

После гибели Кротова Северов сильно изменился: стал мрачным и задумчивым. Я узнал, что он снова занимается со старшеклассниками военной подготовкой «чтобы ерундой не страдали». Он, наверное, был прав, потому что Денис оказался не единственным. В Тополе несколько парней захватили автобус, требуя от властей не идти на переговоры. И в других городах похожее случилось. Дедушка сказал, что всё это чья-то грязная игра, и что ребят бросили на убой за свои интересы. Я стал расспрашивать, но он не ответил.

Тётя Таня уехала — не сразу, через пару недель. Куда — никто не знал, а я даже не сразу заметил, потому что до этого из опеки пришли за Маруськой.

Это случилось через несколько дней после ареста Родриго. В дверь постучали, потом принялись звонить, нервно и настойчиво. На пороге стояли две тётки с поджатыми губами. Точь-в-точь как у той, из комендатуры. Они вообще все похожи.

У нас потребовали отдать Мышку: за девочкой, видите ли, некому присмотреть. Виктор Егорович с дедушкой встали насмерть, но нам пригрозили, что вызовут стражу и солдат. Мы не могли понять, чего они прицепились, но тётки важно пояснили, что в Готландии каждый ребёнок на счету, а Родриго, в связи с арестом, признан «неблагонадёжным родителем».

— Старые времена закончились, — важно заметила одна. Дедушка в ответ ехидно спросил, не свалились ли с них штаны, когда впопыхах снимали со стен портреты и флаги.

Из комнаты тихонько вышла Мышка, молчаливая и бледная. Она сразу поняла, что мы её не отобьём, и собрала рюкзачок с любимой куклой и раскрасками. У меня сердце кровью обливалось. Я закусил губу, чтобы не расплакаться.

Так мы и стояли молча. Словно стена между нами выросла. Дедушка с Северовым бегали по дому и собирали Маруськины вещи. Северов пригрозил, что он ветеран и напишет коменданту, тётки в ответ хмыкали. Потом в дверь позвонили: приехал Джавад с родителями.

Хасан обнял Мышку и принялся её успокаивать. Я вышел из ступора и тоже сказал ей что-то ласковое. Маруська заплакала и кинулась мне на шею.

Больше всего меня удивила Лейла. Обычно тихая и улыбчивая, она сейчас напоминала валькирию или амазонку. Заслонив собой Маруську, Лейла принялась отчитывать тёток так, что я что только диву давался. Её глаза сузились, копна густых тёмных волос тряслась от негодования. Она говорила, что поставит на уши весь город, Рубежье и даже в Византию друзьям напишет. Что выйдет международный скандал, суд и чуть ли не мировая война, если ей немедленно не дадут оформить над ребёнком опеку.

Но проклятые тётки не сдавались. Продолжая грозиться законом и стражей, они выволокли Мышку из дома и повели к потрёпанному приютскому микроавтобусу. Помятая дверь отъехала в сторону, словно чудовище пасть распахнуло. Маруська в последний раз оглянулась — и исчезла внутри.

Дедушка опустился на стул и достал пузырёк с таблетками. Северов велел мне сидеть дома, прыгнул в машину и поехал следом за тётками. Вернулся он через час — злой как собака. Он хотел поговорить с директором, но его не пустили за ворота. Потом туда примчалась Классручка и ринулась к Мышке. Охранник её грубо оттолкнул, и Северов с ним чуть не подрался.

Снова потянулись дни. По ночам мне снилась Мышка. И мама. Я стонал и метался так, что дедушка прибегал меня успокаивать. Он выглядел всё хуже, хотя мне ничего не говорил.

Через месяц дедушка слёг окончательно. Он не хотел, чтобы я грустил, и вообще чтобы я его таким видел. Но я, конечно, приходил к нему каждый день и сидел рядом в пропахшей лекарствами спальне. Дедушкин дом меньше нашего, но по правде это мы живём в его доме. Когда-то давно, ещё во времена Республик, дедушке его получил от государства, а потом, когда папа надумал жениться, съехал в освободившийся домик по соседству. Он был старый, весь рассохшийся и скрипучий, но я его любил. После гибели папы он стал для меня совсем родным.

Несмотря на попытки Северова меня выпроводить, я часто засиживался у дедушки по вечерам. Мы долго говорили — обо всём на свете. И о папе, конечно, тоже, особенно как мы в последний раз поссорились.

— Не ругай его и не злись, — сказал дедушка. — Он очень тебя любил, понимаешь? Просто выразить не мог. Совсем как я раньше. Думал, построже надо с детьми. Только с годами понял, что это не главное.

Я шмыгнул носом:

— А маму? Он же про неё думал… всякое.

Дедушка вздохнул:

— Говорили, был грех. Но папа твой первый это отмёл. А потом искал её. Всю жизнь искал.

— Как?! — От неожиданности я вскочил. Дедушка слабо улыбнулся и пошевелился. Под старой кроватью скрипнули пружины.

— Не веришь? У него в кабинете, на полке, справа от двери. Он не хотел, чтобы ты знал. Да что уж теперь.

Он заметил, что заёрзал, и слабо махнул рукой:

— Иди. Я понимаю, тебе не терпится. Да и поздно.

В кабинете, сгорая от нетерпения, я выдернул с полки увесистую папку с буквой «Н» на корешке. Я не знал, что значит «Н», но догадывался: «Надежда». Так звали маму.

Раскрыв папку, я принялся аккуратно листать подшитые документы. Я мало что понимал: какие-то протоколы с печатью стражи, фотографии проклятой остановки и ещё зачем-то — валявшихся на траве окурков. Большая часть листов была исписана от руки аккуратным папиным подчерком. Он вёл что-то вроде дневника, куда записывал всё, что удалось узнать.

Я тихонько опустился в кресло и принялся медленно читать.

«12 октября. Снова опрашивал свидетелей. Надя курила — почему, если давно бросила? Попутчик подтверждается, мужчина лет 40-45. Военный, в форме, предположительно майор. С лицом плохо — лица никто не помнит».

«14 октября. Они сели в машину, дальше показания разнятся. Одни свидетели утверждают, что они уехали в сторону Кобурга, другие — что машина свернула к Ветерку. Что им делать в Ветерке? И ещё одна странность: ни марки, ни номеров машины никто не запомнил. Как в тумане. Бред».

«16 октября. Поднял солдат и прочесал Ветерок от въезда до Комариного. Если узнает Валерьев, меня попрут. Впрочем, плевать. В лагере пусто, а я, кажется, хватаюсь за последнюю соломинку. Знаю одно: Надя жива».

«19 октября. Соломин задействовал все связи в Кобурге. Подняли местную стражу, отсмотрели камеры — впустую. Что делать дальше, не знаю. Подчас опускаются руки».

«26 октября. Куда и с кем она пропала? Главное тут — с кем. Я уверен, что причина в этом майоре. Кто он? Другой мужчина? Голова кругом».

Дальше был перерыв в пару недель, затем папа снова принялся писать. Он рассылал запросы, кому-то платил, и даже съездил на юг, в Сухожары, думая, что мама могла уехать в Хазарию. Он не сдавался. И не верил ни в смерть мамы, ни в её измену.

Особенно запомнилось вот это:

«3 января. Сегодня Никита спрашивал про маму. Сказал, что видел сон, будто она стоит у окна и машет рукой. Я сорвался на него, дурак. От зависти. Мне Надя не снится».

«Надя». Как он о ней ласково… Я вспомнил маму и улыбнулся. Дедушка говорил, что она «не от мира сего» — светлая, добрая. Стихи любила, рисовать. Ещё фантастику, но тоже добрую, где люди не воюют и летают к другим планетам. Один раз я забежал на кухню, а она сидела там грустная и крутила колёсико приёмника. Приёмник хрипел и шипел, но мама всё равно вслушивалась. Потом увидела меня, выключила «Вегу», притянула к себе и обняла.

Листов оставалось ещё немало, но дочитать я не успел. Хлопнула входная дверь, в кабинет зашёл Виктор Егорович и мотнул головой в сторону кухни — мол, разговор есть.

А дальше мы сидели и пили чай. Точнее, смотрели, как он остывает. Беседа была не из приятных.

— Дедушка твой плох, — сказал Виктор Егорович. — Совсем.

Я молчал. Я уже догадывался, к чему он это.

Виктор Егорович продолжал. Он сказал, что дедушка не хочет ложиться в больницу, потому что тогда меня могут забрать. Опекунство оформить сейчас нереально, поэтому…

— Приказывать не могу, — закончил он. — Но знай: в обиду тебя никто не даст. Я не один, есть люди… — Он замялся. — Короче, найдётся управа. Ты мне веришь?

Я оторвался от созерцания чашки и поднял на него глаза. Северов выглядел странно: устало и в то же время бодро. Будто клад нашёл, или у него камень с души свалился.

— Никита, я тебе обещаю, — твёрдо повторил он. — Но и ты будь мужиком. Поступи правильно.

В голове всё перепуталось. Не хочу в приют, не хочу! Я там не был, но однажды смотрел по телевизору репортаж. Обшарпанные стены, койки в три ряда. Плохо там. Уныло. Несчастно.

Карман футболки налился тяжестью. Я сунул в него пальцы и с удивлением выудил Маруськину монетку. Откуда она здесь?

Мышка… я вдруг ясно представил её в приюте. Как ей там плохо, как она плачет и хочет домой. Вот прямо сейчас, пока я сижу на кухне и миндальничаю.

«Ты не виноват! — взвизгнул во мне кто-то. — Не ты её туда упрятал!»

Не я? А забыл и отмахнулся — кто? Ну, пусть не забыл, но ведь пытался.

Пытался!

Не думать лишний раз, не вспоминать. Малодушно убеждая себя, что ничего нельзя сделать.

«Чужой беды не бывает», — говорил капитан Леклерк. А для меня, выходит, бывает? Как дошло до дела — так в кусты. И плевать на дедушку с Мышкой.

Монетка нагрелась и покалывала, будто электричеством. Я сжал её так, что стало больно пальцам.

«Опомнись! — продолжал визжать тот самый, противный. — От того, что тебя заберут, ничего не изменится! Маруське не поможешь и сам пропадёшь!»

Может, и не изменится. Только рассуждай так Укмал Мидар — Заархены убили бы всех. До последнего. И пусть Укмал — это кино. А Юрген? Что ему город? Не друзья ведь и не родные.

Северов молчал, даже не смотрел. На кухне стояла тишина, лишь тихонько капала из крана вода: кап, кап, кап.

Медленно, мучительно во мне созревало решение. Я не хочу, это правда. Но должен — ради дедушки и Маруськи.

Ради себя!

— Я согласен, Виктор Егорович.

— Зови меня дядя Витя, — тихо ответил Северов и крепко-крепко пожал мою руку.

Часть 2

Глава 9 — Приют и Застава

Тем хмурым утром я проснулся ещё до будильника. Как назло, мне опять снилась мама.

Я очутился в её спальне — светлой, просторной и чистой. По стенам гуляли солнечные зайчики, за окном чирикали птицы и шелестела густая листва. Было тепло и уютно, а в воздухе стоял сладкий, ванильный запах — словно в духовке подходили булочки.

Мама крепко спала — лицо спокойное, волосы рассыпались по подушке. Я стоял и смотрел, боясь даже вздохнуть. И вдруг стало ужасно, до боли хорошо.

Словно вернулся домой после долгого пути. Словно не заснул, а наоборот — очнулся от долгого кошмара. Сейчас, вот сейчас она откроет глаза, скажет «завтрак стынет», и засмеётся, и обнимет, и всё станет как раньше.

Я рванулся к маме, но не мог сдвинуться с места. Как в кисель попал, или в клей. А она вдруг открыла глаза, словно и не спала, и сказала, тихо, но отчётливо:

— Прости.

За что? Я бился, орал и тянулся к ней, но проклятый кисель не отпускал. И мама ко мне тянулась, изо всех сил, но тут меня похлопали по лодыжке, комната померкла, и я очнулся.

Вокруг было темно. У кровати сидел озабоченный дядя Витя:

— Ты как?

— Нормально, — хмуро ответил я. — Опять кричал, да?

Северов покачал головой:

— Я аж снизу услышал. Что снилось-то?

— Да всякое…

Говорить не хотелось. И вспоминать тоже. Вместо этого навалилось тяжёлое, как свинцовая туча осознание:

СЕГОДНЯ.

— Пошли? — тихо сказал дядя Витя. — Я завтрак приготовил.

И мы пошли.

Это был самый безрадостный завтрак в моей жизни. За окном медленно и тяжело рассветало, моросил противный холодный дождик. Бесило всё, даже свет лампочек, но я крепился и молча жевал.

Через полчаса прибежала Марта Алексеевна, сразу за ней — Джавад с родителями. Я просил, чтобы меня не провожали такой толпой, но они ничего не хотели слышать. Хорошо, Классручка ребят с Гердой Альбертовной не притащила. Она вообще-то хотела, но тут уж я наотрез отказался.

Вещей набралось на пару сумок. Мы ещё походили по дому, вспоминая, не забыл ли я чего. Вроде, не забыл.

Я всё делал «на автомате», словно и не я вовсе. Герда Альбертовна рассказывала, что это такая защитная реакция психики. Наверное, так даже лучше.

Мы погрузились в машину дяди Вити, Хасан поехал следом. К нам подсели Классручка с Лейлой. Я боялся, что они будут меня утешать, но они молчали. Марта Алексеевна лишь стиснула ненадолго мою руку, а Лейла бросала тревожные взгляды и вымученно улыбалась.

Напоследок я посмотрел на наш дом — холодный и опустевший. Дедушка уехал в больницу ещё вчера. Он хотел меня проводить, но не получилось — ему опять стало плохо.

До улицы Красина ехать недолго, минут пятнадцать. Джавад молчал, а я уткнулся лбом в стекло и смотрел на знакомые, родные улицы. Пронеслась мимо наша Приречная, с заборчиками и нежно-зелёными деревьями. Мелькнул поворот на Тихую, где живёт Джавад и где когда-то, — казалось, очень давно, — жили Маруська с Родриго.

За окном просыпался Тихореченск. Прогудел автобус, спешили куда-то люди. Они пойдут на работу, или в школу, а кто-то — в кафе на пляж. Жизнь продолжалась. Но уже, получается, без меня.

Без меня!

Интересно, Юрген так же себя чувствовал? Когда стоял на стене, когда понял, что никого и никогда больше не увидит? Но он погиб, чтобы город мог жить. А я?

А я, выходит, тоже немножко погибаю. Ради дедушки и Маруськи. Ради долга — пусть маленького и совсем не киношного.

«Долг». Когда не хочешь, но надо, хоть умри. Я раньше не понимал — каково это. А теперь понял, и словно встал плечом к плечу с капитаном Леклерком и Укмалом Мидаром. Стало повеселее, но тут мы приехали.

Поёжившись, я вышел из машины и оглядел здание приюта — старое, обшарпанное, из красного кирпича. У новенького забора из листового железа стояла будка охраны. Дядя Витя подхватил мои сумки, и мы пошли.

— Куда? — лениво спросил толстый охранник с красной обрюзгшей рожей. На чёрной форме желтела бирка: «ЧОП Восход». Из будки несло пивом и табаком.

— Пропусти, — мрачно сказал Северов. — Провожаем.

— А, это ты опять, — недобро прищурился охранник. — Всех не положено. Только один сопровождающий.

— Будь человеком, — процедил дядя Витя. — Дай проводить парня по-людски.

— У меня инструкция, — торжествующе сообщил краснорожий. — А будете шуметь — так и никого не пущу, понял?

Дядя Витя еле сдержался. Он поставил сумки и сказал, что пойдёт со мной, а остальным надо попрощаться.

Мы прощались минут десять. Классручка обняла меня так, что хрустнули рёбра, Лейла расплакалась и что-то горячо шептала на ухо по-арабски.

Хасан меня тоже обнял и сказал, что я настоящий мужчина. Джавад пожал руку и виновато, словно мог что-то изменить, попрощался.

Мы прошли турникет и двинулись через двор — мимо луж, облупленных качелей и клумб с пожухлыми георгинами. Дядя Витя молчал, а потом сказал:

— Похоже, нам сюда.

Мы остановились у железной двери, покрашенной облупленной серой краской. Дядя Витя подёргал ручку и нажал на кнопку привинченного к стене интеркома.

Нам не ответили, и мы ещё несколько минут стояли под козырьком, прячась от усилившегося дождя. Потом щёлкнул замок, и дверь медленно, с натугой отворилась.

В проёме стоял высокий парень — худощавый, с хмурым, взрослым лицом. На нём были спортивные штаны и растянутая майка. Тёмные волосы сбились в вихры, серые глаза смотрели холодно и чуть насмешливо.

— А, новенький, — тонкие губы растянулись в улыбке. — Ну заходи.

Он посторонился, освобождая проход. Я растерянно глянул на дядю Витю.

— Погоди, — обратился к парню Северов. — Ты кто? Воспитатель? Его же оформить надо.

— Оформим, не переживайте, — отрезал парень. — Сумки давайте, и я вас больше не задерживаю.

— Послушай, ты, сопляк, — вспыхнул дядя Витя, но парень мгновенно его перебил:

— Ещё слово — вызову охрану и стражу. Потом вообще сюда не попадёте.

— Как тебя зовут? — скрипнул зубами Северов. — Имя, фамилия!

Парень картинно поклонился:

— Старший воспитанник Лесовский Антон Валерьевич. А жалобы отправляйте в Кроненвальд, сразу госпоже Президенту.

— Никита… — начал дядя Витя, но Лесовский уже лихо втянул меня внутрь и захлопнул дверь.

В нос ударил запах хлорки и кислых щей. В коридоре было душно и тускло, тихо гудели длинные потолочные лампы. В дверь сердито забарабанили — дядя Витя не сдавался. Но Антон даже не повернул головы.

— За мной, — коротко бросил он.

Мы прошли по клетчатому линолеуму мимо облезлых стен с детскими рисункам и фотографиями и поднялись по бетонной лестнице на третий этаж.

Антон распахнул дверь в большую комнату, всю уставленную железными кроватями. Не церемонясь, швырнул на одну из них мои сумки:

— Открывай и показывай. Жратву, питьё, шмотки — всё, что передавали.

От такой наглости я ошарашенно молчал. Антон нетерпеливо поморщился:

— Давай лучше сам. И в темпе.

Я попытался возразить, но осел на пол от хлёсткого тычка в «солнышко». Я хрипел и пытался вдохнуть, бессильно наблюдая, как Лесовский роется в моих вещах и деловито откладывает в сторону пакеты.

В его пальцах что-то блеснуло. Десять стебельков, моя монетка. А там же ещё и передачка для Маруськи!

В душе вскипела злость — чёрная и первобытная. «Я, Укмал, сын Мидара из рода Чёрных Песков; Страж Последнего города, воин Третьего Дома Махаррана. Я вызываю тебя на бой, тарнак!»

Лесовский замер и озадаченно на меня уставился — про Укмала я, видимо, выкрикнул вслух. Но я не дал ему опомниться. Издав воинственный вопль, я вскочил и кинулся ему в ноги.

Повалить его мне не удалось. Лесовский обхватил мускулистыми ручищами, оторвал меня от пола и швырнул в сторону. Я упал, покатился и больно ударился поясницей о ножку кровати. Потом меня сгробастали за грудки и рванули вверх.

— Борзый, да? — прошипел старший воспитанник. — На батю попёр? Ну ничё, я тебя причешу.

Он больно ударил меня в живот, придержал за голову и оттолкнул, так что я попятился и больно плюхнулся на пол.

Я не знал, что делать, я был готов его убить или выпрыгнуть в окно, но тут меня спасли: в комнату вошёл Толька.

С ним были ещё двое: жилистый светловолосый пацан с поджившим фингалом и хмурым взглядом; и второй — серьёзный, коренастый и загорелый, с веснушками и тонким шрамом на щеке.

— Хорош, Цербер, — напряжённо сказал Толька. — Это наш.

Антон нехорошо на них посмотрел и ухмыльнулся:

— Не круто ли господа забирают? Здесь все мои, понял?

— К Ляпе побежишь? — Толька скрестил на груди руки, а светловолосый демонстративно почесал кулак. Я заметил, что у него в кровь разбиты костяшки.

— Я с тобой без Ляпы разберусь, — угрожающе сообщил Лесовский. — А этот мне ни к чему, забирайте. Только пусть отдаст, что причитается. Законы для всех одни, усёк?

Толька бросил взгляд на выпотрошенную сумку и нехотя кивнул:

— Лишнего не бери, иначе спросим. У нас тоже законы.

— И монетку пусть отдаст! — Я поднялся и с ненавистью указал на Антона. — Серебрянную. Это оло, понял?

Оло — это такой пацанский закон. Особенная, личная вещь, которую отбирать нельзя. До этой минуты я не подозревал, что монетка — моё оло. А ведь так оно и есть!

— Отдай, — ощетинился Толька. — И еду!

— Да щас, — упёрся Лесовский. — Жратва общая! Не ваша.

— Половину ему, половину тебе, — насупился Рыжов.

— Там ещё для Мышки, — торопливо вмешался я. — И тебе Виктор Егорович передавал. Пусть не трогает.

— Что за Мышка? — недовольно уточнил Антон.

— Маруська. Санчез.

Лесовский странно на меня взглянул и кивнул:

— Всё, что кому-то — оставлю, так и быть. И немного сверху. Остальное общее.

— «Общее» — значит, твоё с Ленкой, да? — ехидно уточнил Толька.

— Ты сильно-то не борзей, Рыжий, — угрожающе протянул Лесовский. — А то не ровён час…

Светловолосый набычился и шагнул вперёд, но Толька выставил руку и преградил ему дорогу:

— Спокойно, Глухарь. А ты, — это он Лесовскому, — забирай своё и уходи. Это не твоя комната.

Толька говорил спокойно и сдержанно, я его не узнавал. И что это за ребята с ним?

Антон смерил меня взглядом, подхватил отложенные пакеты и ушёл. Монетку он швырнул на кровать, и сейчас она светилась серебристым пятнышком на сером шерстяном одеяле.

— Он тебя не сильно? — участливо спросил коренастый. И протянул руку: — Гелий, Ветров. Можно просто Гелька.

— Виль, — представился светловолосый. — Будут обижать — говори.

— Ты садись, — Толька сделал приглашающий жест и плюхнулся на соседнюю кровать. — Надо тебя в курс дела ввести, пока ребята с занятий не вернулись. Главная здесь Ляпа, Валентина Петровна. Ни черта не делает, только ворует, а всем остальным командуют Цербер и Ленка. Раньше они были главные, а теперь мы появились — следим за порядком и своих защищаем.

— А вы — это кто?

Толька удивился:

— Виктор Егорович не говорил? Мы — это Застава, организация такая. Пока ещё маленькие, но расширяемся. Те, кому не всё равно — на людей, на город, на страну, — вступают. Я сам ещё не всё знаю. Виктор Егорович скоро больше расскажет.

— Так вы с ним общаетесь? — Я удивился. — Тут же всё очень строго. Телефоны забирают.

Толька загадочно улыбнулся:

— Есть добрые люди и здесь, и в городе. Больше пока не могу, извини. Ты ведь ещё не наш, это я Лесовскому сказал, чтобы не лез.

Рыжова как подменили. Словно он понял что-то важное, и от этого его прямо распирало. Стало ужасно завидно.

— А можно к вам? — жалобно спросил я.

Толька наклонился вперёд и внимательно на меня посмотрел.

— Ты точно хочешь? Мы силой не тащим. А от Лесовского, если что, и так прикроем. Виктор Егорович приказал.

«Прикроем», «приказал». Повеяло порядком, дисциплиной и… защитой. Не от Цербера — вообще. Словно в пропасть летел, а теперь за что-то крепкое ухватился.

— Очень хочу, — честно сказал я. — Возьмёте?

— Возьмём? — обратился к ребятам Толька.

Гелька с Вилем важно кивнули. Так я попал в Заставу.

Глава 10 — Ближний круг

— Проходите, проходите. — Повариха тётя Тоня пропустила нас в столовую и аккуратно закрыла дверь.

Мы зашли и расселись — тихонько как мышки. За оконными решетками было темно, и мы давно должны были разойтись по комнатам, но сегодня…

— С Днём рождения, Никитка! — Аня торжественно вручила мне маленький пакетик. Потом на шею кинулась Маруська и горячо чмокнула в щёку. Ну и остальные, конечно, поздравили.

Тётя Тоня ушла на кухню и вернулась оттуда с шоколадным тортом. Она торжественно несла его перед собой, маленькая и морщинистая, и я был ей ужасно благодарен. Если чёртова Ляпа узнает, ей несдобровать. А я ведь не единственный, тётя Тоня всем помогает.

— Садитесь, Антонина Степановна, — приглашающе подвинулась Аня. — Что же вы?

— Ой, да не надо. — Тётя Тоня ужасно засмущалась, но мы её буквально силой усадили за стол и вручили кусочек торта со свечкой.

Я перевёл взгляд на Аню — её ещё тогда, у памятника Юргену, приняли в Орден. Аня спокойная и ласковая, и ходит тихо, словно плывёт. За это мы прозвали её «Кошкой». Но это наша Кошка, и в обиду мы её не даём. Впрочем, она и сама хорошо справляется.

Однажды Лесовский довёл её до слёз очередным своим хамством. Мы с Толькой хотели вмешаться, Антон тоже был не один — при нём был толстый Валька Плющев и ещё парочка «гвардейцев». Пахло дракой. Но Аня подняла на Антона серые заплаканные глаза, улыбнулась и тихо сказала:

— Какой же ты всё-таки ребёнок.

И сразу всё кончилось. Лесовский что-то буркнул и ретировался, а Аня спокойно вытерла слёзы и сказала, чтобы мы шли в класс.

— Никитка, ты больше не уедешь?

Маруська сидела рядом и старательно ко мне льнула. С тех пор как я попал в приют, она от меня не отходила.

— Конечно, не уеду!

Я её приобнял и угостил своим кусочком. Мышка ещё сильнее ко мне прижалась, а я подумал, что правильно поступил, когда решился. Без меня Маруське было плохо. Сама она ничего не говорила, но Тина Лот, её подружка, рассказывала, как по ночам Маруська плакала и что-то горячо шептала Юргену.

Тинка тоже сидела рядом — огненно-рыжая и улыбчивая. Вообще её зовут Селестина, но мы сократили. Тинка хорошая, добрая и круглая сирота. С Маруськой они сдружились, вот и сейчас шептались о чём-то и хихикали.

— Ну что, Никитос, три года осталось и на выход? — подмигнул Виль. Аня звякнула вилкой и укоризненно на него посмотрела.

— Вот ты балда, — спокойно сказал рассудительный Гелька. А Славка Куницын, прозванный «Нордиком» за старую ветровку, с которой не расставался, сделал жест, будто стучит Глухаря вилкой по лбу.

— За мной придут. Скоро. Виктор Егорович обещал, — твёрдо сказал я. Виль хмыкнул и уставился в тарелку.

— Не обижайся, — сказала Стася. — На дураков не обижаются.

Стася классная — красивая и отчаянная, почти как Катька. А на Виля я не обижался — Глухарь вообще человек «специфический». Но друг отличный и надёжный.

Они с Гелькой беженцы с севера. Родители должны были приехать за ними — и не приехали. С тех пор, когда на Виля находит, он может яростно колотить стенку, а когда дерётся — ничего не видит и не слышит. Потому и Глухарь.

— А можно ещё тортик? — смешно протянул Мишка Лопахин.

— «Тоутик», — передразнил я, сгружая в его тарелку остатки пиршества.

Мишку трудно не любить — он добрый, шустрый, и ходит с вечно расцарапанными коленками. Родители у него алкоголики, из дома выгоняли, поколачивали… Короче, нахлебался парень будь здоров. И пусть он не в Заставе, за него, как и за Аню, мы все горой.

Я допивал чай, и думал о том, что сказал Виль. Я, конечно, не верил, что просижу тут до восемнадцатилетия. На Глухаря потому все и ополчились, что каждый надеется на лучшее и ждёт, когда его заберут. А с другой стороны, грыз меня маленький червячок сомнения.

Что, если и правда Виктор Егорович не придёт? Что, если с дедушкой случится беда?

От мыслей отвлекла Аня — она тихонько постучала по стакану вилкой и сказала, что хочет прочитать нам свои стихи. Мы затихли, а она помолчала, словно с духом собиралась, и принялась декламировать:

Мам, научи меня камни выращивать, Как в мире выросло столько вещей? Как получилось, что стёкла прозрачные? Как через них можно видеть вообще?

Как города к стране прикрепляются? Эти крепления можно менять? А как они отсоединяются? Хочу с самолёта понаблюдать.

Папа, к нам ночь приходит из космоса? Видишь, за небом опять день потух? Если б не уши — то не было б голоса? Мама, ты мягкая, ты что — съела пух?

Моё настроение ко мне прилетело, Оно мне не нравится, мам, забери, Жаль мне, что нету глаз внутри тела, Я бы хотел посмотреть изнутри.

Аня читала красиво, словно песню пела. Так и представлялся маленький мальчик, засыпающий усталую, ласковую маму кучей таких важных для него вопросов.

Пап, почему деревья не ходят? Как им не трудно на месте стоять? Мама, скажи, кто мир наш построил? Он крепкий? Его невозможно сломать?

А как строители не провалились, Без пола когда только строили мир? А как вообще они появились? Мам, у строителей есть командир?

Мам, как на небо Луна прикрепляется? Днём её надо с неба снимать? Под фонарём к ногам тени цепляются? Ты научилась от них убегать?

Стихи были очень красивые и немножко грустные. У меня опять защемило сердце, но тут Мишка выдал что-то смешное, все прыснули, а я решил больше про плохое не думать. Что будет — то и будет. И в приюте, как выясняется, можно жить!

Впрочем, сомневался я зря. Спустя буквально пару дней дядя Витя прорвался-таки к нам. Он появился рано утром. Мы как раз доедали завтрак и собирались идти на занятия, когда в столовую вошёл Северов. Толька увидел его первым — вскочил, подбежал. Я рванулся следом.

Мы облепили его со всех сторон, что-то наперебой галдели и потянули было за стол, но тут послышался шум и в столовую влетели Антон с Ляпой.

— Что здесь происходит? — Грузную Валентину Петровну трясло от негодования, так что дрожали золотые серьги. От спешки онатяжело дышала, седые волосы растрепались и липли к потному лбу.

— Валентина Петровна Ляпина? — холодно улыбнулся дядя Витя и торжествующе протянул какую-то бумажку. — Извольте ознакомиться с распоряжением комендатуры и обеспечить мне свободный доступ к воспитанникам в рамках военно-патриотического воспитания.

Ляпа впилась в бумажку глазами и побагровела в тон дорогому просторному платью.

— Через пятнадцать минут жду вас у себя в кабинете! — прошипела она и ушла.

Во взгляде Лесовского читались злость и растерянность. Но дядя Витя весело ему подмигнул, присел за наш стол и стал расспрашивать, как нам здесь живётся.

Я первым делом спросил про дедушку. Северов похлопал меня по плечу и грустно улыбнулся:

— Упрятали Андрея Дмитриевича в санаторий на полгода. Он же ветеран, а ветеранам нынче почёт и забота. Привет передавал, очень скучает. Хотел позвонить, да у вас же тут… Ну ничего, это мы поправим. У нас вообще много чего скоро изменится.

Я спросил, как ему удалось сюда попасть, но Северов лишь загадочно улыбнулся:

— Скоро всё узнаете, обещаю. А пока надо с директором вашим парой слов перекинуться. Объяснить, так сказать, что времена меняются.

Он ещё немного с нами посидел и ушёл. Я хотел его проводить до кабинета, но дядя Витя отказался:

— Я и так шороху навёл, не будем перебарщивать. А ты не скучай, я скоро за вами вернусь. Уговор?

Я сказал, что уговор и что буду ждать. Дядя Витя улыбнулся, ласково взъерошил мне волосы и ушёл.

Следующие дни я весь был как на иголках. Как Северов попал в приют? Что именно скоро изменится? Мы с ребятами спорили до хрипоты, но так ни до чего и не додумались. Ляпа хранила молчание, лишь глазами при встрече сверкала. Лесовский обходил нас за километр.

Дальше начались чудеса. Во-первых, нам вернули телефоны. Не всем, только Заставе. На вопрос, где их хранить, завхоз дядя Паша выдал нам ключи от прикроватных тумбочек, что раньше строго запрещалось. Я сразу же позвонил дедушке и долго с ним говорил. Дедушке было лучше, он обещал приехать, но ему не разрешали. Он пообещал, что как только поправится — сразу же заберёт меня домой.

Самое удивительное случилось спустя неделю, когда дядя Витя снова объявился у нас и велел готовиться, как он выразился, «к выездной сессии».

Это был настоящий сюрприз! Мы и представить не могли, как он выбил разрешение. Уже за воротами я оглянулся и заметил в окне Лесовского с Ленкой — они смотрели с завистью и удивлением. Я почувствовал прилив злорадства, но потом рассмотрел, что и другие ребята за нами наблюдают. Выходило нечестно: почему мне можно, а им — нет? Но тут меня пихнул в бок Толька и, кивнув на окна, усмехнулся:

— Тоже хотят, бедненькие. А надо было вступать, когда звали!

Мы погрузились в машину: чёрный новенький микроавтобус, и поехали в город. Я размечтался, что нас повезут на экскурсию в Кобург или Сухожары, но мы подъехали к нашей школе, и Северов шуточно скомандовал «выходить и строиться».

Мы вышли и принялись осматриваться. Школа была всё той же — белой, красивой и очень родной. Вокруг пробитой снарядом дыры возвышались строительные леса, где копошилась парочка хмурых рабочих. Жизнь продолжалась, и ребята всё так же здесь учились. Только без нас.

Рядом шмыгнула носом Маруська — я настоял, чтобы её взяли. Я ободряюще улыбнулся и подмигнул, а она тут же в меня вцепилась и уткнулась в бок.

— Это кто у нас тут раскис? — ласково обратился к ней дядя Витя. — Ты это брось, Родриговна. Радоваться надо!

Маруська нерешительно улыбнулась, а Северов пояснил, что мы сейчас быстренько расположимся в спортзале, а потом немножко поработаем на стройке. Он предупредил, что приедут журналисты и поснимают нас «для картинки». Ну, а уже потом он всё объяснит.

Нам раздали повязки цвета хаки, и мы принялись за работу. Ребята помогали выносить строительный мусор, девчата — штукатурить и подкрашивать опалённые взрывом стены. Рабочие сначала на нас покрикивали, но Северов сделал им внушение и распределил всех так, чтобы мы не мешали. Дело пошло, и нас даже пару раз похвалили.

Я работал и не верил, что вернулся. Мне то петь хотелось, то плакать. Петь — оттого, что вырвался из приюта, из лап Лесовского и Ляпы. А плакать — потому что боялся. Что сказка кончится и дядя Витя больше никогда нас оттуда не заберёт.

Позже действительно приехали журналисты, точнее — журналистка с оператором. Их старательно провели по стройке, а после дядя Витя дал им интервью. Они стояли в стороне, но я расслышал слова «Родина» и «патриотизм». Ещё я заметил, как хорошо Северов держится перед камерой — прямо как профессиональный ведущий.

А вот журналистка мне не понравилась. Противная, и говорила с таким поддельным вдохновением, будто мы страну спасаем. Они приехали аж из Тополя — номера у машины были столичные. Но всё равно — гадость.

Спустя пару часов мы закончили и вернулись в спортзал. Там оказался накрыт импровизированный стол с хлебом, паштетом и сосисками. Вокруг сосредоточенно суетилась девушка в такой же, как у нас повязке. Мы с аппетитом поели, а потом Северов спросил:

— Ну что, не терпится узнать, что происходит?

Мы закивали, так что чуть сосисками не подавились. Толька сказал:

— Мы теперь за город и страну, да?

Он так преданно смотрел на дядю Витю, что я немножко взревновал. Северов встал, не спеша откашлялся и ответил:

— За страну, Анатолий. Но не только за Рубежье.

— А за кого? — растерялся Толька.

— За братские народы. — В голосе дяди Вити прорезалась непривычная серьёзность. — Братские — это и Пролив, и Готландия, и Дальний Край. Все, кто раньше был вместе, а потом рассорились. Из-за врагов.

— И Готландия? — Толька нехорошо понизил голос.

— Да. — Виктор Егорович не сводил с него пристального взгляда. — Готландцы нам не враги. И пострадали мы не из-за них.

— А из-за кого? — еле слышно спросил я. — Из-за кого убили папу?

— Из-за тех, кто развалил Республики, — объяснил Северов. — А потом сталкивал нас лбами, доведя до войны. Из-за тех, кто сидит далеко и думает, что им всё сойдёт с рук. Вот из-за них.

— Я не буду с готами! — яростно выпалил Толька. — Они сволочи! Сволочи!

— Я тебе когда-нибудь врал? — перебил Северов. — Так вот послушай. В Готландии есть человек, Рутгер Хан. Знаете?

Ещё бы не знаете! Богач, верующий, пол-Готландии скупил. По телевизору показывали, как он открывал в Тополе храм, а потом без охраны вышел к протестующим. Ему кричали, чтобы убирался и даже кинули яйцом, а он стоял, прямой и спокойный, и разговаривал с толпой, пока все не утихомирились.

Не дожидаясь ответа, дядя Витя продолжил:

— Будь он сволочью, помог бы мне поднять Заставу? А к вам пробиться — помог бы? Будь он сволочью, ваша Ляпа меня на километр бы не подпустила. И сидели бы вы сейчас ТАМ, и кашей недосоленной давились.

— А как же дядя Петя? — не унимался Толька. — Он мне друг, что ли? Или, может, Никите?

Северов вздохнул.

— Когда убили Ромку, я на Петю того чуть с голыми руками не кинулся. Но не он виноват, не он!

— А кто тогда? Кто?! — Толька вскочил. — Это же они всё сделали, как вы не понимаете?

— Включи голову, Толя! — повысил голос Северов. — Дядя Петя — инструмент, оружие! Его бесполезно винить! Почему его пустили в ход? Почему Готландия начала войну? Да потому, что Рубежье и Пролив отходили Унии и Колониям. Через пару лет здесь обосновалась бы Эгида. Как в Дальнем Крае, где предатели во власти пустили к себе иностранные войска. Могла Готландия с этим мириться, я вас спрашиваю? И кто на самом деле враги — те, кто принял непростое решение, или те, кто всё это спровоцировал?

Все молчали. Маруська прижимала к себе куклу, словно прятала от тех самых ужасных врагов. Повязка еле держалась на тонкой ручке и сползла уже до локтя. А мне вспомнился Васкес — как он отстреливался, пока мы бежали к штабу, как погиб от влетевшей в окно ракеты. И товарищи его погибли — Рокко и Джонни. Они все — солдаты Эгиды, военного союза Унии и Колоний. Они защищали нас тогда, а теперь выходит, враги?

— Они хитры, изворотливы, действуют исподтишка. — Дядя Витя словно прочёл мои мысли. — Рутгер Хан это понимает. Он нашёл меня, встретился, объяснил. Ему очень нужны люди, и он готов помочь. Но и мы должны сплотиться. И отбросить старые распри, и понять, что все мы сейчас в одной лодке. Кроме предателей, конечно. Но с ними разговор отдельный.

Я попытался вмешаться, но Северов перебил:

— Вы — мой ближний круг, — с нажимом сказал он. — С вас началась Застава. Скажу честно — у Хана есть другие, и он будет выбирать, на кого поставить. Но я, ребята, верю, что мы — лучшие. И мы это докажем.

— У Хана денег прорва, — неприязненно заметил Толька. — Зачем мы ему?

— Хороший вопрос, едкий, — улыбнулся дядя Витя. — Впредь не стесняйтесь их задавать. А нужны мы затем, что деньги не помогут, если нет рядом верных людей. У врагов всё равно денег больше — они их печатают. А потом скупают на те деньги молодёжь. Пройдёт десять-пятнадцать лет — и вы встанете у руля. Поэтому с вас и надо начинать.

— Всё равно я им не верю, — глухо сказал Толька. — И не прощу никогда.

— Дело твоё, я к тебе в душу не лезу, — кивнул Северов. — Но прошу — дай им шанс, перешагни через личное. Тяжело, я знаю. Но надо.

Он подошёл к Тольке и положил ему руку на плечо. Толька засопел и уставился в пол, играя желваками. Потом медленно, нехотя кивнул.

— Ты молодец, — проникновенно сказал дядя Витя. — Настоящий мужик. Вы все, — он обвёл нас рукой, — мужики. Даже Маруська.

И тут Маруська громко, на весь зал чихнула. Мы покатились от смеха, даже Толька не смог сдержаться и улыбнулся. Мы стояли и хохотали, все в пыли, перемазанные краской. И было так хорошо, что мы вместе, и что есть теперь надежда и сила, перед которой спасовала даже Ляпа.

Мы погрузились в микроавтобус и собрались уже уезжать, когда к машине подошел молодой рабочий — худой, с выцветшей татуировкой на предплечье.

— Это вы организацию поднимаете? — спросил он. — Слышал краем уха.

— Мы, — подтвердил дядя Витя. — А что?

— Можно к вам? — Парень сунул руки в карманы. — Только честно скажу — я с севера. Беженец.

— И что? Разве это плохо? — Северов протянул руку. — Виктор Егорович. Можно Виктор.

— Андрей, — пожал руку рабочий. — Я… я там всё потерял. Дом, работу. Жену. Гóтов ненавидел, а вас послушал и думаю — правильно. Братья мы, не враги. Стравили просто. Из-за океана.

Дядя Витя согласно покивал и протянул Андрею визитку:

— Звони в любое время, поможем. Даже если не вступишь. И на вот ещё, — он порылся во внутреннем кармане и протянул Андрею брошюру с эмблемой в виде нашего форта. — Почитай, друзьям расскажи. Мы всем рады. Всем, кто за страну и народ.

Парень бережно убрал визитку с брошюрой в карман, вежливо попрощался и ушёл.

— Вступит. Точно. — с прищуром сказал Северов. — Эх, и наворотим мы с вами дел!

Он энергично потёр руки, захлопнул дверь, и мы поехали обратно в приют.

Глава 11 — Портик, или Ave, discipuli

Спустя пару дней после нашего триумфального возвращения Аня сообщила, что у нас меняется расписание. Месяц назад одна из учительниц уволилась, и вот теперь, наконец, нашлась замена.

Не сказать, что мы сильно обрадовались. Учились мы кое-как, а свободные от занятий часы можно было использовать по своему усмотрению. Дела до этого не было никому.

Ранним утром вторника мы потащились на урок. Хмурый Толька шваркнул на парту изрисованную тетрадь и уставился покрасневшими глазами в окно. Я хмыкнул — вчера он до часу ночи сидел в «ТукТуке». Несмотря на предупреждения дальновидных товарищей.

Мы пришли рано и от скуки принялись обсуждать дела и планы. Больше всего интересовало, скоро ли вернётся Северов. Он обещал быть на связи, но вчера внезапно сорвался в командировку. На звонки не отвечал, в мессенджере молчал тоже. Лишь однажды написал, что страшно занят, скоро вернётся, и прислал фотографию Президентского дворца в столице Готландии Кроненвальде.

В общем, мы увлеклись и учителя даже не заметили. Чтобы привлечь внимание, он демонстративно откашлялся. Я обернулся — и увидел Фёдора Николаевича, очкарика из Ветерка.

Толька недовольно на него уставился, Стаська хихикнула и состроила глазки:

— Бонжур, мсье!

— Très bien, très bien, — на прекрасном галльском отозвался очкарик. — Votre accent est excellent. Но знаете, для историка латынь всё-таки ближе к сердцу. Так что: Ave, discipuli! Открываем тетради.

Стася растерянно захлопала ресницами, Славка Куницын весело оскалился.

Фёдор Николаевич поздоровался и представился. Оказалось, что фамилия у него Рыжов, как у Тольки. Он будет вести у нас историю и латынь. На добровольных началах.

— Ещё будет философия, — предупредил он. — Да-да, не закатывайте глаза. Историю нельзя рассматривать в отрыве от человека. Без человека вообще ничего нельзя рассматривать. N’est-ce pas, Mademoiselle Stanislava?

Стаська зарделась и глупо хихикнула. Такой я её ещё не видел.

— А философия — это чё? — нарочито тупо спросил Толька.

— Философия — это всё, — отрезал Фёдор Николаевич. — Вот ты, к примеру — зачем живёшь?

— Я… э-э… — Вопрос застал Тольку врасплох. — Ну… для страны.

— Очень интересно, — подобрался очкарик. — А что это значит — жить для страны?

Я понял, что Толька подорвался на философской мине и поспешил прийти на помощь:

— Жить для страны — значит, ставить её интересы выше своих.

— Да вы прямо стоики, — задумчиво произнёс Фёдор Николаевич. — Марк Аврелий писал: «Что улью не полезно, то и пчеле не полезно». Но он, всё же, был императором. А вот раб в каменоломне тоже живёт для «улья», как думаете?

— Где ж у нас рабы? — усмехнулся худощавый Юрка Штерн, прозванный за жесткость и неуступчивость «Болтом». — Зачем передёргиваете?

— Рабы — не рабы, но обездоленных разве мало? — возразил Фёдор Николаевич. — Впрочем, мы увлеклись и отклонились от темы. Записываем…

— Нет уж, подождите! — перебил Юрка. — Что это вы тут… Стоики, рабы. Вы нам голову не морочьте!

— Вовсе я не собирался, — пожал плечами Фёдор Николаевич. — Просто интересуюсь вашим мнением.

— У нас мнение простое, — вступил Толька. — Есть наши и не наши. И всё.

— Раб в одной лодке с императором? — уточнил Фёдор Николаевич. — Так, что ли? Если оба римляне.

— У нас рабов нет! — выпалил нахохлившийся Юрка. — У нас все вместе.

— Конечно. Как в Риме, — поддел очкарик.

Тут поднялся галдёж. Славка что-то крикнул, Стася возмутилась. С задней парты гаркнули: «А в Унии как?!». Толька стукнул кулаком по столу.

Фёдор Николаевич дождался, пока мы угомонимся и примирительно вскинул руки.

— Давайте успокоимся и вернёмся к теме занятия. А если…

— Отвечать боитесь, да? — Толька опёрся грудью на парту. — Гав — и в кусты?

— А если вам интересно, — уже громче повторил очкарик, — то можем обсудить это после уроков. Внеклассная, так сказать, встреча. Хотите?

— Говорите, когда, — кивнул Толька. — Придём и разнесём вас по фактам.

— Мне нравится ваш настрой, Анатолий, — улыбнулся Фёдор Николаевич. — Что ж, извольте сегодня в три. Я договорюсь.

Класс притих. Похоже, никто не ожидал, что очкарик согласится. А я понял, что противник он серьёзный и что неплохо бы подготовиться.

После уроков я побежал в комнату и принялся лихорадочно перечитывать «Основы народного единства». Толька что-то листал в телефоне — видимо, тоже готовился.

— Вы чего так паритесь? — спросил Юрка, заглядывая через плечо.

— Отстань, — буркнул я.

— Да брось, — отмахнулся Юрка. — Всё равно мы его.

Толька промолчал, а я велел Юрке выметаться и принялся читать ещё внимательнее.

Через час я пихнул в бок Тольку, и мы отправились на «философский батл», как выразился Юрка. Фёдор Николаевич ждал нас в небольшой комнатке на первом этаже — бывшем кабинете завуча. Стол, несколько стульев, пыльная полка с учебниками. Пахло мелом и старой бумагой.

Толька сел напротив него, Юрка пристроился у окна, скрестив руки на груди. Славка с любопытством оглядывал комнату, а Стася примостилась на краешке стула и сложила руки на коленях.

Я уселся рядом с Толькой, демонстративно положил перед собой «Основы» и с вызовом уставился на очкарика.

— Ну что, все в сборе? — Фёдор Николаевич оглядел нас и заметил книгу. — Ого, молодец какой! Позволишь?

Он аккуратно взял потрёпанный томик и перелистнул до закладки. Дождавшись, пока все рассядутся, прочёл:

«Гражданин без государства — что дерево без корней. Он может думать, что свободен, но на деле обречён на увядание. Лишь в служении целому человек обретает истинный смысл».

Он перелистнул дальше и добавил:

«Свобода без ответственности — не свобода, а эгоизм. Ты свободен жить, потому что кто-то защищает границы. Свободен учиться, потому что кто-то построил школы. Ты свободен мечтать, потому что кто-то создал для этого условия. Так что же ты должен взамен?»

— А что ты должен взамен? — с интересом повторил он.

— Всё! — я скрестил на груди руки. — Всё, что потребуют. И книжку верните!

Фёдор Николаевич кивнул и аккуратно положил «Основы» на столешницу.

— А если потребуют предать друга? — спросил он. — Предашь?

— А кто такое может потребовать? — ехидно вмешался Юрка.

— Не знаю, — повернулся к нему учитель. — Но кто-то же требует? Вот и в книжке написано — «должен». Кому?

— Страна — это мы все, — процедил Толька. — Я, вы, Никитос. Вот за неё и надо драться. Так всегда было.

— То есть возвращаемся к Марку Аврелию и рабам, — кивнул Фёдор Николаевич. — Человеком он, надо сказать, был достойным. И императором справедливым. Но рабов имел — таким уж был его мир.

— А я вам повторяю, что рабов у нас давно нет, — упёрся Юрка. — Что вы заладили!

— Хорошо, давайте без рабов, — согласился Фёдор Николаевич. — Тогда другой вопрос. Анатолий, ты говоришь — «страна — это мы все». А если часть «нас» воюет против другой части? Кто тогда прав?

Толька побледнел. Юрка насторожился.

— Вы о чём? — глухо спросил Толька.

— О войне, — спокойно ответил Фёдор Николаевич. — Рубежье и Готландия — обе наши страны, верно? Так кто был прав?

— Они напали первыми! — Толька вскочил. — Они убивали! Бомбили!

— Сядь, — тихо, но твёрдо сказал Рыжов. — Так вот я спрашиваю: если «страна — это мы все», то как быть, когда «мы» воюем друг с другом?

Толька тяжело дышал, его кулаки побелели. Фёдор Николаевич это заметил и быстро сказал:

— Всё, брэк. Давайте о чём нибудь другом.

Он помолчал и прошёлся по комнате, заложив руки за спину.

— А хотите, я вам расскажу кое-что про римлян? Они были великими строителями — крепости, акведуки, дороги. Но самую главную крепость строили не из камня.

— А из чего? — заинтересовался Славка.

— Из мыслей. Марк Аврелий писал: «Нигде человек не может найти более спокойного и безмятежного убежища, чем в собственной душе». Понимаете? Тебя могут посадить в тюрьму, победить, пленить, но мысли — они только твои.

— Это всё слова, — буркнул Юрка. — На деле-то по-другому.

— Ты прав, — согласился Рыжов. — Поэтому стоики и тренировались. Каждый день. Эпиктет учил: представь, что потерял всё — дом, семью, здоровье. Свыкнись с этой мыслью. Тогда, если что случится, ты будешь готов.

— Весёлая философия, — хмыкнул Толька. Но Фёдор Николаевич мгновенно парировал:

— Зато честная. Жизнь нелегка, стоики это понимали. Но говорили: если ты построил крепость внутри себя — тебя не сломать. Что бы ни случилось.

— Я про них читала, давно, — подала голос Стася. — Там один ещё, он богатым был, специально ел чёрствый хлеб и на земле спал. Чтобы к хорошей жизни не привыкать.

— Сенека, — подтвердил наш учитель. — Было дело. Его, правда, за эти причуды недолюбливали. Ну, так пишут источники.

— А почему стоики? — заинтересовался я. — Потому что стойкие, да?

— Нет, не поэтому, — улыбнулся Фёдор Николаевич. — Изначально их называли зенонистами…

«Зенонистами». Мы громыхнули. Стася сморщила носик и презрительно фыркнула:

— Дураки!

— А почему зенонистами-то? — давясь от смеха, выдавил Юрка.

— По имени Зенона Китийского, основателя этой философской школы. Он был богатым торговцем и однажды потерпел кораблекрушение у берегов Греции. Потерял весь свой груз — всё своё состояние. Оказавшись в Афинах без гроша, он зашёл в книжную лавку и прочитал о Сократе. И подумал: если философия помогла Сократу встретить смерть достойно, может, она поможет и мне? Так он и начал учиться. Философия стала для него спасательным кругом. А однажды он сказал: «Ты хорошо сделала, Фортуна, что загнала меня в философию». Вот так.

— Что ж в этом хорошего? — ехидно спросил Толька. — Если всё потерял?

— Благодаря своей беде он вывел несколько важных принципов, — пояснил Фёдор Николаевич. — Во-первых, «amor fati» — любовь к судьбе. Не ныть, не жаловаться — принимать всё с благодарностью и пытаться из этого что-то извлечь.

Он прервался и нарисовал на доске два круга — один внутри другого.

— Это называется «дихотомия контроля». Всё, что не в нашей власти, — Фёдор Николаевич обвёл мелом большой круг, — мы отпускаем. А вот это, — он ткнул в маленький круг, — то, что мы можем контролировать. На этом и сосредотачиваемся.

— А что с ним дальше-то было? — нетерпеливо спросил Славка.

— Зенон Китийский нашёл в этом опору и утешение. Появились ученики, своего рода философский кружок. Они собирались в афинской Расписной стое — такая длинная галерея с колоннами, её ещё называют «портиком». Она стояла на городской площади — агоре, очень красивой. Фонтаны, храмы, монетный двор… А философов за то, что собирались в Стое, прозвали стоиками.

— Можно ещё про что-нибудь? — тихо попросила Стася. — Интересно ужасно.

Фёдор Николаевич посмотрел на часы и покачал головой:

— На сегодня хватит. Голова у вас и так наверняка гудит. Но если хотите, можем встретиться снова.

Все, как один закивали. Учитель улыбнулся:

— Хорошо, я договорюсь. Только как кружок назовём?

— Юные зенонисты, — выдал Юрка, чем вызвал новый взрыв смеха.

— Философский клуб? — неуверенно предложила Стася.

— Скучно, — отмахнулся Толька.

— А давайте просто — «Портик», — предложил я. — Как у стоиков.

Все задумались. Фёдор Николаевич одобрительно кивнул:

— Отличное название — лаконично и со смыслом. Так и запишем.

На этом наша первая встреча завершилась.

***

Мы вышли из кабинета и медленно побрели в столовую. Я шел и не переставая думал: про императоров и рабов, про крепость внутри себя, про «дихотомию контроля».

— Дяде Вите скажем? — осторожно спросил Славка.

— О чём? — буркнул Толька. — Что очкарик нам про римлян втирал?

— Ну… про то, что он спрашивал. Про войну.

Толька остановился и повернулся к нам:

— Ничего мы не скажем. Нечего говорить. Усекли?

Спорить никто не стал. Будто между нами и Фёдором Николаевичем возникло что-то… личное. Своё.

— Странный он, — протянул Юрка. — И смотрит так…

— А мне понравился, — возразила Стася. — Весь такой правильный.

— Влюбилась, — хохотнул Юрка и тут же ойкнул, получив от Стаси смачный подзатыльник.

— Харе, — скомандовал Толька. — Устроили тут… бои гладиаторов.

Мы поужинали, сходили в «общую», где показывали по телевизору кино, и легли спать.

Комната погрузилась в темноту. Кто-то посапывал, кто-то ворочался. За окном шумел ветер, потряхивая старыми рамами. Я лежал, и мне виделся Древний Рим, Расписная стоя и суровый император Марк Аврелий с «Основами народного единства» в руках.

Я уже проваливался в сон, когда вдруг услышал чей-то голос:

— Каскад на узле… Вероятность 0.36… Точка вызывает ЦОР!

Голос шёл из тумбочки, где стоял мамин приёмник. Громкий, хрипящий от помех:

— Накопление… Фазовый вектор… Дельта-Мю — +3… Угроза срыва. Внимание! Внимание!

Я распахнул дверцу тумбочки и попытался нащупать кнопку выключения, но рука провалилась в пустоту, словно ни тумбочки, ни приёмника там не было!

Похолодев, я поднёс к лицу пятерню. Стояла темнота, но даже в ней я хорошо разглядел, что рука, предплечье и вообще всё тело мелко вибрируют, словно размазываясь в пространстве!

Я вскочил, отчаянно затряс ладонью и зачем-то запрыгал. Приёмник расходился всё больше, и я чуть не заплакал от страха, но потом странная передача оборвалась и «трясучка» прекратилась.

Я смахнул с лица пот и осторожно потрогал серебристый корпус «Веги». Потом схватил приёмник и рывком снял заднюю крышку, намереваясь вытащить батарейки и покончить с жутковатыми странностями.

Батареек внутри не оказалось. Я вспомнил, что вытащил их ещё неделю назад, чтобы поменять на новые, да так и не собрался.

Судорожно сжимая в руках «Вегу», я медленно опустился на кровать. Сердце бешено колотилось, в голове роились вопросы.

Как он мог работать без питания?

Почему никто не проснулся, словно голос слышал я один?

И что вообще это было?

Я аккуратно положил приёмник в тумбочку и долго смотрел на серебристый корпус. Под утро я забылся тревожным, тяжёлым сном. Мне снились кошмары.

Глава 12 — Праздник на «Штажке»

В разгар мая к нам заглянул радостный дядя Витя и сообщил, что Рутгер Хан купил Тихореченский завод и что скоро по этому поводу состоится торжественное мероприятие.

— Прямо на Штажке, — ликовал Северов. — А мы — почётные гости. Представляете?

«Штажка» — это центральная площадь. Она булыжная, времён ещё Штайнбрёкке — когда-то её называли «штадтплац», потому и Штажка. Там же, в старинном здании городской управы, находится теперь комендатура.

Все обрадовались и загомонили. Улучив момент, Северов отвёл меня в сторонку и тихо сказал:

— Ты не думай, я не забыл. Обязательно тебя отсюда вытащу, но пока, при живых родственниках, опекунство оформить не дают.

— Тогда, может быть, Тольку? — робко уточнил я. Северов улыбнулся и потрепал меня по голове:

— Молодец, друзья на первом месте. Думаю про него, но тогда и остальные запросятся, а это уже сложнее. В любом случае тропинку сюда я уже протоптал. Вас, кстати, не обижают?

Я помотал головой и спросил:

— А Маруське помочь нельзя? Ну, то есть, Родриго.

— Родриго, Родриго… — пробормотал дядя Витя задумчиво. — Там фрукт ещё тот, даже не знаю. И кстати, — он резко сменил тему, — почему ты мне до сих пор выкаешь? Как не родной, честное слово.

Я пообещал больше не выкать, и Северов уехал.

На Штажку мы пришли через два дня — все нарядные, в кремовых рубашках с погонами и пилотках с эмблемой Заставы: стилизованным тихореченским фортом в обрамлении стены из маленьких кирпичиков. Ребята в чёрных шортах, девчонки в юбках. В общем, красота!

Стаська наша была — загляденье. Длинноногая, с короткой стрижкой, в юбочке и чуть сдвинутой набок пилотке, она походила на лихую республиканскую лётчицу времён войны с фашистами. Были такие, я читал. Враги прозвали их «Ночными охотницами».

— Никитос, чего рот открыл? — беззлобно поддел меня Толька. — Сходи, пообщайся с новичками. А я пока разузнаю, что и как.

Я подошёл к кучковавшимся неподалёку ребятам и завёл с ними разговор. Раздал брошюры, спросил, как кого зовут. Настроение у меня было отличное — боевое и радостное. Ярко светило солнце, поддувал тёплый ветерок. Высоко в небе застыли редкие облачка. Среди них плыл, распушив хвосты, маленький самолётик.

Вспомнилась Катька — она вот так же улетала. Но теперь я по ней не скучал. Теперь у меня есть Стася, Толька и Застава. А Катька — да что Катька? Подалась туда — и скатертью дорога!

— Здравствуй, Никита!

Меня весёлой гурьбой обступили ребята: Вася «Шарик», Лучик, Сабина — в общем, все. Потом вместе с Мышкой прибежала Классручка. Пока я тут сам перед собой красовался, Маруська не стояла без дела и всех отыскала. Молодчина.

Марта Алексеевна, когда меня увидела, чуть не расплакалась, но сдержалась. Поздоровалась с дядей Витей, потом с другими нашими ребятами. После пришла Герда Альбертовна, и даже Лидия наше Кресло Сергеевна притащилась.

— Как вы? — От этого простого вопроса у меня защипало в носу, но я тоже сдержался и ответил Классручке, что всё очень даже неплохо. Лидия Сергеевна по обыкновению выдала что-то высокопарное, а Герда Альбертовна молчала и как-то странно с Классручкой переглядывалась.

В общем, мы хорошо поговорили, а потом заиграла музыка и на красивую, всю в шарах и флагах сцену вышел ведущий. Он радостно всех поприветствовал и сообщил, что сейчас будет выступать — сюрприз! — сам Флавий. Все захлопали.

Ведущий ушёл, и на сцену величественно выплыл Флавий. Сегодня он был наряжен в сверкающую тогу, на голове — позолоченный венок. Флавий улыбался и восхищался нашим городом. Затем он исполнил пару хитов в новой аранжировке.

«Как пешка, — мелькнуло в голове. — То чёрный, то белый. Когда надо».

Эту мысль я отогнал. Человек старается, из Кроненвальда прилетел, а я злобствую. Словно в пику себе, я начал подпевать. Особенно понравилась «Полетим».

— Спасибо! — Флавий скромно поклонился, воздел к публике руки и ушёл, уступив место Рутгеру Хану. Он вышел не один — с женой, красивой, высокой блондинкой с холодными глазами и натянутой белозубой улыбкой. Она у него, кажется, четвёртая или пятая, я в новостях смотрел. И от предыдущих не отличалась ничем, только помоложе.

— Всем привет! — Хан картинно поднёс ладонь ко лбу и огляделся. — Мама дорогая, сколько народу!

Штажка хохотнула, мы тоже улыбнулись.

Хан ещё пару раз схохмил, а затем сказал, уже серьёзнее:

— В общем, зубы заговаривать я не мастер, скажу по-простому. Вы классные, и город у вас классный. Но самое замечательное в нём — это рабочие, построившие, — он повысил голос, — ваш родной Тихореченский машиностроительный завод, закрытый при старой власти. Поприветствуем же их!

Заиграла торжественная музыка, на сцену, смущённо оглядываясь, потянулись мужчины и женщины. Я их, конечно, узнал — встречал на мосту, когда они возвращались с ночной смены из Кобурга.

Хан отчаянно захлопал и поздоровался с каждым за руку, следом шла жена и вручала пакеты с подарками. Рабочие вежливо улыбались. Им явно было неловко.

— Стесняются, — доверительно сообщил Хан. — Думают — «причём тут мы»? Да вы же, ребята, и есть настоящие герои! На вас всё держится, разве не так?

— Так, — сказал очень громкий голос. Послышалась возня, толпа пришла в движение, словно её распирало изнутри, и над головами людей взметнулись небесно-голубые транспаранты:

«Завод — городу!»

«Кто работает — тот и решает».

«Труд — не товар. Город не продаётся!»

Хан пришёл в замешательство. Усиленный мегафоном голос воспользовался моментом и добавил:

— Барин не хочет рассказать, за сколько ему досталась новая собственность? Завод, построенный потом и кровью наших предков, он купил за гроши. А теперь приехал сюда и красуется — смотрите, мол, какой я благодетель.

Люди расступились, и я увидел того, кто говорил: рослого голубоглазого готландца с мегафоном на шее. Одной рукой он приобнимал темноволосую девчонку-подростка с умным лицом и ехидным взглядом. Наши взгляды встретились. Девчонка прищурилась и показала мне язык.

На сцену выскочил Северов и что-то шепнул на ухо Хану. Тот кивнул и сказал в микрофон:

— Генрих Людвигович, старый знакомый. И дочку приволок, не поленился.

— Отвечайте на вопрос, господин Хан, — настаивал готландец. — За сколько вам достался завод, и какую часть так удачно сэкономленных средств вы потратите на повышение зарплат?

В толпе зашумели. Кто-то крикнул: «Правильно!» Хан поморщился.

— В отличие от всяких бездельников, я создаю рабочие места и вкладываю в город немалые деньги. Поэтому потрудитесь очистить площадь и не портите людям праздник. Он, к вашему сведению, тоже не бесплатный.

— Мы не уйдём, пока вы не ответите. — покачал головой готландец. — Люди имеют право знать, а мы имеем право здесь находиться.

— Ну раз уж вы ссылаетесь на людей, то давайте попросим их вмешаться, — холодно улыбнулся Хан и повернулся к нам. — Эй, ребята, не пора ли навести здесь порядок?

Северов подбежал, скомандовал выстроиться в ряд, и мы двинулись на возмутителей спокойствия. Мы подошли и встали друг напротив друга. Людей с транспарантами было меньше — около дюжины парней и девушек. Но они не испугались, только сцепились локтями, чтобы труднее было выволакивать.

Мы с Толькой, набычившись, стояли напротив двух парней постарше. Стася, скрестив на груди руки, мерила взглядом противную девчонку — дочку Генриха Людвиговича.

— Уходите, — приказал дядя Витя. — Не доводите до греха.

Девчонка не сводила со Стаси злобно-весёлого взгляда. В карих глазах читалось желание сцепиться со всеми сразу и с каждым по отдельности.

Генрих Людвигович молча оглядел нашу форму, потом Северова и поднёс ко рту микрофон.

— Детей против нас бросаете? Хорошо, мы уйдём. А вы, ребята — неужто не видите, с кем связались?

— Замолчите! — крикнул я. — Что вы вообще понимаете?

— Приходи на Штурмана Латыпова — узнаешь, — прогудел великан. — Штурмана Латыпова, четыре, второй этаж, — повторил он в мегафон. — Вступайте в Трудсоюз, будем вместе бороться за ваши права!

Нагрудный карман потяжелел и запульсировал. Я вздрогнул, сунул в него руку и вытащил монетку — тёплую, почти горячую. Откуда она здесь? Я ведь её точно в тумбочке оставил!

Я оглянулся и вдруг увидел мой класс: ребят, и Классручку, и Мышку, испуганно наблюдающих за происходящим. Злость пропала, уступив место равнодушной усталости. Толька, Стася и остальные тоже как-то обмякли.

— Вон! — оскалился Северов. — Предатель!

Готландец не удостоил его ответом. Он повернулся к своим и сказал:

— На сегодня всё. Уходим.

— Вот ещё! — фыркнула девчонка. — Мы их не боимся. Что, кулаки чешутся?

Виль и правда в задумчивости чесал кулаки. Увидев это, один из «трудсоюзников», молодой крепкий парень, вышел вперёд и загородил девчонку собой.

— Уходим, Таня, — повторил Генрих Людвигович. — Мы сказали, нас услышали. Не надо давать им повода.

«Им». Он так это сказал, словно про что-то грязное. Мне стало обидно и гадко. Словно плюнули на мою новенькую форму.

Праздник был испорчен окончательно, люди начали расходиться. Отовсюду доносились обрывки разговоров. Трудсоюзники добились своего: их обсуждали.

— Твари, — протянул Северов, глядя в спину удаляющемуся Генриху Людвиговичу. Дядя Витя был взбешён, таким я его ещё не видел.

К нам подошли Хан с женой. Та попыталась что-то сказать, но Рутгер коротко бросил:

— Ушла.

Вспыхнув, жена зацокала каблуками к стоящей поодаль дорогой машине. Хан выпятил челюсть, повернулся к Северову и сказал:

— Аж сюда дотянулись, не поленились. Теперь начнут баламутить работяг. Надо что-то решать. Особенно с этим Рёмером.

Он говорил холодно и отрывисто, словно приказы раздавал. Я думал, дядя Витя ещё больше разозлится, но он лишь с готовностью сказал:

— Понял. Решим.

— Только без самодеятельности! — отрезал Хан. — Я в Кроненвальд, жди звонка. Остальное сегодня на тебе.

— Из Кобурга полетите? — уточнил дядя Витя.

— Делать мне нечего, — усмехнулся Хан. — У вас под боком прекрасный военный аэродром. Коротковат, конечно, но я его нарастил. Всё, чтобы с вами чаще видеться.

Он это так сказал, что непонятно — серьёзно, или издевается. Зато я понял, что Хан говорит о папиной базе. Выходит, он и там теперь командует?

Северов промолчал. Хан небрежно нам кивнул, сел в машину и уехал. Мы остались одни. Мимо протащило ветром порванную газету.

Дядя Витя молча нас оглядел и ладонью пригладил причёску. Я заметил у него на запястье дорогие часы. И одет он был не так, как раньше. Вместо куртки и джинсов — новенькое пальто и брюки со стрелками.

— Вышло не очень, — сказал он. — Ну ничего. Выше нос, Застава! У меня для вас хорошие новости.

— Какие? — спросил Славка.

— Пока — только для ближнего круга, — сообщил Северов и скомандовал: — Новички — по домам, скоро с вами свяжутся. Спасибо, ребята.

Новенькие разошлись, остались только мы. Кроме «ближнего круга» была ещё пара кандидатов из приюта: Стаськина подружка Варя и двое парней из старшей группы.

Микроавтобуса в этот раз не было. Со Штажки мы вышли на Гаранина, прошли вдоль главной улицы до поворота на Лейтенанта Хамидова и остановились у бывшего спортивного комплекса «Рабочий».

Я рассматривал красивое, всё в колоннах и барельефах здание. Его построили сразу после победы над фашистами — кажется, в 54-м. Перед входом расположилась небольшая площадь, вся в фонтанах. Они, как и здание, давно не работали, а в чашах скопился мусор и валялась прошлогодняя листва.

— Что встали? Заходим, — скомандовал Северов.

— Так он же закрыт, — удивились мы.

— Для других — да, — усмехнулся дядя Витя. — Рутгер Хан его купил и передал Заставе. Городу, конечно, тоже, но это мы потом презентуем. А вообще планируется, что это будет нашей базой.

— Ух ты-ы, — выдохнула Стася. Толька уважительно крякнул.

Мы прошли внутрь и остановились в огромном вестибюле, с колоннами, высоченными потолком и мраморным полом. Напротив уходила наверх широкая лестница, вся в мусоре и картонках. Стены были разрисованы граффити.

— Пованивает, — сморщил нос Юрка. — Как в бомжатнике.

— Это мы решим. — Дядя Витя заворожённо оглядывался. — Ну каков, а? Кстати, он теперь называется «Патриот». Привыкайте и не путайтесь.

Я посмотрел на огромную настенную мозаику над лестницей: молодой рабочий словно протягивал посетителям руку. Я подумал, что старое название всё-таки лучше. Но это, конечно, мелочи.

Мы уже собирались подниматься, но тут снаружи послышались чьи-то голоса. Северов замер и удивлённо перевёл взгляд на вошедших: Фёдора Николаевича, Хельгу и крепкого пожилого мужчину с бородой и усами.

Возглавлял процессию майор Герхард с телефоном в руке. Он так пристально вглядывался в экран, что заметил нас только тогда, когда Северов недовольно осведомился:

— Уважаемые, а вы, собственно, кто?

Майор быстро убрал смартфон и представился. Потом это сделали остальные.

— Лебедев, Леонард Григорович, — кивнул бородатый и картинно щёлкнул каблуками. — К вашим услугам.

— Вообще-то это частные владения, — перебил Северов.

— Приносим свои извинения за вторжение, но у нас тут дела, — спокойно ответил Герхард. — Вот, ознакомьтесь.

Он показал дяде Вите удостоверение и протянул вложенную в пластиковый файл бумажку. Северов принялся внимательно читать.

— Археологи? — изумился он. — А здесь-то вы что забыли?

— Историческая ценность, — пояснил майор. — Здание возведено на месте штайнбрёккского католического храма. Возможно, здесь будут проведены изыскания.

— Никаких изысканий, — отрезал Северов. — У меня тоже разрешения найдутся.

— Понял, — подозрительно легко согласился Герхард. — Тогда позвольте хотя бы осмотреться.

— Вам разве запретишь? — проворчал дядя Витя. — С такими-то бумажками…

Майор снова извлёк из кармана смартфон, и они вчетвером принялись бродить по вестибюлю, что-то тихонько обсуждая. Периодически Герхард щёлкал камерой, хотя что именно он фотографировал было неясно.

— А я их знаю, — доверительно сообщил я. — Они в Ветерке раскопки ведут. И живут там же.

— Чудики, — недовольно пробормотал Северов. — Но документы — не поспоришь. Там разве что госпожа Президент автограф не поставила. Не понимаю…

Дела у «чудиков», похоже, не клеились. Они несколько раз обошли зал, майор даже взбежал по лестнице, старательно щёлкая то пол, то потолок. Всё это время он недовольно бормотал.

Остальные тоже достали смартфоны и разбрелись по залу. Фёдор Николаевич о чём-то поминутно советовался с Хельгой, словно не знал, что делать. Хельга коротко отвечала, всем своим видом показывая, что он ей мешает.

Спустя минут десять они закончили и подошли к нам.

— Благодарим за содействие, — вежливо сказал Герхард. — До свидания.

Он повернулся, чтобы уйти, и тут вдруг Фёдор Николаевич спросил:

— А что это на вас за форма?

Герхард удивлённо вскинул брови, Хельга пристально на него посмотрела. Лебедев вежливо улыбнулся.

— Форма — как форма, — недовольно буркнул я. — И?

— Да так… — Фёдор Николаевич пожал плечами. — Просто несколько… военизированно, не находишь?

— Не нахожу! — с вызовом выпалил я. — Чё такого-то? Что не нравится?

— А клуб вам Рутгер Хан подарил? — не отставал наш новый учитель.

— Допустим, — недобро вмешался дядя Витя. — К чему клоните, уважаемый?

В кармане у Герхарда тревожно пиликнуло. Достав смартфон, майор впился глазами в экранчик.

— Я к тому, что, наверное, придётся как-то отдавать? — От волнения Фёдор Николаевич немного покраснел. — Не думаете?

— Нам пора, — тихо, но настойчиво произнёс майор.

— Полноте, — вмешался Лебедев. — «Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком». Сильный ведёт молодых к будущему, слабые прячутся за «справедливостью». Так всегда было и будет.

Хельга фыркнула, дядя Витя изумлённо на него воззрился. Я снова, как и с Ханом, не мог понять — всерьёз он или издевается? Есть такие люди — говорят красиво, вычурно, но при этом словно роль играют. Вот и Лебедев такой.

— Сильный не пользуется детьми, — Фёдор Николаевич недобро смотрел на дядю Витю. — И не строит из них личную армию.

— Нам пора! — с нажимом повторил майор. Хельга взяла Фёдора Николаевича за рукав и настойчиво потянула к выходу:

— Идём, Федя!

— Прошу извинить моего коллегу, — картинно поклонился Лебедев. — Он молод и горяч, но мы-то знаем, что всякий идеализм есть ложь перед лицом необходимости. Так говорил мой любимый философ, и…

— Леонард Григорович! — нетерпеливо позвал майор.

— Иду, иду.

Лебедев снова поклонился и поспешил к выходу.

— Во странные… — выразил общее мнение Толька.

— Интеллиге-енция, — ехидно подтвердил Юрка, и мы пошли осматривать клуб.

Глава 13 — Конфликтус

Спустя пару дней мы начали обживаться в «Патриоте». Разобрали мусор, подмели и вымыли полы. Дядя Витя называл это коллективной трудотерапией и призывал не лениться и «лучше выгребать вон там».

Мы быстро втянулись в новый режим. Вставали раньше всех и уже часам к восьми, по меткому Юркиному выражению, были на «объекте». Юрка, кстати, поначалу от работы отлынивал, дядя Витя это заметил и сделал ему внушение. Но этого ему показалось мало, и через пару дней он собрал нас в кают-компании на беседу.

Раньше кают-компания была, наверное, комнатой отдыха. Просторная, с двумя окнами во двор и выцветшим ковром на полу. Вдоль стен стояли потрёпанные диваны с продавленными сиденьями, обитые грязно-розовым дерматином. В углу приютился низкий столик на кривых ножках, на нём стоял старый каракташский чайник «Фэнхуан». Мы прозвали его Хуаном. «Стась, налей в Хуана воды».

На стенах виднелись светлые прямоугольники — следы снятых портретов и плакатов. Кое-где торчали гвозди. Ещё остался большой стенд с выцветшими фотографиями: рабочие у станков, демонстрация с голубыми знамёнами, какой-то съезд. Дядя Витя всё это трогать запретил. Потому что история.

Толька вошёл последним и прикрыл за собой рассохшуюся дверь. Пахло пылью, табаком и чем-то затхлым. Зато здесь было своё пространство, где можно собраться, поговорить и никто не мешал.

Я уселся на диван у окна — своё любимое место. Рядом плюхнулся Толька. Под обивкой жалобно запели разболтанные пружины.

— Рухлядь, — пробормотал дядя Витя. — Даже жалко, что до нас не утащили — теперь самим выносить.

— Нормальный диван, — вступился я. — Убрали, оттёрли — как новенький.

— Хозяйственный… — ухмыльнулся дядя Витя. — Домовитый.

Мы вскипятили воду и разлили по чашкам чай. Стаська сидела рядом с Толькой, скрестив по-турецки длинные ноги. Варя с Юркой и Славкой примостились на втором диване. Остальные расселись кто где.

— Ну что, молодёжь? — решительно начал дядя Витя. — Как вам тут живётся?

— Нормально, — пробасил Славка. — Только в фонтаны нырять больно — надо бы воду налить.

Мы прыснули, дядя Витя улыбнулся, но тут же серьёзно сдвинул брови.

— Фонтаны — это хорошо. Нальём, починим, всё в лучшем виде. Нам, кстати, подкинули деньжат, так что завтра махнём за инвентарём и начнём оборудовать спортзал — грушу я уже присмотрел.

— Круто, — одобрительно кивнул Виль. — Груша — это по-нашему.

— Ты сильно-то не усердствуй, — шутливо пригрозил Северов. — Вояка.

— А что с новенькими? — подал голос Толька. — Мы расширяемся, или как?

— Расширяемся, да ещё как! — Дядя Витя довольно прищурился. — И здесь, и в Зеленоморске, даже в Кроненвальде ячейка открылась. Чего, думаете, я в разъездах всё время? Пришлось помощницу взять, Ингу, чтобы на телефоне сидела.

«Расширяемся». Мы переглянулись. Северов это заметил и быстро сказал:

— Ревнуете? Зря. Вы — мой ближний круг, так было и так будет. И чтобы это доказать, с сегодняшнего дня я произвожу вас в деканы.

— Это что, как профессоры? — недоверчиво уточнил Толька.

— Эх ты. — Дядя Витя подошёл к Тольке и ласково постучал его по голове. — Декан — это десятник в римском легионе. Командир. Каждый из вас получит несколько новеньких и будет вводить их в курс дела. Теория, военная подготовка, ну, а главное, конечно — личный пример.

— А что с теорией? — удивился я. — И подготовка эта ещё…

— С подготовкой по ходу разберёмся, — отмахнулся дядя Витя. — А теория проста. Есть наша страна, её надо защищать от врагов внешних, а главное — внутренних. Это я не про шпионов, хотя про них тоже. Внутренний враг — это любой, кто страну ослабляет.

— Ничего не понял, — подал голос Славка. Северов улыбнулся и терпеливо растолковал:

— Вот смотри. Взял ты, к примеру, взятку. В Республиках, при Рудневе, за такое расстреливали. И правильно! Потому что страна — она как ружьё, всё должно быть смазано и пригнано. Иначе в решающий момент — что?

Он сделал вид, что прицеливается и спускает курок.

— Иначе в решающий момент оружие твоё не выстрелит. Понимаете?

— Но страна — это же не винтовка, — тихо сказала Стася. Северов вскинул палец:

— Конечно, не винтовка, а гораздо важнее! Мы все в ней живём, все от неё зависим. И тот, кто государство изнутри точит, подставляет других под удар. Даже если ему кажется, что ничего такого он не делает. Особенно, если ему кажется!

— А как понять? — уточнила тихоня-Варя. — Ну, что подставляешь?

— Хорошо, что ты спросила, — повернулся к ней дядя Витя. — У тебя ведь в Галлии дальние родственники обнаружились, так?

Варька вспыхнула и потупилась. Чего это с ней?

— И ты написала им, чтобы тебя забрали. В Галлию, в Унию. К врагам. — Дядя Витя чеканил каждое слово, словно гвозди забивал.

— Ну и что? — прошептала Варя. — Что такого?

— А то, что если все разъедутся, нас можно будет голыми руками брать. Предательство — оно с малого начинается. Вот с таких вот поступков.

Варька всхлипнула, вскочила и выбежала из комнаты.

— Варвара! — Виктор Егорович крякнул и запустил руку в волосы, словно выдрать их хотел. Повисла нехорошая тишина. Толька повернулся к Стасе.

— Ты рассказала?

Стаська молча опустила голову. Толька потемнел:

— Предательница!

— Стоп! — вмешался дядя Витя. — Без критики Заставе не выжить. Но и без самокритики — тоже! И вот тут я подаю пример и признаю, что поступил скверно, вынеся личный вопрос на всеобщее обсуждение. Но я настаиваю, что Станислава поступила правильно. Настаиваю!

— Это когда на подругу настучала? — мрачно уточнил Толька.

— Это когда не прошла мимо колеблющихся в наших рядах! — Дядя Витя раздухарился, глаза у него сверкали. — Как Варваре, с такими настроениями, быть деканом? Как командовать людьми, если она не знает, на каком свете?

— Всё равно, — упрямо повторил Толька, — надо извиниться. Это неправильно!

— Я обязательно попрошу у неё прощения, — кивнул дядя Витя. — И признаю, что по-человечески её понимаю. Но Застава — не клуб по интересам, а организация. Механизм, от которого зависит будущее страны! И если в решающий момент одна из деталей подведёт, то всё рухнет. А этого мы с вами допустить не можем!

Он помолчал, потом заговорил снова, уже тише:

— Ребята, мы все — одна команда. Поэтому давайте начистоту. Если кто-то хочет уйти — дверь там. Никаких обид, никакой мести. Я обещаю, что никого не брошу, и вы как прежде сможете приходить ко мне со своими проблемами. Но если вы остаётесь, то знайте — у нас начинается новая жизнь, в которой личное нельзя ставить выше общего. Никому, даже мне. Особенно мне!

— То есть, если что про вас узнаем… — хитро прищурился Юрка.

— То гоните меня прочь. С позором! — закончил Северов. — И знайте, что всё, что я требую от вас, я вдвойне, втройне требую от себя! Никаких скидок и никаких тайн. Иначе нас сожрут.

Он подошёл к Стасе и протянул ей руку:

— Ты молодец. Да, ребята?

Стася пожала дяде Витину руку. Толька промолчал. А Юрка закусил губу, откинул со лба непослушную чёлку и сказал:

— Вообще-то есть ещё кое-что.

***

Мы вернулись в приют, не зная, что и думать. Я высказал Юрке всё — договаривались же молчать. Тот в ответ окрысился и сказал, что мы обещали — больше никаких тайн. Толька и Славка его поддержали, а мне расхотелось спорить, потому что, если честно, у самого мелькала мысль рассказать дяде Вите про Портик.

В тот день ничего особенного не произошло — Северов пропал и не отвечал на сообщения. Я подумал, что он, наверное, очень занят, и может быть улетел в Готландию или Пролив, но на следующий день понял, что ошибался.

Дядя Витя ворвался в класс прямо посреди урока истории. Фёдор Николаевич оторвался от доски и удивлённо вскинул брови.

— Конфликтус… — протянул Юрка и накрыл голову открытым учебником. А Виктор Егорович… дядя Витя выпятил челюсть и спросил:

— Это ты тут, значит, философствуешь?

— А в чём, собственно, дело? — уточнил, краснея, Фёдор Николаевич. Северов усмехнулся:

— А дело в том, что нечего промывать мозги моим воспитанникам.

Моим. Он так это сказал, словно мы его собственность. Папа так про солдат говорил — «мои бойцы». Но как-то… иначе.

Фёдору Николаевичу это тоже не понравилось. Он выпрямился, положил мелок и медленно отряхнул испачканные пальцы.

— А купчая у вас имеется? — спросил он ровным голосом. — На крепостных?

— С дуба рухнул? — ледяным тоном осведомился Северов.

— Ну почему же? — Фёдор Николаевич скрестил на груди руки и присел на краешек стола. — Вот и Варю прилюдно высекли. Варя, не бойся. Посмотри на меня.

Варька, казалось, готова была сквозь землю провалиться. Плечи поникли, её всю трясло.

— Варя, — спокойно и настойчиво повторил учитель. — Посмотри на меня.

Варька сделала над собой усилие и встретилась с ним взглядом. Замерла, потом вздохнула и чуточку расслабилась.

— Рассказала? Первому встречному? — процедил Северов. — Правильно тебя исключили.

— Не «исключили», а «исключил», — поправил наш учитель. — Единолично. Разве не так?

— Не лезь в это, — предостерегающе сказал дядя Витя. — Тебя не касается…

— А вас, ребята, тоже не касается? — Фёдор Николаевич пристально обвел нас взглядом. — Вашего товарища, хорошего человека, прилюдно отхлестали по щекам, а вы? Будете и дальше смотреть в рот своему вождю?

Варька вздохнула и заплакала, уронив на ладони лицо. Она казалась маленькой, беспомощной и несчастной. Чёрные, длинные косы тряслись от рыданий. Стаська отвернулась, смахивая слёзы.

— Что же вы молчите, Виктор Егорович? — повернулся к нему учитель. — Вам ведь жертва нужна была, сакральная — припугнуть и сплотить коллектив. А Варя — добрая, безответная, какой из неё декан? Вот и убили двух зайцев одной расчётливой подлостью.

— Что б ты понимал, — презрительно бросил Северов.

— Думаете, такой непостижимый? — усмехнулся Фёдор Николаевич. — «Родина», «страна». «Народ». А за спиной, всегда — рутгеры ханы. Что вашими и «ваших воспитанников» руками таскают каштаны из огня.

— Я не хочу, чтобы ты с ними занимался. — Дядя Витя с трудом, но взял себя в руки. — Прошу по-хорошему. Иначе буду действовать по-другому.

— А по-другому — это как? Изобьёте? Убьёте?

Фёдор Николаевич поправил очки.

— Сократ говорил: «Когда спор проигран, клевета становится оружием проигравшего». Клевету вы уже прошли. Скоро, похоже, в ход пойдёт насилие.

Виктор Егорович не ответил. Он быстро подошёл к столу и взял нашего учителя за грудки.

— Заткнись!

Класс замер, кто-то нервно хихикнул. Соседка по парте Маринка Снегова закрыла рот ладонью.

Но Фёдор Николаевич оказался неожиданно крепким. Резким движением он сбил чужие руки и вскочил:

— Убирайтесь отсюда. Мерзавец. Фашист.

— В порошок сотру, — медленно и отчётливо произнёс дядя Витя.

— «Кто кажется страшным, тот не может быть свободным от страха», — процитировал в ответ Фёдор Николаевич. — Идите, лижите хозяйский сапог. Только не удивляйтесь, если однажды он больно вас пнёт!

Северов его отпустил, обвёл всех взглядом и ушёл, хлопнув дверью.

— Я больше не с вами, — раздался в звенящей тишине голос Стаси. — Катитесь вы со своей Заставой!

Она подсела к всхлипывающей Варе, приобняла её и вопросительно посмотрела на учителя.

— Можно, конечно, — разрешил Фёдор Николаевич. Стася помогла подруге подняться, и они вместе направились к дверям.

— Ты чего, куда? — нерешительно спросил Толька, но Стася не удостоила его ответом. Лишь на пороге обернулась и сказала:

— Как вы могли? Как мы могли?

Они ушли. Толька смотрел им вслед, играя желваками. В его лице что-то дрогнуло. То ли злость, то ли… я не понял.

— Нелегко даётся собственное мнение? — спросил Фёдор Николаевич. — Привыкайте. По-другому не бывает.

— А у меня всегда оно было, — с вызовом сказал Юрка. — Варька дура, нюни распустила. И Тимофеева туда же.

— Рот закрой, — грозно сказал Толька и привстал. Юрка тоже вскочил:

— Втрескался, да? «У-у, Стасенька, предательница моя любимая». Тьфу! А Виктор Егорович прав. Развели тут… не пойми что.

— Кто втрескался, придурок?! — взвился Толька. — Я ей за Варьку в лицо всё сказал!

Вместо ответа Юрка свернул губы трубочкой и смачно поцеловал воздух.

— Хватит! — рявкнул я. — И про Стасю, и вообще. Деканы, тоже мне. Нам вместе надо!

Они оба замолчали и удивлённо на меня уставились. А я, если честно, сам немного испугался. Просто вспомнил, как папа говорил, что в решающий момент кто-то должен взять на себя ответственность.

— Сила в единстве? Ну-ну, — саркастически протянул Фёдор Николаевич. — Юра, Толя, давайте успокоимся и откроем учебники. Страница 134. Итак, представим себе Древний Рим…

Глава 14 — Рейд

Дядя Витя не появлялся, наверное, неделю. Я даже позвонил Инге и спросил, не случилось ли чего. Мне ответили, что нет, не случилось, и что Виктор Егорович занят. В голову начали приходить разные нехорошие мысли, но в четверг вечером, когда я ложился спать, в тумбочке тихонько тренькнул телефон.

— Что там? — спросил, зевая, Толька.

— Погоди, — шикнул я, глядя на крутящееся колёсико загрузки. — Что-то от Северова.

«ТукТук» последнее время еле ползал. Говорили, что его тормозят и скоро будут блокировать. Виктор Егорович давно грозился перевести нас в национальный «Взмах», да ребята противились.

Колёсико исчезло, появилось, наконец, сообщение. Я присвистнул.

— Ну? — сел в кровати Толька.

— Общий сбор. — Я повернул к нему потрескавшийся экранчик. — Завтра в 8. Всем деканам.

— Пойдём? — неуверенно спросил Толька.

— Конечно! А ты что, не хочешь?

— Ерунду не пори. — Толька нахохлился. — Я не это имел в виду.

Я не стал уточнять, что он имел в виду, и мы легли спать. А наутро, ровно в восемь, уже сидели в кают-компании.

В комнате заметно поменялась обстановка. Старые диваны исчезли, уступив место кожаным. Вместо драного ковра — новый, пушистый, почти на всю комнату. И стол у Виктора Егоровича был другой: массивный, из лакированного дерева, с новеньким компьютером и позолоченной ручкой в подставке с маленькими часиками.

— Орлы, — довольно сказал дядя Витя, рассматривая нашу выглаженную форму. Я провёл ногой по ковру. Мягкий ворс приятно пружинил.

— В общем, хотел бы обсудить тогдашний «ситуасьон», — прервал молчание Северов. — Признаю: сдали нервы и распустил руки. Армейская травма. Но меня это не оправдывает.

Снова тишина. Толька задумчиво оттопырил нагрудный кармашек и что-то в нём рассматривал.

— Молвите хоть слово, — попросил дядя Витя. — Что за бойкот?

— Да чё говорить? — подал голос Юрка. — Исключили Зотову — туда и дорога. И без Тимофеевой обойдёмся. Как там в «Основах» — «общее выше личного»?

Я удивился — не знал, что Юрка взялся за чтение. Толька недобро на него уставился.

— Анатолий, ты хочешь что-то сказать? — подбодрил Северов. — Мы слушаем.

Толька молчал. Я положил ему на плечо руку, но он её стряхнул.

— Юра правильно говорит, — отрезал он. — Личное общему не мешает.

— Вот и славно. — Дядя Витя улыбнулся. — Тогда спешу сообщить новости. Сегодня принимаете под командование новичков. Никита, подойди.

Я подошёл, и Виктор Егорович протянул мне несколько тонких папок с именами.

— Личные дела, ознакомься. Они будут храниться у меня, но ты в любой момент можешь их истребовать. Естественно, туда можно вносить записи. И нужно вносить, особенно если кто-то себя недолжным образом проявит!

Не веря глазам, я принял в руки картонные папочки. От гордости у меня зашумело в ушах. Я — командир! Настоящий!

— Хочу предостеречь от головокружения, — одёрнул Северов. — Серьёзные проступки будем обсуждать вместе, равно как и делать оргвыводы. Говоря по-простому — не самодурствовать. Вы спрашиваете с них, а с вас будет спрашивать ближний круг. Я думаю, так будет справедливо.

Он раздал папки остальным. Я заметил, что Юркина стопка толще всех.

— Потом налюбуетесь. — Дядя Витя хлопнул по столешнице и встал. — Есть ещё кое-что. Может быть, даже поважнее.

Мы удивлённо замолчали. Довольный эффектом, он встал и прошёлся по комнате.

— С любой властью приходит ответственность. Согласны? Поэтому вместе с командованием получайте первое, очень важное и ответственное задание. Скажите, ребята, вы все про «блисс» знаете?

— Таблетки такие, запрещённые. Наркотик, — сказал Славка «Нордик».

— Его ещё «младенчиком» называют, — подхватил Юрка. — Человек тупеет, в ребёнка превращается, потом в «овощ». Я сам однажды видел.

— Верно, — подтвердил Северов. — И самое мерзкое — продают его детям. Школьникам. Втягивают, а потом — всё, конец. До нас ещё не дошло, а вот в Тополе, говорят, беда. И в Готландии тоже.

Он прервался и посмотрел в окно, заложив руки за спину. Дядя Витя быстро перебирал пальцами, словно о чём-то размышлял.

— А скажите, какого наказания заслуживают те, кто им торгует? — тихо спросил он. — Я полагаю, самого строгого. А вы?

Все загомонили.

— Конечно, самого строгого. — решительно выпалил я. — О чём вообще разговор?

Дядя Витя кивнул и повернулся.

— Тогда слушайте. Есть информация, что «блиссом» собираются торговать у нас. Я, разумеется, сообщил в стражу, но ответа не добился. Это неудивительно — где «блисс», там коррупция. Да и мы, чего греха таить, этим славимся.

— Что делать будем? — осведомился Гелька. — Можем натравить на них Виля. Пойдут клочки по закоулочкам.

Все хохотнули, но Виктор Егорович прервал нас резким жестом.

— Мы не банда и никого натравливать не будем. Но и слепая законопослушность тут не поможет. Позиция «я своё сделал, пусть другие разбираются» — страусиная и трусливая. Нам надо действовать — самим, — если мы хотим спасти родной город.

— А что делать-то? — спросил Толька. — Кто им торгует, известно?

— Поставки пойдут с юга, из Каракташа, — пояснил Северов. — Сбыт планируется через местных хазарцев. Это всё, что мне известно, но этого достаточно.

Хазарцев у нас немало. И на рынке работают, и на стройках, и в кафе. Смуглые, раскосые, молчаливые. Женщины и девочки замотаны в цветастые платки.

Не хотелось верить, что блисс придёт в родной город. Ходили слухи, что Родриго выгнал Маруськину маму из-за него. Правда это или нет — я не знаю. Но Маруськину маму с тех пор никто не видел, а ведь блисс действительно убивает в считаные недели.

Я сжал кулаки. Если хазарцы правда торгуют этой дрянью…

— Короче, потрошим смуглянок, — кивнул Виль. — Замётано.

— Повторяю ещё раз, — Северов возвысил голос. — Мы не банда, а организация неравнодушных людей. Рейд состоится завтра же, с утра. Вместе с представителями Федеральной стражи произведём осмотр бараков, а заодно испытаем новичков — с корабля, как говорится, на бал. Кто дрогнет — тот отсеивается. Вопросы?

Вопросов не было.

— Отлично, — кивнул Виктор Егорович. — Я знал, что на вас можно рассчитывать. Теперь айда за мной — покажу спортзал. После — встреча с новичками и инструктаж.

***

На следующее утро я встал пораньше, чтобы погладить и привести в порядок новенький комплект формы. В дополнение к шортам и рубашке теперь шла тоненькая портупея. И эмблема немножко изменилась — поверх окружавшей форт кирпичной стены вилась надпись «Commune supra omnia» — «Общее превыше всего».

В столовую я не пошёл — съел пару валявшихся в тумбочке бананов. Не могу сказать, что волновался, но было как-то тревожно.

Толька ещё дрых. Я пихнул его в плечо, и он недовольно продрал глаза.

— Просыпайся, солнышко, — ласково сказал я и отправился к Маруське, чтобы сообщить ей последние новости.

Вопреки ожиданиям, Мышка выслушала меня тревожно.

— А тебя не побьют? — еле слышно спросила она.

Я рассмеялся и сказал, что — нет, не побьют.

— А ты никого бить не будешь? — не отставала Маруська. — Обещай.

Я торжественно пообещал, чмокнул её в макушку и поспешил во двор, где уже собирались наши.

За воротами бибикнул микроавтобус. Мы собрались уходить, но тут меня окликнул гревшийся на солнышке Лесовский. Рядом сидела Ленка Григорьева — прыщавая остроносая девица с мерзким характером. В руках она держала початую бутылку пива.

— Гля, какие красавцы, — ухмыльнулся Антон. — Куда собрались, крестоносцы?

Ленка хихикнула. Я нахмурился:

— Порядок наводить. В новостях узнаешь.

— Поря-адок. — Антон соскочил с парапета и подошёл, оттягивая карманы большими пальцами.

— Чего надо? — напружинился Толька, но Лесовский успокоительно вскинул ладони:

— Спокуха. Просто посмотреть хотел.

Он сосредоточенно обвёл меня взглядом, сощурился и сплюнул:

— Маршботов из вас делают? Ну-ну.

— Сам ты маршбот, понял? — окрысился я.

Антон ухмыльнулся и зашаркал шлёпками обратно к Ленке. Старые, протёртые на коленях треники мешковато болтались.

— Идиот, — буркнул Толька. — Вломить ему надо.

— Да пошёл он, — сплюнул Юрка. — Мараться ещё.

Мы тронулись в путь, и по улице Космонавтов выехали на трассу. Мелькнула табличка: «Сухожары — 195 км». Но Сухожары — это далеко, на границе с Хазарией. Фермы ближе. Всего-то километров тридцать от города.

Скоро показались и они — уходящие к реке поля, ряды длинных теплиц и маленькие покосившиеся домики. Микроавтобус свернул и запылил по грунтовке. В кармане зазвонил телефон.

— Вы где? — осведомился дядя Витя. — Ребята уже соскучились.

Я раздулся от гордости. Я знал, что новички приехали с ним, и теперь, выходит, терпеливо ждут своего командира.

— Скажи — скоро будем, — подал голос водитель. — Минут пять осталось.

Через пару минут мы остановились на заросшем травой пустыре. Нас и правда ждали: Северов, небольшая толпа парней и девчонок и пара мужчин в тёмно-синей форме Федеральной стражи. Неподалёку я заметил ещё один автобус с тонированными стёклами. Он тихонько тарахтел двигателем, но рядом никого не было.

— Опаздываете, — недовольно сказал стражник — в фуражке и с толстым пузом. А второй добавил:

— Скоро приедут журналюги, а мы ещё даже не начали.

Наш водитель развёл руками и равнодушно закурил.

— Разбирайте подчинённых и пошли, — скомандовал дядя Витя. — Время поджимает.

Я получил под своё начало троих — долговязого Костю Кравцова, весельчака Марка Виноградова и Вику Валенс — улыбчивую, щербатую, и от того немного шепелявую.

— Веди, командир, — развязно хохотнул Марк, но тут же осёкся под моим строгим взглядом. — Я хотел сказать…

— Разговорчики говорить будем после. — Я сделал внушительную паузу и добавил коротко:

— За мной.

Северов кивнул стражникам, и мы двинулись вглубь фермы. Первым делом миновали коровник — длинный облезлый сарай, пахнущий навозом и прелым сеном. Над лужами вились мухи. Из глубины коровника грустно промычали.

— Ну и вонь, — скривилась Вика.

Костя согласно кивнул, а я ничего не сказал — лишь важно шагал, заложив большой палец за портупею.

Дальше шли теплицы — ряд за рядом, мутная плёнка топорщилась на каркасах. Между ними змеилась утоптанная тропинка, ведущая к огородам — грядкам с помидорами, огурцами и ещё каким-то низеньким кустикам.

Наконец показались бараки: три длинных приземистых строения с крохотными окнами и рассохшимися, покосившимся дверьми. На развешанных всюду верёвках сушилось бельё — платки, детские штанишки, выцветшие рубахи. Всё это лениво шевелилось на ветру.

У ближнего барака сидела на корточках пожилая хазарка в зелёном платке — чистила что-то в тазу. Увидев нас, она замерла.

— Вот они, — негромко сказал Северов. — Начинаем.

— Погодите, — лениво протянул пузатый и обратился к старухе:

— Что смотришь, болезная? Старшего позови, Барджиля.

Старуха закряхтела, поднялась и исчезла в двери. В ответ она не проронила ни слова.

— Зачем? — нахмурился Северов. — Так бы зашли.

— Тебе детей не жалко, что ли? — удивился пузатый. — Там, где блисс что угодно может случиться. Сначала Барджиля спросим.

Спустя пару минут вышел Барджиль: рослый кудрявый парень с умным взглядом. Он чем-то напоминал Хасана.

— Здравствуйте, — сказал он с сильным акцентом. — Что случилось? Мне говорят…

— Блисс у тебя, вот что случилось, — перебил Северов. — Мы сейчас зайдём, посмотрим.

— О, а вот и журналюги пожаловали. — Стражник помоложе кивнул на спешащую к нам девицу с оператором. Я поморщился: опять эта дура набитая из Тополя.

Барджиль тоже увидел журналистов и насупился.

— Зачем так, начальник? — недовольно сказал он. — Мог приехать, спросить. Нет тут блисс, и не будет. Я знаю.

— Тебе веры нет. — Дядя Витя решительно шагнул к крыльцу. — Пусти.

— Нехорошо делаешь. — Барджиль не пошевелился. — Когда тебе с клуб помочь — мы приехали, недорого. А ты так теперь?

Так вот кто вынес из кают-компании старые диваны! Выходит, дядя Витя не так уж и занят был, раз нашёл на это время.

— Когда твоя помогать, моя про блисс не знать, — передразнил дядя Витя. — Дай пройти. По-хорошему.

— Мы снова ведём наш репортаж из Рубежья, где антинаркотический рейд молодёжной организации Застава грозит перерасти в потасовку с нелегальными мигрантами, — затараторила как по-писаному девица.

— Там женщины. Дети. Не дам. — Барджиль нахмурился.

— Ну чего ты упёрся? — примирительно сказал пузатый. — Хуже же будет.

Барджиль поколебался и решительно отрезал:

— В суд иди, бумажка неси. Так не пущу.

— Посмотрите, что творят, — сдержанно произнёс в камеру Северов. — Языка толком не знает, зато про суды всё изучил. А чего ты так напрягся, любезный? — добавил он почти ласково. — Есть что скрывать?

Я переглянулся с Юркой и напружинился, готовясь поддержать дядю Витю. Но тут за спиной послышались шаги, и я обернулся.

— Всем есть что скрывать, — сказал, подходя, Генрих Людвигович. Таньки с ним не было: трудсоюзника сопровождали парни с голубыми повязками — рослые, серьёзные. А ещё среди них был… Джавад!

Со всей чехардой последних недель я совсем про него забыл. Он и сам куда-то запропастился. И теперь я понял, куда.

Я недобро на него уставился. Джавад глянул в ответ: открыто и с вызовом. На нём была голубая повязка — такая же, как на остальных. И когда только успел?

— Проходной двор, — буркнул Северов и тут же скомандовал:

— Выруби камеру!

— И не подумаю! — фыркнула журналистка. — Работаем, Аврельчик!

Аврельчик работал, старательно водя объективом. Дядя Витя понял, что надо действовать и перешел в наступление.

— Опять приехали воду мутить? — Он недобро усмехнулся. — И главное — ради кого?

— Ради людей, — пожал плечами Генрих. — Или у них нет прав?

— Они блиссом торгуют! — рявкнул дядя Витя так, что мы дёрнулись. — Не стыдно?

— Про блисс ничего не доказано, — спокойно возразил трудосюзник. — Я так понимаю, нет ни санкции, ни постановления?

— Ну, раз нет санкции, то мы пойдём, — поспешно вмешался пузатый стражник. — Всего доброго.

Они удалились. Северов сверлил спину пузатого взглядом.

— Санкция им ещё… Много чести! — процедил он. — Уважаемая, можно вас на минуточку?

Журналистка мотнула головой, но дядя Витя с нажимом добавил:

— Господин Хан будет очень недоволен.

Девица сникла, и Северов повёл их куда-то за угол, напоследок бросив:

— Ребята, разберитесь.

Я обомлел. Что он имел в виду?

— Пошли, — прервал мои размышления Юрка. — Вломим им уже.

Мы подошли к парням — прямо как тогда, на Штажке. Генрих Людвигович не шелохнулся, лишь улыбнулся по-отечески:

— Ребята, давайте жить дружно.

Драться с ними не хотелось. А тут ещё Джавад достал телефон и принялся молча нас снимать.

— Ты зачем с ними? — спросил я.

— А с кем? С вами, что ли? — Джавад передал телефон другому и насупился.

— Что, не нравимся? — с вызовом спросил Толька. А я добавил:

— Блисс — это не шутки.

— Да чё вы с ним разговариваете? — возмутился Юрка. — Он же своих защищать приехал.

Джавад тихонько выругался и шагнул к нему, но дорогу преградил Генрих Людвигович.

— Спокойно, — хладнокровно произнёс он. — Мы действительно приехали защищать своих. Людей труда, бесправно живущих в скотских условиях и вынужденных терпеть, когда из них делают козлов отпущения.

— Они блиссом торгуют, — ощерился Юрка.

— Даже если так, — пожал плечами Генрих, — пусть решает суд.

— Да нечего им тут делать вообще! — крикнул Виль. — Пусть в свою Хазарию валят!

— Ваш город держится на труде этих людей, — терпеливо сказал Генрих. — Исчезнет Застава — кто заметит? А вот если некому будет строить дома и вывозить мусор…

— Замолчите! — Я повысил голос. — Вы тут чужой!

— У рабочего нет отечества, — улыбнулся трудсоюзник. — Мы везде свои.

Я уставился на Джавада, словно по привычке поддержки искал.

— Чего смотришь? — глухо спросил он. — Не ожидал от тебя…

Он помолчал и добавил:

«Выбор делает нас людьми. Но не всякий выбор делает нас хорошими людьми».

Я дёрнулся, как от пощёчины. В том эпизоде Укмал узнал, что на борту — потомки тех, кто поработил его народ столетия назад. Он хотел отомстить, даже ценой невинных жизней. А капитан Леклерк остановил его именно этими словами.

Юрка сплюнул и двинулся к Джаваду. Я молча схватил его за плечо и рванул назад.

— Обалдел? — Юрка развернулся и толкнул меня в грудь, но тут подбежал Толька и хлёстко врезал ему по лицу. Вика ахнула, другие новички тоже стояли обомлевшие.

— Что тут происходит? Прекратить! — грозно рявкнул Виктор Егорович, вылетая из-за угла.

Он схватил Тольку за шкирку и отшвырнул назад, словно нашкодившего щенка. Юрка сидел в пыли. Из разбитого носа на разорванную рубашку капала кровь.

— Я это тебе припомню, Рыжов, — прошипел он.

— Никто никому ничего не припомнит, — грозно отрезал Северов. — Мы Застава, забыли?

— Детей подставил, а сам — в кусты, — язвительно прокомментировал Генрих Людвигович. — Молодец. Настоящий лидер.

— Ты не радуйся, — тихо и зло сказал дядя Витя. — И лучше выметайся. По-хорошему.

— А то что? — сощурился Генрих.

Вместо ответа дядя Витя достал телефон и набрал чей-то номер.

***

— Что думаешь? — спросил Толька.

Мы сидели во дворе приюта и глядели на звёзды. Я так увлёкся, что не сразу понял, о чём он.

— Ты про сегодняшнее?

— А про что? — усмехнулся Толька. — Вместе же новости смотрели.

— Что тут думать? — Я пожал плечами. — Мы не справились, вот и всё.

В вечерних новостях показывали наш неудавшийся рейд, но совсем не так, как было на самом деле. После звонка Северова к нам на помощь пришёл вооружённый автоматами отряд — ЧВК «Удар». Командира зовут Атаманом, он лысый, здоровый, и улыбается так, что кровь в жилах стынет.

«Ударники» выбили двери и вломились в бараки. Минут через пять нас позвали и показали сваленные в одной из комнат увесистые пакеты.

— Вот он, блисс, — довольно сказал Атаман.

Пакеты лежали аккуратно, будто их специально сложили для фотографии. Рядом, с фингалом под глазом, стоял Барджиль. Журналистка спросила его про наркотик, но он молчал — не отрицал, не признавался.

Потом нас попросили пройтись по коридорам и поснимали. А в новостях рассказали, что рейд проводила Застава, без всякого «Удара».

Я смотрел на себя, важно шагающего по коридору — и чувствовал, как внутри всё сжимается. Это же вранье. Мы ничего не нашли. Это «Удар» всё сделал!

Но я промолчал. В конце концов дяде Вите виднее. И что ему оставалось, если мы подвели?

— А помнишь, как в кают-компании Юрка про Тимофееву сказал? — спросил Толька.

— Ну?

— Мне кажется, это всё специально. Меня проверить. Виктор Егорович с Юркой договорился.

— Почему ты так решил? — удивился я.

— Юрка тупой. За всю жизнь одну книгу прочёл — «Как качаться дома». А тут вдруг — «общее выше личного».

— А почему ты ничего не сказал?

— Во-первых, кто его знает, — протянул Толька. — А во-вторых… Не хочу больше быть один. Не могу. Понимаешь?

Мне стало его жалко, прямо до слёз. Но я сдержался — Толька бы такого не простил.

Пару минут мы помолчали, потом Толька сказал:

— А ты знаешь, что у каждой звезды своё время?

— Это как?

— А вот так. Я в книжке недавно прочёл, это называется «Теория относительности». У нас сейчас одно время, а на Марсе — другое.

— Не только на Марсе, — фыркнул я. — В Тополе одно время, в Либерте — другое, и часы переводить надо.

— Да нет, — перебил Толька. — Не часы, а вообще. Мы Марс видим таким, каким он был пять минут назад — свет до нас столько летит. И я тебя с задержкой вижу, и ты меня. Поэтому быстрее света лететь нельзя. Время пойдёт наперекосяк и прилетишь раньше, чем улетел.

Мне стало грустно. Как это нельзя?

— И что, звездолётов, значит, не будет?

Толька вздохнул:

— Получается, что так, но я в это не верю. Когда-то и про самолёты так говорили: не могут, мол, летать. Вот я и решил, что умру, но придумаю, как.

— А ты физику так и читаешь? — уважительно спросил я.

— Читаю, — признался Толька. — Интересно — жуть. Всё про наш мир, как он устроен. А непонятного — ещё больше.

Я не ответил — думал про эту самую теорию относительности. Пусть у нас с Толькой разное время, но всё равно — после сегодняшнего оно стало чуть ближе. «Синхронизировалось», как говорят учёные.

В небе промелькнула звёздочка, и я представил, что это — «Индевор». Мчится сейчас в пространстве, помигивая бортовыми огнями. И где-то в глубинах треугольного корпуса сидит в своей каюте капитан Леклерк, и читает Шекспира, или рисует, или просто смотрит в тёмную бездну иллюминатора, потягивая горячий чай.

И хорошо, наверное, там — нет ни войн, ни блисса, и понятно всегда, что делать.

Только вот я живу на Земле. И время здесь идёт по-своему.

Глава 15 — Фестиваль дружбы

— Сильнее! Ещё! Давай!

Тренер кричал мне в самое ухо, и я давал. Я лупил по груше изо всех сил, вкладывая в удары накопившуюся злость. На кого? Не знаю. Скорее, на что.

На войну. На папу — за то, что погиб. На заболевшего дедушку, никак не желавшего выздоравливать. И даже на маму. Которая всё так же мне снилась.

Последний раз это случилось пару дней назад. Опять комната, опять она — спящая. В этот раз я разглядел стоящий у кровати стеклянный столик, а в углу — причудливые резные книжные полки, плотно заставленные толстыми томиками.

Я на них засмотрелся, и вдруг почувствовал, как меня берут за руку. Мама стояла рядом — в светлой, красиво переливающейся одежде. Она улыбнулась и сказала:

— Пойдём.

Но мы не пошли — мы словно переместились и очутились во дворе, где играли ребята — пацаны и девчонки. Один из мальчишек увидел меня, заулыбался и подбежал, протягивая руку:

— Привет!

Я неуверенно взглянул на маму. Она тоже улыбнулась и легонько подтолкнула в спину:

— Иди.

Она со мной говорила, как с маленьким, и ребята были помладше, но меня это не смущало. Я побежал к ним, и мы играли, и прыгали, и орали, как ненормальные, а вокруг было безмятежно и тихо. Очень тихо — ни машин, ни гула самолётов. Я поднял голову — небо было чистым, ярко-голубым, и что-то в нём пронеслось, быстро-быстро. Показалось? Я про это не думал. Только одно чувствовал: ДОМА. Я, наконец, дома.

…а потом я проснулся. На жёсткой койке приютской комнаты. И обидно стало — не передать. Словно издевается кто-то.

От злости у меня сжались кулаки, и я изо всех сил врезал по полу. Вышло громко. На соседней кровати недовольно заворочался Толька.

Спать расхотелось. Я лежал, таращился в потолок и думал: что за несправедливость? Когда это кончится? Ещё бесило, что кроме полок, столика и размытого лица мальчишки, в памяти ничего не осталось. Словно резинкой стёрли.

Гады!

И вот на них я сейчас и злился. Тренер уже занимался с другими, а я метелил грушу так, что со лба градом лился пот. Ещё удар. Ещё! Я представлял, что передо мной — тот самый гад, который манит красивой мечтой, а потом возвращает меня обратно и хохочет, дрыгая короткими кривыми ножками. Я лупил его — с ненавистью. И становилось легче.

Под конец я начал избивать грушу ногами и так разошёлся, что не сразу услышал, как меня зовут. В дверях спортзала стоял Северов. Он заговорщицки подмигнул и мотнул головой.

Я наскоро обтёрся полотенцем, и мы пошли в кают-компанию. Остальные продолжили заниматься. Лишь Юрка недоумённо на нас зыркнул.

— Чаю будешь?

Я покачал головой и примостился на краешек дивана. Северов озадаченно усмехнулся:

— Во те раз. Чего сидишь, как у Римского Папы на приёме?

Он сел за стол и внимательно на меня посмотрел:

— Говори.

— Про что?

— Про что хочешь. Но думаю, прежде всего про рейд. Про драку и прочее.

— Да ладно, мы же сами… — начал я, но Северов строго отрезал:

— Ничего вы не сами. Я старший, я за вас отвечал. И тут вдруг нате вам — «разберитесь».

Он легонько постучал кулаком по лбу.

— Дёрнул же чёрт ляпнуть! Замотался, разозлился. Журналисты ещё эти, — он грустно улыбнулся. — Но меня это не оправдывает.

— Да ладно… — Мне стало неловко, но дядя Витя снова прервал:

— Не ладно! Признаюсь, что снова оступился. И если с Варей был неправ по форме, то сейчас — по сути.

Мы помолчали. Я разглядывал новенький постер с нашей эмблемой — таких теперь в городе полно.

— Я ведь, брат, тоже человек, — сказал, наконец, Северов. — А вовсе никакой не вождь, как ваш Фёдор Николаевич выразился. Ношусь как угорелый, учусь на ходу, вот и оступился. — Он досадливо поморщился, но потом встрепенулся:

— Ладно, хватит самобичевания. С Юрой и Толей мы всё уладим. Себя тоже не вздумай винить, понял?

Я кивнул и немного расслабился.

— Вот и хорошо, — улыбнулся дядя Витя. — А то ходишь как чужой и поедом себя ешь. И ведь если вдуматься, кто виноват? — внезапно спросил он. — Трудсоюзники, кто ж ещё. Это, брат, называется «провокация». Когда других стравливаешь, а сам в сторонке, весь из себя красивый. Именно это Генрих с дружками и провернул.

— Но ведь он же, вроде, хазарцев защищал, — справедливости ради заметил я.

— Три «ха-ха»! — оскалился дядя Витя. — Сам-то в это веришь?

Я помотал головой. Я уже точно не верил.

— Тут ещё вопрос, откуда он узнал, — задумчиво протянул Северов. — Но это потом. А пока слушай, есть деликатное поручение. Но только если захочешь, разумеется.

— Хочу. — Я подался вперёд. — Конечно, хочу.

Я и правда переживал, что всё так вышло, и теперь очень обрадовался. Оказывается, дядя Витя вовсе и не злился, и я был рад, что могу всё исправить.

Северов прищурился и пару секунд меня рассматривал. Потом кивнул:

— Тогда держи.

Он порылся в кармане и протянул мне сложенную афишу. Я её развернул и прочёл:

— «Фестиваль дружбы». Это что?

— Там ниже всё написано, — брезгливо поморщился дядя Витя. — Если вкратце, то наши друзья из Трудсоюза хотят устроить в Тихореченске дружбу народов. Точнее, под этим предлогом предоставить трибуну врагам. Ты посмотри, откуда народ съезжается — Галлия, Хазария, Колонии, Каракташ. Из Готландии и Пролива тоже есть, но это ведь не наши, а всякая шваль. Соберутся и будут рассказывать, что «воевать не надо, а надо дружить», — он скорчил физиономию и засюсюкал. — Ага, и хороводы водить у костра. Как тогда, в Республиках. Всем помогали, а они в благодарность разбежались.

— Так может, разогнать этот фестиваль? — удивился я. — А то чего…

— Не так это просто — разогнать, — поморщился дядя Витя. — Во-первых, закон они не нарушают. А во-вторых, Рутгер Хан опасается, что трудсоюз может в отместку устроить пакость вроде очередной забастовки. Нужен повод, понимаешь?

— И что тогда делать?

— Всё просто. Пойдёте туда с Юркой, будете втираться в доверие. Дескать, сомневаетесь и всё такое. Может, у них языки развяжутся.

— А можно с Толькой? — попросил я. Дядя Витя крякнул:

— С ним сложнее. Я его, если честно, отпускать боюсь — после того, как он Юрию врезал. Если по-простому, неблагонадёжен наш Толька. Поэтому пусть пока здесь останется, под присмотром.

— Но это ведь я всё начал…

— Формально — ты, — мягко перебил Северов. — Но ты никого не бил, а он — ударил. Улавливаешь?

Я не очень улавливал, но промолчал.

***

— Ну чё, пошли? — Юрка меня оглядел и прищурился:

— Опря-атный.

— На себя посмотри!

Мы и правда выглядели опрятно. Чистые, выглаженные, но не в форме — в новеньких футболках и джинсах, дядя Витя купил. Моя футболка мне нравилась — белая, в синих полосках волной и с якорем на кармашке. Юрка выбрал чёрную.

Мы вышли из ворот, — нас теперь пропускали без разговоров, — и не спеша зашагали по Берёзовой. Ярко светило солнце, ветер нёс тополиный пух. Он кружился в воздухе, садился на плечи.

Лето. Каникулы скоро.

Мы свернули к парку Четырёх Пионеров. Народу было не много, но и не мало. Из подъехавшего автобуса высыпала шумная толпа ребят в голубых повязках. На нас не обращали внимания. Кто-то громко спорил про «Хасанова», который «всех завалит на сессии».

— Ботаны, — фыркнул Юрка. — Умники.

Я промолчал и нервно сунул руку в карман. Студенты… Им хорошо, экзамены — и всё. А у меня…

Мы купили по мороженому и принялись осматриваться. Неподалёку играла республиканская музыка, по правую руку расположились книжные лотки.

— Это чё? — Юрка покрутил в руках толстую книгу с чьим-то портретом.

— Избранные работы товарища Руднева, — охотно подсказала продавщица: рыжая девушка лет двадцати.

— Это этот, что ли? Который в войну? — Юрка наморщил лоб.

— Первый секретарь Трудовой партии, — улыбнулась девушка. — Вместе с маршалом Конрадом Штайном руководил операцией «Железный молот», разбившей фашистов. У меня есть про это, если хотите.

— Не-е, не надо, — протянул Юрка, и мы отправились дальше.

Далеко мы не ушли — я увидел Джавада. Рядом стояла Стася. Она нас заметила и сначала словно сжалась, а потом наоборот — распрямила плечи, глянула прямо и с вызовом.

— Привет. — Я неловко улыбнулся. Юрка встал чуть позади. Джавад набычился:

— Вы что тут делаете?

— А что, нельзя? — удивился Юрка. — Мы думали, всех пускают.

— Вас Виктор Егорович послал? — в лоб спросила Стася. Я изобразил удивление:

— А что сразу Виктор Егорович? Может, мы послушать пришли.

— Я вообще извиниться хотел, — ввернул Юрка. — Нехорошо тогда получилось. Мир? — Он протянул Джаваду руку. Тот помедлил, но руку пожал.

— Так вы чего хотели? — спросила Стася.

— Не знаю. — Я пожал плечами. — А с Генрихом Людвиговичем можно пообщаться?

— Зачем это?

— Он про хазарцев говорил, что их с блиссом подставили. Понять хочу.

Стася неприязненно меня оглядела и задумалась. Потом взглянула на Юрку:

— Оставайся тут, нечего вынюхивать. Джавад, присмотришь?

Юрка сдул со лба чёлку и обижено оттопырил губу. Я ему махнул и пошёл вслед за Стасей — мимо заросших клумб и старых, разросшихся деревьев.

Потрескавшаяся дорожка вела мимо памятника. Трое парней и девушка шли рядом вскинув головы, глядя куда-то вдаль.

Я помнил их имена, каждый школьник их помнил. Демьян Зорин, Александр Титов, Ярик Бернштейн, Илона Краузе.

Когда Тихореченск захватили фашисты, они проникли на радиостанцию и оттуда обратились к городу: «Никто, кроме нас, товарищи!»

За это их повесили — на Штажке, в назидание, но город восстал. Как писали в учебниках: «земля горела под ногами у оккупантов».

«Никто, кроме нас». Я посмотрел на лица — молодые, решительные. Они были старше меня ненамного. А Ярик даже младше.

— Ты правда сам пришёл? — спросила вдруг Стаська. Я сглотнул и ответил:

— Конечно.

Стаська улыбнулась, а я опять подумал, что она всё-таки очень красивая. Не зря Толька в неё втрескался. Пусть даже и не признаётся.

Мы вышли на полянку, и я сразу заметил Генриха Людвиговича. Он стоял на возвышении, вокруг собралась небольшая толпа.

— …война никому не нужна! — донеслись до меня слова. — Ни нам, ни готландцам, ни унийцам. Нужна она только тем, кто на ней наживается. И с ними мы должны решительно бороться.

От толпы отделилась Танька и быстро двинулась нам на перехват.

— Что он здесь делает? — недовольно спросила она.

— С Генрихом Людвиговичем хочет пообщаться, — ответила Стася. — Разрешим?

— Так он же из этих… — презрительно протянула Танька и смерила меня взглядом.

Почему мне кажется, что мы встречались ещё до Штажки? Я напрягся, пытаясь вспомнить. Что-то про дедушку… мы куда-то ходили. Не здесь — далеко. Музей? Хотя с чего бы — я музеи вообще не жалую.

— И я из них, — встала на мою защиту Стаська. — Осознал человек, почему нет? Ты ведь тоже… не сразу…

Танька смутилась, но ненадолго.

— Ладно, — буркнула она. — Здесь подожди.

— А ты как у них оказалась? — спросил я, когда она ушла. Стася заговорщицки понизила голос:

— Варя привела, представляешь? Она с ними на Штажке познакомиться умудрилась.

Я восхитился: ай да Варька! В тихом, как говорится, омуте!

— А как вы из приюта выбрались?

— А кто проверяет-то? Ляпе всё равно, её скоро попрут. А охрана не знает, что нас из Заставы исключили.

Я удивился, что Ляпу увольняют, но вида не подал. Генрих Людвигович, тем временем, закончил свою речь и теперь просто общался с людьми.

— Пошли, — потянула за рукав вернувшаяся Танька. Мы протолкались сквозь толпу.

— Па-ап, — Танька встала на цыпочки и похлопала отца по плечу. — Тут к тебе. Застава. С площади.

— А-а, тот самый миротворец, — прогудел Генрих. — Одну минутку.

Он быстро закончил разговор и отвёл меня в сторону. За спиной оживлённо переговаривалась пёстрая толпа. Кого там только не было, даже хазарцев.

— Слушаю вас, молодой человек.

Танькин отец смотрел спокойно и дружелюбно. Я ощутил укол совести, но быстро его подавил.

— Можно вопрос?

— Конечно, — улыбнулся Генрих и повторил: — Слушаю.

— Только поаккуратнее, — предостерегла Танька. — Мы его не знаем.

— Не думаю, что молодой человек кому-то расскажет. Не с диктофоном же он пришёл, верно?

Я натянуто улыбнулся.

— Вы тут говорили, что война никому не нужна. Но что делать, если нападёт Уния? Надо ведь защищаться?

Генрих покачал головой:

— Не всё так просто. Богачи развязывают войну с обеих сторон. А гибнут простые люди.

Я изобразил задумчивость:

— А зачем им это?

— Представь: ты торгуешь оружием, — принялся растолковывать Генрих. — Мир — плохо, никто не покупает. Война — хорошо, ты богатеешь. Или у тебя завод, а через границу — другой завод, лучше твоего. Как от него избавиться? Правильно — бомбить. Вот тебе и война.

— А Виктор Егорович говорит, что если не воевать, страну захватят…

— Виктор Егорович, — Генрих поморщился, — работает на Рутгера Хана. Он использует вас. И это — преступление.

— Но он же говорит, что мы — патриоты…

— Патриотизм — не есть слепое повиновение, — резко сказал танькин отец. — Это защита людей, а не олигархов! В том числе от войны, одна из целей которой — уничтожение ненужных. Таких, как ты.

— А с чего это я не нужен? — возмутился я. Генрих усмехнулся:

— Потому что вопросы задаёшь — о справедливости. Это вопросы опасные, излишние — для НИХ. Поэтому тебе дурят голову, а потом отправят на убой. Чтобы не дать шансов прозреть.

Я кивнул и задумался.

— А что тогда делать? Если война.

Генрих помолчал.

— Выбор за тобой. Но лучше бороться за мир, чем слепо убивать.

— А как же за него бороться, если враги кругом? — Я искренне удивился. — Мы у себя — за мир, а они нападут.

— Верно мыслишь, — согласился трудсоюзник. — Один в поле не воин. Но если рабочие везде объединятся — и у нас, и в Унии, и в Каракташе — кто воевать-то будет? Сами богачи? — Он усмехнулся. — А если придётся защищаться — это уже будет другое дело. Не за деньги в чужом кармане, а за мирное небо над головой.

Я снова покивал.

— А в Унии и Колониях тоже трудсоюз есть? Или вы одни?

— Немного, но есть, — подтвердил Генрих. — Отчаянные ребята, особенно в Каракташе. Им там несладко приходится.

— А на фермы вы зачем приходили? — переменил я тему. — Там же и правда блисс нашли.

— Что там нашли — я не знаю, — покачал головой танькин отец. — А вот что искали с нарушением всех законов — это точно. Трудсоюз не защищает наркоторговцев, они преступники и должны сидеть в тюрьме. Но огульно обвинять всех хазарцев мы не дадим. Это должен решать суд.

— Так они же купят всех! Какие суды?

— Лучше такие, чем никаких, — возразил трудсозник. — И потом, ты думаешь, Рутгер Хан просто так вас на фермы натравил? Чует моё сердце — там идёт грязная игра.

— Пап, у тебя сейчас выступление, — подсказала Танька.

— Точно, — спохватился Генрих. — Извини, Никита. Если хочешь, можем пообщаться потом. Мне важно, чтобы ребята в Заставе нас услышали.

Я сказал что — конечно, и мы вернулись к скучающему Юрке. Рядом, как и прежде, стоял Джавад.

— Ну как? — спросил он. — Понравилось?

— Да, — кивнул я. — Интересно было.

Джавад улыбнулся:

— Вот видишь. Приходи ещё, если что.

Мы попрощались и ушли.

— И? — спросил Юрка. — Узнал чего? А то этот прицепился, так за мной везде и ходил.

Я не ответил — лишь молча стиснул зубы. Так, в молчании, мы и дошли до Патриота.

— Вернулись мои разведчики, — поприветствовал дядя Витя. — Как дела?

— Там Тимофеева была, и ещё Зотова, — буркнул Юрка. — Никиту к Генриху повели, а меня с Джавадом этим оставили.

— А у тебя какие новости? — спросил Северов.

Я глубоко вздохнул и сказал:

— Пусть Юрка выйдет. Пожалуйста.

Юрка уставился на меня — непонимающе, обиженно. Северов помедлил, перевёл на него взгляд и кивнул:

— Юрий…

Юрка вспыхнул, вскочил и хлопнул дверью. Дядя Витя повернулся ко мне:

— Докладывай. Что слышал, что видел?

Вместо ответа я порылся в кармане и выложил на стол плоскую коробочку диктофона.

— Ого! — Северов вскинул брови. — Не ожидал…

— Так много интересного, послушай…те.

Северов не ответил, и я добавил:

— Вы же меня проверяли, так?

— С чего ты взял? — снова удивился дядя Витя.

— Если Толька неблагонадёжный, то я тем более. Драка из-за меня началась. Но я декан. И к врагам не сбегу. Потому что у нас не клуб по интересам.

Дядя Витя повертел диктофон и хмыкнул:

— Ну ты даёшь, Никита. Признаю, мысли всякие были, но теперь…

Он вскочил из-за стола и протянул мне руку:

— Мужик. Уважаю. Больше никаких сомнений!

***

— У трудсоюзников фестиваль разогнали, — сообщил, не отрываясь от телефона, Толька. — «Ударники» тоже отметились. Чего молчишь?

Я не ответил — только накрылся с головой одеялом.

— Генриха повязали. — Толька продолжал безжалостно зачитывать новости. — А Хан фермы у государства выкупает. Их после блисса конфисковали.

— Давай спать, — жалобно попросил я.

— Харе болтать, — поддержал сонный Виль.

— Никитос, — Толька придвинулся и зашептал на ухо. — А правду говорят…

— Неправду, — разозлился я. — Спокойной ночи.

Толька разочарованно вздохнул и достал из тумбочки книгу.

Я лежал под одеялом и пытался заснуть. Не получалось. Перед глазами мелькали Танька, Стася, Джавад и Генрих Людвигович.

«Они сами виноваты. Сами. Врагам помогают».

Но почему тогда так гадко? И что бы сказал капитан Леклерк?

«Выбор делает нас людьми. Но не всякий выбор делает нас хорошими людьми».

Я закрыл глаза. Темнота сгустилась, из неё шагнул Укмал Мидар.

«У тебя нет чести, тарнак!»

«Неправда! Я поступил правильно!»

«Предательство не бывает правильным, — склонился надо мной капитан Леклерк. — Особенно предательство себя, декан Наумов».

Я не знал, что сказать и от злости чуть не расплакался. Но потом Леклерк с Укмалом померкли, и я уснул.

Глава 16 — Сильные и слабые

— Ну, ребята, как у вас дела?

Фёдор Николаевич присел на уголок стола и скрестил на груди руки. Толька изучал на карте Пролив. Виль с Гелькой шептались и о чём-то хихикали.

Я пришёл в класс при полном параде, даже портупею надел. Я был готов к бою.

— Расскажи им, Никита, — сказала Стаська. — Расскажи, как ты всех предал.

— Кого? — Фёдор Николаевич смотрел растерянно и удивлённо. Я вскочил:

— Что ты врёшь, Тимофеева? Никого я не предавал! И вообще, тебя выгнали, ясно?

— Стоп-стоп, — вмешался Фёдор Николаевич. — С этого места поподробнее.

— Тут всё просто, — пояснила Стася. — Они с Юркой пришли на Фестиваль дружбы, знаете такой?

Учитель кивнул.

— Рассказывали ещё, что сомневаются. — Стася скривилась. — А после, к вечеру, приехала стража с военными. Кого побили, кого арестовали. У меня — вот. — Она задрала рукав и продемонстрировала здоровенный синяк на плече. — Стволом. Ни за что.

— Никита, это правда? — тихо спросил Фёдор Николаевич.

— Конечно, правда! — перебила Стаська. — Сидит тут, изображает из себя. Это подло, Наумов. Подло!

— Подло? — разозлился я. — А шашни с врагом устраивать — не подло? Страну опасности подвергать — не подло? Что твой трудсоюз вообще может? Про мир сюсюкать и палки в колёса вставлять?

— Молчала бы лучше, Тимофеева, — вмешался Юрка. Толька окрысился:

— Не лезь, Болт. У нас свобода мнений.

— Никита, — обратился ко мне Фёдор Николаевич. — Ты действительно имеешь к этому отношение?

Я хмуро кивнул и во всём признался. Как купил диктофон, как задавал Генриху нужные вопросы…

— Мне не стыдно, ясно? — Я с вызовом посмотрел на Стасю. — Я бы снова так сделал, хоть сейчас!

— Гнать его надо из Портика! — выкрикнула Стася. Гелька обернулся и смерил её взглядом. Славка нахмурился.

— Портик вне политики, и выгонять мы никого не станем, — покачал головой Фёдор Николаевич. — К тому же Портик — не про согласие. Он про то, чтобы учиться думать. Задавать вопросы. И, в конечном счёте, выбирать.

— Так давайте выберем, коллега. — Дверь открылась, и на пороге появился профессор Лебедев. Светлый льняной пиджак и начищенные туфли резко контрастировали с джинсами и кроссовками Фёдора Николаевича. В руках профессор держал тросточку.

Он обвёл нас взглядом, вежливо улыбнулся и подошёл к Стасиной парте:

— Вы позволите, юная мисс?

Стася кивнула, и он сел за парту, аккуратно пристроив трость к спинке стула. Под рукавами пиджака угадывались крепкие бицепсы. От профессора пахло чем-то утончённым и дорогим.

— Прошу извинить театральное появление, — картинно поклонился он. — Я хотел просить вас взять меня с собой, но вы уже ушли, и в ваших поисках я забрёл сюда. Услышав голоса, я не удержался и немного подслушал. Надеюсь, вы не в обиде.

— Нет, что вы, — Фёдор Николаевич сделал приглашающий жест. — Всегда интересно пообщаться с представителем другой школы мысли.

— Полноте, — вежливо отмахнулся Лебедев. — Наши споры всегда носили исключительно теоретический характер. — Он подчеркнул слово «исключительно».

— Итак, юного джентльмена обвиняют в том, что он предал чужое доверие. Я полагаю, что обвиняемому положен защитник, и готов выступить в этой роли. Если вы, конечно, позволите, — повернулся он ко мне.

— У нас не суд, Леонард Григорович… — поморщился учитель. — Мы просто обсуждаем поступок Никиты.

— И всё же так будет честнее, Фёдор Николаевич, — возразил профессор. — Я тоже в некотором роде педагог и убеждён, что мы подадим детям хороший пример. Разумеется, окончательное решение за вами.

Фёдор Николаевич помедлил и коротко кивнул:

— Почему бы и нет? Никита, ты согласен на такой формат?

— Согласен, — буркнул я.

Пижонистый Лебедев мне не нравился. Но оставаться один на один с «ЭфЭном» тем более не хотелось.

— Итак, — начал тот, — позиция обвинения ясна — ты поступил подло. Я пока воздержусь от комментариев и передам слово защите.

Лебедев поднялся из-за парты и ободряюще мне подмигнул.

— При кажущемся нейтралитете, уважаемый оппонент склоняется на сторону Станиславы. Но в чём именно вина Никиты? В отличие от стоиков, он не смирился с фестивалем, а действовал — дерзко и рискованно…

— Гадко он действовал!

Стася покраснела и вскочила, но Лебедев прервал её жестом:

— В вашем понимании — возможно. Но не в его. — Он указал на меня тростью. — Действуя в тяжёлых обстоятельствах, Никита смог найти решение. Это поступок сильного. Поступок лидера.

— Лидера, — мрачно хохотнул Толька. — Вождём ещё назовите.

— Да, лидера! — вскинулся я. — Пока вы друг на друга любовались, кто-то должен был пойти и вмешаться!

Лебедев одобрительно кивнул.

— Но позволь, Никита, — вмешался Фёдор Николаевич. — Есть же некоторые моральные категории.

— Какие? — крутнулся на каблуках профессор. — Не предавать? Но разве юный джентльмен что-то обещал трудсоюзу? Или, быть может, присягал им на верность?

— Правильно! — вставил я. — Ничего я никому не обещал, просто на разговор вызвал. Мы на фермах чуть не передрались из-за этого Генриха. А я теперь его жалеть должен?

Юрка одобрительно прицокнул. Толька быстро на него зыркнул, но промолчал.

— Разве требуется что-то обещать, чтобы быть человеком? — прищурился Фёдор Николаевич. — И в чём вина арестованных?

— А нечего хазарцев защищать потому что! — Уступать я не собирался. Прежний Никита сжался бы, извинился, убежал. Но слова профессора задели что-то внутри, словно разбудили. Я имею право быть сильным. И не обязан этого стыдиться!

— Их вина в том, что они слабы, — спокойно добавил Лебедев. — Вы, стоики, учите жить согласно природе, не так ли?

— Согласно разумной природе, — уточнил ЭфЭн.

— Но природа — это борьба, отбор, — парировал Лебедев. — Лев не спрашивает разрешения у газели. Никита оказался сильнее трудсоюзников — он переиграл их. Таков закон жизни.

— Мы не звери, — возразила Стася. — Мы люди!

— Верно! — подхватил Лебедев. — И именно поэтому можем подняться выше животных инстинктов. Но для этого нужна воля. Смелость. Готовность действовать, когда другие парализованы страхом.

Он обернулся к Фёдору Николаевичу:

— Вы учите их добродетели. Прекрасно. Но чья это добродетель? Марка Аврелия, завоевавшего полмира? А эти дети? Что даст им ваше смирение?

— Я не учу смирению, — твёрдо сказал ЭфЭн. — Я учу различать добро и зло.

— А кто провёл эту границу? — усмехнулся Лебедев. — Вы? Или те, кто отправляют детей в приюты? Никита имеет право на свою мораль. Мораль сильного, мораль умного!

Виль восхищённо кивал, Славка задумчиво хмурился. Гелька что-то яростно шептал соседу.

— А в чём же мораль умного? — тихо уточнила Стася. — Сильного — в чём мораль?

— В отличие от стоиков, я не собираюсь ничего навязывать, — отрезал Лебедев. — Сильный сам выбирает, во что верить и с кем идти. И если в данных обстоятельствах Никита выбрал Заставу, которая, хочу заметить, проявила к его судьбе немало участия, то он имел на это полное право.

Стася издала гортанный звук и выбежала из класса. Хлопнула дверь. Лебедев хмыкнул и недоумённо пожал плечами.

— Хочу заметить, что нахожу вашу философию странной и даже неприемлемой, — резко развернулся к нему ЭфЭн.

— Это не моя философия, — быстро возразил профессор. — Я защищал мальчика, опираясь, как вы сами изволили выразиться, на противоположную школу мысли.

— Леонард Григорович, — холодно сказал Фёдор Николаевич, — вы прекрасно знаете, что делаете.

— Что именно? — невинно удивился Лебедев. — Показываю ребятам, как работает диалектика? Учу их видеть разные точки зрения?

— Вы учите их поклоняться силе.

— Я учу их не быть слабыми, — парировал профессор. — Разве это плохо?

Повисла тяжёлая пауза.

— У вас сильная воля, Никита, — нарушил молчание Лебедев. — Не позволяйте её сломать.

Он посмотрел на дверь и добавил:

— Пожалуй, мне пора. Передайте юной мисс, чтобы не держала зла.

Ещё раз поклонившись, он ушёл. Фёдор Николаевич помолчал и обратился ко мне:

— Я думаю, в этом случае ты сам должен вынести себе приговор. Итак, твой вердикт? Виновен или нет?

— Невиновен, — с вызовом ответил я. — И с профессором согласен. Так и запишите.

— Что вы на него насели? — пришёл на помощь Юрка. — Мораль, добро и зло… Они в наш город приехали и воду мутят. Кто нам друзья? Унийцы? Или эти, из Каракташа? Им дай волю, они тут всё сожрут. Как саранча. И хазарцы ваши не лучше, ясно?

— Что ж, добавить нечего, — вздохнул ЭфЭн. — В таком случае, на сегодня урок окончен. До следующей встречи, ребята.

Раздалась тревожная трель звонка, на столе Фёдора Николаевича запрыгал мобильник.

— Да… да. Иду!

ЭфЭн подхватил рюкзак и быстрым шагом вышел из класса. Мы задвигали стульями и принялись расходиться. Мимо, не прощаясь, прошёл Толька.

— Пошли в общую, «вождь». Там кино дают, — хлопнул по плечу Юрка.

— Ты иди… Я скоро.

Юрка ушёл, а я побрёл куда глаза глядят. В душе царил полный раздрай. Хотелось побыть одному.

Я шёл по коридору, уткнувшись в посеревший от времени линолеум. Как я его испугался, когда впервые сюда попал! А теперь он — почти родной. И даже к кислому запаху приютских щей я притерпелся.

— Никита!

Впереди кто-то промелькнул. Я ускорил шаг и свернул за угол коридора. В кармане кольнула потеплевшая монетка.

— Никита!

Тень взбежала по лестнице и исчезла на втором этаже. Сначала показалось, что это Аня. А потом…

— Никита…

Сердце бешено забилось:

— Мама! Мама, подожди!

Я взлетел по лестнице и принялся озираться. Никого. Да что же это за призраки такие!

Выхватив из кармана монетку, я в сердцах зашвырнул её вниз по лестнице. Десять стебельков жалобно звякнули и исчезли в тёмном лестничном проёме.

Я снова огляделся, надеясь на чудо. Никого. Сердце бухало, в ушах противно шумело.

В открытое окно донеслись чьи-то голоса. Я лёг грудью на растрескавшийся подоконник и осторожно высунулся. Прямо внизу стояли ЭфЭн, Лебедев и Герхард. Они что-то горячо обсуждали.

— Это неприемлемо, Фёдор Николаевич! — твёрдо сказал майор. — Профессор абсолютно прав, что сообщил.

— Но почему? — запротестовал ЭфЭн. — Я всего лишь…

— Понимаю вашу обиду, — примирительно сказал Лебедев, — но поймите — есть правила. Они едины для всех.

— Вы возвращаетесь в Ветерок, — перебил майор. — Сегодня же.

— Я не брошу детей, — отрезал Фёдор Николаевич. — Они важнее любых изысканий!

Вместо ответа Герхард достал телефон и что-то ему показал. Фёдор Николаевич переменился в лице.

— Вы забываетесь, — сказал майор. — Я могу поставить вопрос о служебном несоответствии.

— Есть вещи поважнее ваших воспитанников, — вкрадчиво добавил Лебедев. — Вы же сами знаете, что они… не совсем…

В смысле — не совсем? Неполноценные, что ли?!

Я сжал кулаки. Сейчас Фёдор Николаевич ему задаст!

Но Фёдор Николаевич не задал. Он побледнел, долго молчал и выдавил:

— Хорошо. Я согласен. Я уйду.

— Немедленно, — с нажимом сказал майор. — Вы, надеюсь, ничего там не оставили? Вещи, книги?

ЭфЭн помотал головой и они пошли — куда-то в сторону парка. Я тупо смотрел им вслед. От унижения хотелось завыть.

Вот тебе и Портик, вот тебе и Рим со стоиками. А как прижало по-настоящему — так в кусты. «Не совсем»!

Я упал на корточки и прислонился к стене форменной рубашкой. Дурацкая портупея тянула за плечо. Я сорвал пилотку и принялся яростно её комкать.

Меня отвлёк звонок. Я достал телефон и посмотрел на экран. «Дядя Витя».

Дурное предчувствие не подвело. Беда не приходит одна.

— Никита? — осипшим голосом спросил Северов.

— Да. — Внутри всё похолодело.

— Я скоро буду. Дедушка твой умирает. Держись, брат.

Глава 17 — Прощание

Ветеранский санаторий находится за городом — в сторону Кобурга. Мы проехали мост и помчались по пустому шоссе. Мимо неслись жёлтые фонари.

— Никитка, Ники-ит, — тихо позвала Маруська. — Ты только не плачь, ладно?

— Никто не плачет. — Я через силу улыбнулся. — Всё хорошо.

Северов молчал, вглядываясь в темноту покрасневшими глазами. Всё было плохо. Очень-очень плохо.

— Как он? — в сотый, наверное, раз спросил я. — Что сказали?

— Инфаркт, — глухо ответил дядя Витя. — Уже который по счёту. Зря ты её взял. — Он сурово глянул на Мышку в зеркало. Та подобралась и вцепилась в куклу.

Куклу звали Валькой. Её сшила Маруськина мама, давным-давно. Это единственное, что от неё осталось. Маруська Вальку до сих пор везде таскает.

— Пусть, — отрезал я. — Так надо.

— Ладно, — кивнул Северов и втопил педаль газа. Мотор взревел, стрелка оборотов прыгнула вправо.

Мы подъехали к забору санатория. Охранник не хотел нас пускать, но Северов сунул ему купюру и властно распорядился:

— Открывай.

Мы припарковались у длинного, похожего на больницу здания. Да это и была больница. Потом мы бежали — по одинаковым, пахнущим лекарствами и хлоркой коридорам. Северов разглядывал таблички, ругался и хватал за рукава проходящих врачей.

Наконец мы нашли нужное отделение. На посту сидела медсестра — пожилая, уставшая, в новеньком халате с биркой. Она подняла голову от журнала и недовольно посмотрела на нас.

— Посещения закончились. Приходите завтра.

— Нам к Наумову, — Северов достал какое-то удостоверение. — Срочно.

Медсестра покосилась на «корочки», потом на меня с Мышкой.

— Родственники?

— Внук, — коротко бросил дядя Витя. — Где палата?

— Двести седьмая, — вздохнула медсестра. — Но долго не задерживайтесь. И ребёнка-то зачем притащили?

— Притащили, — буркнул Северов. — За мной!

— Я врача позову! — крикнула вслед медсестра. — И учтите — пациенту нельзя волноваться!

Северов не ответил — он быстро шагал по коридору, впечатывая каблуки в пол. Мы за ним еле успевали.

Я отсчитывал номера: двести четвёртая, двести пятая, двести шестая. Дверь двести пятой была открыта. Внутри, у кровати, тихо плакала какая-то женщина.

Мы остановились у двести седьмой. Сердце заколотилось. Во рту пересохло.

— Готов? — спросил дядя Витя. Я кивнул и взял за руку Мышку:

— Пошли.

— Не надо бы её… — начал Северов, но я молча прошёл мимо и взялся за ручку.

Дверь открылась беззвучно — тяжёлая, обитая чем-то мягким. В палате пахло лекарствами и старостью.

Дедушка лежал у окна, весь опутанный трубками. Рядом стояла капельница и тихо попискивал монитор — зелёная линия бежала по экрану, вычерчивая неровные зубцы. Лицо дедушки было серым, губы — синеватыми. Он дышал тяжело и со всхлипом.

Я замер в дверях. Мышка вцепилась в руку так, что стало больно.

— Дед, — позвал я тихо. — Это я.

Глаза у него были закрыты. Я шагнул ближе. Северов остался у двери — прислонился к косяку и закрыл лицо ладонью.

— Дедушка, — повторил я громче.

Дедушка открыл глаза — мутные, невидящие. Потом моргнул, и взгляд прояснился. Он посмотрел на меня, на Мышку. Губы шевельнулись.

— Никит… — Голос был хриплый, еле слышный. — Ты… приехал…

— Приехал, — сказал я и присел на край кровати. — Как ты?

Глупый вопрос. Дедушка улыбнулся — криво, уголком рта.

— Да вот… — прохрипел он. — Жив пока.

Мышка подошла ближе и тихо встала рядом. Она испуганно смотрела на дедушку и отчаянно прижимала к груди куклу.

— Это… кто? — спросил дедушка.

— Маруська, — ответил я. — Помнишь?

— А-а… — Он попытался улыбнуться. — Здравствуй… Марусенька… Как… папа?

Не отводя взгляда, Маруська кивнула. Потом протянула вперёд куклу — неловко и по-детски.

— Дедушка Андрей, это вам, — прошептала она. — Её Валька зовут.

Дедушка принял куклу и ласково улыбнулся:

— Спасибо, родная. Но ты… ты себе оставь. — Он с трудом перевёл дух. — Подружку свою.

— Вы как, Андрей Дмитриевич? — подошёл к кровати Северов. — Что-то нужно?

— Да что мне нужно… — улыбнулся дедушка. — Внука привёз — и хорошо. Взрослый ты совсем, Никитка. Мужчиной растёшь.

Его взгляд упал на рубашку, потом на портупею. Я думал, он обрадуется, но дедушка почему-то нахмурился.

— Это… что такое? — хрипло спросил он.

— Застава, — объяснил я. — Движение такое молодёжное, дядя Витя создал.

— Да ты что, Виктор? — Монитор нехорошо бибикнул, по экрану неровно запрыгала кардиограмма. Дедушка попытался приподняться, но бессильно осел на подушку.

— Лежите, Андрей Дмитриевич, — засуетился Северов. — Вам волноваться нельзя.

Монитор не унимался. Дверь распахнулась, внутрь ворвался молодой врач.

— Вы кто? — возмутился он. — Немедленно освободите палату! Приём посетителей завтра, с двенадцати до двух.

Он попытался вытолкать Северова, но тот выпятил челюсть и не сдвинулся с места:

— Отстань от пацана. У него кроме деда никого не осталось!

«Не осталось». Я растерянно посмотрел на Мышку. Она молча плакала, заливая слезами несчастную Вальку.

— Никита… не надо… — Дедушка задыхался. — Не надо… с ними…

— Немедленно выйдите или я вызову охрану! — повысил голос доктор. — Сестра! Ну где вас черти носят!

— Пошли, — потянул меня Северов. — Снаружи подождём.

Мы нашли какую-то скамеечку и молча уселись. Мимо пробежала медсестра, за ней ещё один врач. Северов ненадолго ушёл. Когда он вернулся, от него пахло сигаретами.

— Держите.

Он протянул нам два шоколадных батончика. Есть не хотелось, но дядя Витя твёрдо сказал:

— Надо.

Я развернул обёртку и принялся жевать. Перемазанная шоколадом Маруська ткнула кусочек в Валькину моську — угощала.

У Северова зазвонил телефон.

— Да, Валентина Петровна, — небрежно ответил он. — Да, у меня. Верну, когда смогу, не переживайте. Всего доброго.

— Ляпа ваша звонит, — подмигнул он. — Нервничает. Ничего, ей полезно.

— А правда, что её увольняют? — спросил я.

— Правда, — злорадно ответил дядя Витя. — Развела бардак, а теперь трясётся, заискивает. Пусть.

— Может, поедем? — спросил я с надеждой. — А завтра дедушку навестим. Вон тут врачей сколько. Помогут.

— Давай ещё подождём, — тихо сказал Северов.

Он оказался прав — долго ждать не пришлось. Дверь палаты распахнулась, и в коридор вышел врач. Увидев нас, он молча подошёл.

— Всё? — тихо спросил Северов. — Отмучился?

Врач опустил голову:

— Соболезную. Мы сделали, что могли.

И тут дядя Витя меня обнял — крепко, прямо как папа. Я всхлипнул пару раз, но сдержался — чтобы не пугать Маруську. Она, правда, всё равно разрыдалась.

— Ну всё, всё, — повторял дядя Витя. — Успокойся. Так даже к лучшему.

— Почему? — Я оторвался от него и быстро утёр глаза. — Что в этом хорошего?

— Завтра же тобой займёмся, — пояснил дядя Витя. — Теперь можно. Родственников близких не осталось.

— Хорошо. — Я всхлипнул и утёр слёзы. — А Маруське тоже… поможете?

Мышка молча прижалась ко мне. Северов улыбнулся, но не ответил.

***

— Никита, ты хочешь, чтобы Виктор Егорович стал твоим опекуном?

Я обвёл взглядом большой кабинет и кивнул. Тётка напротив вздохнула и сказала:

— Голосом, если можно.

Она была полной, седоватой и в дорогом брючном костюме. Волосы аккуратно подстрижены и уложены. Прямо как у Ляпы.

— Хочу, — сказал я. — Очень.

— Распишись здесь и здесь, — сказала тётка. — Обычно, конечно, это делается через суд, но в связи с положением…

— Всё, что ни делается — к лучшему, — вежливо улыбнулся Северов. — Спасибо, Марцелла Георгиевна. Мы можем идти?

Марцелла Георгиевна кивнула и убрала подписанное заявление в лоток к другим бумагам.

— Сидит, вся такая важная, — проворчал Северов, когда мы вышли из Кобургской управы. — А сама — ворюга, каких поискать. Но ничего, разберёмся. Дай только срок.

— А долго ждать? — спросил я. — Ну, решения.

— Из приюта тебя забираю сегодня, — бросил дядя Витя. — Будешь жить у меня. Я и комнату выделил.

— Я хочу у себя. Можно?

Дядя Витя остановился:

— Почему?

— Хочу, — твёрдо сказал я и посмотрел ему в глаза. — Это мой дом, понимаете? А у вас и так дел невпроворот.

— Я как-то даже не думал… — почесал щетину Северов. — В принципе, можно. Но учти…

— Я всем буду заниматься, — перебил я. — Мыть, убирать, ремонтировать. И в дедушкином доме тоже. Это всё, что осталось.

— Вообще, ты — законный наследник, — задумчиво протянул дядя Витя. — Опекунство оформлено, с любопытными соседями разберёмся. Все расходы я беру на себя, это не обсуждается. Но ты хоть навещать меня будешь?

— Конечно, буду. — Я засмеялся. — Скажете тоже.

— Мужик, — одобрительно сказал дядя Витя. — Снова приятно удивил. Тогда давай поедим, и я тебя отвезу, обживайся. Если что потребуется, учти: мы все рядом и поможем. Да и в покое не оставим, куча дел впереди.

Когда мы зашли, дядя Витя что-то долго мне объяснял. Я кивал и отвечал, а самому не терпелось, чтобы он ушёл. Некрасиво, знаю. Но я так устал от скученной приютской жизни.

Я, конечно, смалодушничал — попросил дядю Витю забрать мои вещи, чтобы не пришлось смотреть в глаза ребятам. Я утешал себя тем, что мы же всё равно увидимся в кают-компании. Но на самом деле было немного стыдно. Даже перед Лесовским.

Наконец Северов ушёл, оставив два пакета с продуктами и стопку талеров «на первое время». Я включил в розетку холодильник (он радостно заурчал компрессором), распихал по полкам еду и… принялся убираться.

Я, наверное, никогда в жизни так не убирался. И не потому, что дома было грязно — дядя Витя, как выяснилось, регулярно присматривал и за нашим, и за дедушкиным. Просто хотелось отвлечься от мыслей. В том числе о предстоящих похоронах.

Отдраив и оттерев всё до блеска, я переключился на дом дедушки. Он был меньше, так что с ним я покончил буквально за час. Разбирая брошенные на кровати вещи, я наткнулся на дедушкин свитер — старый, в катышках. Повеяло знакомыми запахами — табака, шерсти и тройного одеколона.

Я вернулся домой — как в тумане. Включил чайник, сел на стул, всё так же держа свитер в руках. А потом зарыдал — горько и протяжно. Не зарыдал даже — завыл, как волк на Луну.

Не в силах сидеть, я сполз на пол и свернулся калачиком, молотя кулаками по влажному ещё кафелю. Дедушкин свитер я подгрёб под себя. Он словно согревал — немного.

Я выплакивал всё сразу — папу, дедушку, даже Тольку с дядей Петей. Всё, что не доплакал раньше — выливалось из меня сейчас. Словно дамбу прорвало.

Не знаю, сколько я так прорыдал. Может, час, может, два. Потом в дверь позвонили.

Я вытер слёзы и встал. Отпихнул к ведру скомканную тряпку, посмотрелся в зеркало. Рёвушка-коровушка.

Звонок снова протяжно тренькнул. Принесла же кого-то нелёгкая! Может, Северов с вещами вернулся?

Открыв дверь, я замер. На пороге стоял Фёдор Николаевич.

— Привет, Никита, — сказал он.

Я молча на него смотрел. От злости в ушах зазвенело.

— Я… хотел поговорить, — начал ЭфЭн.

И вот тут я взорвался окончательно:

— Поговорить? Или попрощаться с «неполноценным»? Так вы не утруждайтесь, зачем? Я того не стою.

— О чём ты? — опешил очкарик.

Не дав ему опомниться, я высказал всё. И про подслушанный разговор в первую очередь.

Побледневший Фёдор Николаевич молча склонил голову.

— Всё не так… не совсем так, — только и сказал он.

— Больше добавить нечего? — Я опёрся плечом о косяк и скрестил на груди руки. — Тогда уходите.

— Нет, это не всё, — собрался с духом очкарик. — Я действительно хотел попрощаться и как-то объяснить, а ещё… В общем, прими мои соболезнования. Я вижу, ты плакал.

— Уходите! — процедил я сквозь зубы. — Чтобы духу вашего не было, ясно?

Фёдор Николаевич покачал головой и повернулся.

— Мы для вас ничто, пыль! — крикнул я ему в спину. — Приехали из своей красивой жизни неразумных учить!

ЭфЭн замер, будто я сказал что-то обидное.

— Я просто хотел помочь.

— Так и помогли бы! У Мышки… Маруськи Санчез отец сидит, ни за что. Дядя Витя бьётся, чтобы её выпустить, а вы с вашим майором даже не почесались!

— Как ты сказал? Маруська Санчез? Я не знал… — пролепетал ЭфЭн.

— Конечно, не знали, — усмехнулся я. — И про Дениса Кротова, и про отца моего, и про дедушку только сейчас дошло. Что вы вообще знаете? Кроме Древнего Рима?

— А ты ведь прав, — согласился внезапно очкарик. — Что я, действительно, о вас знаю?

Он ещё немного помялся и ушёл. Я захлопнул дверь, чудовищным усилием воли заставил себя помыться и упал в кровать. Я думал с утра заскочить к дяде Вите — поблагодарить, поговорить. Или просто прийти в кают-компанию.

Но утром меня разбудил телефон.

— Никитка! — Голос Мышки был таким радостным, что я сразу проснулся. — Папу выпустили! Мы едем домой!

Глава 18 — Попытка к бегству

Конечно, ни в какую кают-компанию я не поехал. Я вообще про всё забыл, даже позавтракал кое-как. Выкатив велик, я рванул на Тихую, к Мышкиному дому. Из-под колёс с воем кинулась соседская кошка.

Родриго я увидел сразу — надев старую безрукавку, он энергично отмывал окно на первом этаже. Смуглые руки блестели от пота. Стекло жалобно подрагивало.

— Привет! — сверкнула белозубая улыбка. Пружинисто спрыгнув на траву, Родриго обтёр руки о штаны и поздоровался.

— А Маруська с вами? — недоверчиво спросил я.

— Да куда ж она денется, — хохотнул Родриго. — По дому шуршит, сейчас выйдет. И это… — сказал он уже серьёзнее. — Спасибо, что взял её с собой, дедушку увидеть. Она его любит… любила очень.

— Никитка!

Выскочив из дома, Маруська бросилась мне на шею. Я заулыбался. Ужас и тоска прошлого дня немного отступили.

— Пойдём, — потащила Мышка. — Я пирог готовлю. Лимонный.

Мышка, хоть и мелкая, готовит хорошо. Родриго любит повторять, что ему теперь и жениться необязательно.

Мы пошли на кухню и болтали о всём подряд, стоя у горячей, вкусно пахнущей духовки. Я был страшно рад, что Мышку освободили. Неужто майор и правда вмешался?

Я так заболтался, что не услышал приближавшихся голосов. В дверь позвонили, Родриго крикнул «открыто», и к нам вошли Хасан, Лейла, Классручка и… Джавад.

Лейла с Мартой Алексеевной бросили пакеты и кинулись нас обнимать. Марта Алексеевна прижимала к себе Мышку, Лейла — меня. Обе плакали — от счастья. Лейла прошептала:

— Вудта, хабиби.

— Ну тихо, тихо. Налетели, — мягко вмешался Хасан. — Никита, дорогой, мы так рады, что ты вернулся! Джавад, а ты что встал? Поздоровайся.

— Здравствуй, — пробурчал Джавад. Он всё так же стоял в дверях и буравил меня взглядом. Хасан нахмурился:

— Что происходит, сын? Ты ведёшь себя невежливо.

Выходит, Джавад им не сказал про фестиваль. Я не знал, что делать, но Хасан меня опередил. Он внимательно посмотрел на нас и сказал:

— Предлагаю заключить перемирие, хотя бы сегодня. А потом разберётесь, что там за кошка между вами пробежала.

Идея мне понравилась. Я шагнул к Джаваду и протянул руку:

— Мир?

Джавад нехотя её пожал, и мы пошли на кухню.

Мы расселись за стол и начали говорить. Лейла с Классручкой меня о чём-то спрашивали, а я смотрел на молчащего Джавада и думал, что жизнь всё-таки очень странная штука. Не так давно я его не знал, потом узнал, а теперь он снова — чужой. «Разошлись пути-дорожки». Но они не сами разошлись — это я виноват. Я предал Генриха, предал всех на фестивале. И теперь сижу и боюсь, что Джавад меня не простит. Что встанет и уйдёт, и я останусь один. Навсегда. Как Толька.

Всё изменил вопрос Маруськи. Посреди общей радости и оживления она придвинулась ко мне и тихо спросила:

— Никита, а дедушке было больно?

Разговор словно в стену на полном ходу влетел. Все замолчали, Родриго опустил взгляд.

— Что случилось? — строго спросила его Марта Алексеевна.

— Я хотел как раз сказать…

— Дедушка умер. Вчера. — перебил я. — Меня дядя Витя усыновил и забрал.

Я говорил быстро, словно боялся, что снова разрыдаюсь. Но плакать не хотелось: во-первых, хватило вчерашнего, а во-вторых, я был ужасно рад, что Маруську с папой выпустили.

Лейла с Классручкой ахнули, Хасан переглянулся с Родриго и тоже потупился. Джавад всё так же молчал и как-то странно на меня смотрел. Я прижал к себе Мышку и жалобно спросил:

— Ну чего вы?

— Светлая память, — глухо сказал Родриго. — Хороший мужик был.

Он принёс из буфета стопки и разлил всем взрослым что-то крепкое. Они выпили и помолчали.

— Никита, если что-то надо… — сказал Хасан. Я не знал, что отвечать, поэтому кивнул и посмотрел в отмытое окно на зелёную лужайку и облака.

— В кино Триумфатор идёт, — протянул в тишине Джавад. Я с надеждой вскинул на него глаза. Джавад тоже посмотрел на меня и спросил:

— Пойдём?

Мы пошли в тот же день. А чего тянуть? Мышка тоже просилась, но ей по возрасту нельзя. Детям до пятнадцати…

Фильм был классный. Он про византийского генерала Константина, попавшего в плен к варварам и встретившего там старого философа Фабия. Варвары принуждали генерала сражаться в обветшавшем Колизее, а он хотел погибнуть, чтобы не переживать позор. Но Фабий сказал ему:

— Выбирай трудное.

И генерал понял. Он перестал думать о гибели, стал тренироваться и в конце победил на арене вождя варваров Альриха. Его отпустили, он собрал своих людей и пошёл на Византию, чтобы спасти её и сбросить прогнившую власть. Реальная история, между прочим. А «Выбирай трудное» Константин на перстне выбил — я в журнале «Фотон» читал.

— У Горизонта новый сезон показывают, — сказал Джавад, когда мы вышли из кинотеатра. — Смотрел?

— Джавад… — начал я.

— А! — Он досадливо отмахнулся. — Не хочу. Папа говорит «у всех своя правда». Только не делай так больше, никогда. Друзья так не поступают.

Я виновато кивнул, но в душе возликовал. Значит, всё-таки друзья!

— Приходи завтра на Дикое поле, — предложил я с надеждой. — Будем Индевор восстанавливать.

— Приду, — улыбнулся Джавад. — А ты сезон новый посмотри. Я тебе сервер дам, где скачать можно.

***

Пользуясь тем, что дядя Витя уехал в командировку, я и на следующий день «прогулял» и рванул к друзьям. Перезимовал «Индевор» плохо, но я захватил с собой мелки с картонками, и мы приступили к ремонту.

— Как на Ригеле, помнишь? — Джавад выгребал из мостика осыпавшуюся землю. — Когда Рой всех чуть не сожрал.

Я помнил ту серию. Конец сезона, где Леклерк вступил в смертельный бой с идущим к одной из колоний роем разумных инсектоидов. Индевор тогда еле выстоял, и его отогнали на верфи марсианского плато Утопия — ремонтировать. А в следующем сезоне выяснилось, что корабль уже не спасти, и капитан принял под командование новёхонький «Индевор-Б» — звездолёт класса «Федерация».

— Никитка, а что значит «схиелдс»? — Наморщив лоб, Маруська читала по слогам незнакомое слово на картонке. Мы прыснули.

— «Шилдс», — объяснил я. — «Силовые поля». Эх ты.

Мышка надулась и выпятила губу. Переходный возраст, ничего не попишешь. Пришлось успокаивать.

— Английский — сложный. — Я притянул Мышку к себе и ласково погладил. — Не переживай.

— А там не на латыни говорят? — удивилась Маруська.

— И на ней тоже — на западе, — пояснил Джавад. — А на востоке больше английский, язык бывших рабов. Они из-за этого даже воевали. Два раза.

Я промолчал. Я никому не сказал, что недавно получил от Катьки письмо. Она писала, что скучает, и что ей в Колониях не нравится. Я не знал, что отвечать. «Возвращайся»? Но ведь не вернётся.

— Ну что, играем? — спросил я, чтобы отвлечься.

— А больше никого не будет? — удивился Джавад.

Я хлопнул себя по лбу — я совсем забыл о ребятах. Пришлось звонить.

Вася пришёл почти сразу, потом подтянулись Димка с Серёжкой — вытянувшиеся, повзрослевшие. Жалко, конечно, что Лучик не вернулся. И Сабинка тоже. Но что есть — то есть.

Мы играли в высадку на Хайв — родную планету Роя. Леклерк тогда ослушался приказа и вместе с командой решил разобраться, почему инсектоиды такие агрессивные, а в плену сразу успокаиваются. Мы шли по улью с бластерами наголо, и я периодически вскидывал сжатую в кулак руку: «внимание» и «не стрелять!» Вася мастерски щёлкал языком, изображая инопланетные звуки. Мышка серьёзно вертела по сторонам картонным «сканером».

В той серии выяснилось, что инсектоидами руководили заговорщики из Адмиралтейства. Они подчинили «криж-ха» (это инсектоиды себя так называли) и собирались захватить власть, но Леклерк их раскрыл и арестовал. Мне очень нравилась финальная сцена: капитан молча срывал с заговорщиков погоны, а потом заставил их пройтись по живому коридору из выживших колонистов.

«Я убью их», — сказал тогда Укмал.

«Нет, — покачал головой капитан. — Они будут жить с этим».

Потом мы играли в бой при Омеге, потом ещё во что-то. А потом меня окликнули, я повернулся и увидел стоящего на насыпи Тольку.

— Здорóво, — сказал он.

— Тебе чего? — Я похолодел. Я решил, что Толька пойдёт в кают-компанию и всё расскажет.

Но Толька не торопился уходить. Он не спеша нас оглядел и ухмыльнулся:

— Играете?

— Играем, — вышла вперёд Маруська. — Хочешь с нами?

Толька замешкался. Потом запылил с насыпи вниз, подошёл к нам и сказал серьёзно:

— Хочу.

— А ты чего не в Заставе? — спросил я удивлённо.

— А ты? — набычился он.

— Я первый спросил, — нашёлся я.

— Не знаю, — Толька пожал плечами. — Неохота. Сказал, что к ним иду, а сам тебя искать пошёл. Вспомнил, что ты про это место рассказывал. И про корабль свой из ящиков.

Мы быстро ввели его в курс дела — объяснили, что мы на Хайве, что вокруг инсектоиды, что надо пробираться к их королеве. Толька кивнул, подобрал с земли палку покрепче — «фазовую винтовку» и встал рядом с Джавадом.

— Готов, — сказал он серьёзно.

Я б в жизни не подумал, что Толька может так увлечённо играть. Главное — он же Горизонт вообще не смотрел! Но при этом схватывал на лету, и даже комментарии отпускал — по делу. Например, рассказал, что такое варп двигатель:

— Это когда не корабль летит, а расстояние сжимается. Было сто километров, а стал метр. И ты его перешагиваешь, и сразу в Кобурге оказываешься. Как-то так.

Маруська слушала восхищённо, Джавад с Васей тоже увлеклись. Мы все единогласно постановили назначить Тольку научным офицером.

— Я тебя свергну и захвачу корабль, — злорадно сообщил он мне.

— Не по канону, — пробасил Вася. А Джавад добавил, голосом Укмала:

— Я вызову тебя на суд битвы.

Толька вскинул руки и сказал, что сдаётся. Я диву давался — до чего он оттаял.

— Что случилось-то? — улучив момент, спросил я. — Ты какой-то… не такой.

— На себя посмотри, — парировал Толька. — Думаешь, одному тебе осточертело?

— Что?

— Да всё! — Толька раздражённо отмахнулся, точь-в-точь как Джавад до этого. — Тошно уже слушать. Я думал, мы лучше делаем, а мы… И Стаська тоже — она ведь права.

Он недоговорил. К нам подбежала Мышка и потащила играть.

***

Следующим вечером к нам присоединился Родриго. Потом пришли Классручка и Лейла с Хасаном. Хасан развёл костер, а Родриго достал гитару и завёл красивую песню на испанском. Марта Алексеевна положила ему голову на плечо и счастливо улыбалась.

К ним подсела Мышка, Классручка прижала её к себе. Мышка довольно щурилась и не сопротивлялась.

Толька пихнул меня в бок и указал глазами на звёзды.

— А про варп-двигатель — это не фантастика, — шепнул он. — Есть такая физическая теория. Сложно — жуть. Но я разберусь.

Я улыбнулся. Я знал, что Толька разберётся.

«Hasta siempre…», — тянул Родриго. Хасан подмигнул Лейле, та достала пачку сосисок и бутерброды.

— Сгорят же, — кивнул на сосиски Вася. — А костёр тушить жалко. Давайте ещё посидим.

И мы сидели — пили обжигающий чай из термоса и смотрели на звёзды. Хасан расспрашивал нас о Горизонте — оказывается, он собирался посмотреть. Неподалёку лениво текла Сиротка — она в этом месте делала изгиб, и вдали темнел соседний берег с огоньками кафе и турбазы «Гавань». В кафе гулко бухала музыка.

— А помнишь, как мы здесь купаться ходили? — спросил Вася. — И Лучик чуть не утонул?

Я хохотнул и сказал что — помню. Даже Толька улыбнулся — хотя его тогда с нами не было.

— Этим летом снова пойдём, — пообещал я. — Всей компанией.

— И я! — сонно пробормотала Мышка.

Я сидел и думал, что вот оно — счастье. Когда все рядом, когда тепло от костра и пахнет дымом и летом. И не надо ни о чём думать, только смотреть на огонь и слушать, как Родриго играет.

Мышка задремала у Классручки на плече и тихонько посапывала. Марта Алексеевна осторожно поправила ей волосы.

— Мы, наверное, пойдём?

Родриго ласково посмотрел на дочку и вздохнул:

— Да, давайте расходиться.

— Ну вы же ещё придёте? — умоляюще сказал я.

— О чём речь! — Хасан взял меня за плечи и ласково встряхнул. — Завтра же и соберёмся, верно?

Родриго поднял правую руку и торжественно поклялся.

Домой ехать не хотелось. Я вдруг понял, что ужасно хочу в Ветерок — несмотря на предательство ЭфЭна, несмотря на «неполноценных», несмотря на всё. Просто тянуло туда, потому что там — хорошо. Так же, как здесь, у костра.

Я выехал на Гаранина, налёг на педали и пересёк мост. Привычно свернул на грунтовку и ещё больше ускорился.

Луч фонарика дрожал, выхватывая то кусты, то щебень, то комаров. Впереди показался поворот. И тут началось странное.

Поворот не приближался. Совсем! Я привстал в седле и разогнался так, что засвистело в ушах. Но это не помогло.

Потом стало страшно. Словно голос какой-то сказал: «уходи». Мне показалось, что кусты оживают, что из них лезет что-то огромное.

Я до смерти перепугался, но не свернул. Мне нужно было доехать до Ветерка!

«Уходи, — повторил голос. — Ты чужой. Уходи».

Новая волна страха. У меня сдали нервы, я остановился. Кусты ходили ходуном, неподалёку что-то выло. Изнутри поднимался первобытный какой-то ужас.

«Уходи».

В нагрудном кармане кольнуло и запульсировало. Я судорожно вздохнул, огляделся и понял, что всё ещё стою на съезде с трассы. Это что, мне всё привиделось?

Потрогав карман, я недоумённо выудил оттуда монетку. Десять стебельков, и профиль Юргена так же сколот. Но откуда?

Голова шла кругом. Я понял, что на сегодня хватит и поехал домой. Да и поздно уже.

Всю дорогу я не мог отделаться от ощущения, что за мной следят. Оглядывался, вздрагивал от каждого шороха. Только когда въехал в город и увидел фонари, стало легче. И совсем успокоился, когда свернул на Приречную.

На первом этаже горел свет. Забыл выключить?

Меня кольнуло нехорошим предчувствием. Я не ошибся — дома, на кухне меня ждал дядя Витя.

— Ну, проходи, — мрачно сказал он. — Дезертир.

Я сглотнул, прикрыл дверь и сел рядом. Было ясно, что разговор предстоит тяжёлый.

Глава 19 — Чёрные повязки

Мы приехали на кладбище затемно — в половине пятого. Сонный сторож открыл скрипящие ворота, и мы поехали мимо рядов могил — всей нашей небольшой процессией.

Впереди ехал катафалк, следом — машина Северова, за ней ещё одна — микроавтобус с ребятами из Заставы. Фары освещали кресты, ограды, каменные плиты. Я молча всё это оглядывал.

— Надень, — Северов протянул мне чёрную повязку. Я послушно её повязал.

Мы свернули на узкую дорожку, проехали ещё немного и остановились. Могила была уже вырыта — чёрная прямоугольная яма. Рядом лежала горка свежей земли.

«Взрослеть тебе надо. Взрослеть!» — звучал в ушах голос дяди Вити. Я поёжился вспоминая, как он меня отчитывал.

Два могильщика в грязных куртках курили в стороне. Увидев нас, они неохотно затушили сигареты и подошли, держа наизготовку лопаты.

Из катафалка выгрузили гроб. Северов с двумя помощниками помогли могильщикам нести. Я тоже присоединился, и Юрка, и Славка с Вилем. Гроб был тяжёлый и полированный. Я придерживал его за ручку и очень боялся уронить.

Гроб поставили на толстые доски над ямой. Священник что-то монотонно бормотал, но я не слушал. Я смотрел на светлую крышку и не мог поверить, что дедушка там, внутри. Что рядом, в соседней могиле лежит папа.

А ещё казалось, что и я там лежу. Тот, прежний. Который больше никогда не вернётся.

«Нечестно поступаешь, некрасиво. Я бегаю как угорелый, разгребаю, а ты…»

Могильщики взялись за верёвки, и гроб медленно поплыл вниз — в темноту. Верёвки натянулись, скрипнули. Послышался глухой стук. А я всё так же вспоминал позавчерашний разговор.

«Ты можешь отступить — я не виню. Можешь уйти к Родриго с кострами и песнями. Или к философу своему — Фёдору Николаевичу. А можешь остаться и что-то реально сделать. Для себя. Для других. Для страны, в конце концов, за которую отец твой лёг!»

Могильщики вытянули верёвки и взялись за лопаты. Первый ком земли глухо бухнул о крышку.

Стыдно. Как стыдно. Папа погиб, а я…

«Кто всегда рядом был? Кто опекунство оформлял, с чиновниками бился? Кто дом отстоял, чтоб тебя не на улицу? Я. Ребята из Заставы. А твои друзья — где они?»

Стыдно…

«Дед из последних сил выкарабкивался, чтобы тебя из приюта забрать. А ты что делал? В кино бегал с трудсоюзником? И кто ты после этого? Кто, я спрашиваю?»

А кто я, правда?

Кто?

Северов тронул меня за плечо:

— Отойдём?

Мы отошли в сторонку. Северов закурил, прищурился и спросил:

— Что ты решил?

— Дядя Витя…

Он перебил:

— Без «дядей» и прочих соплей. Ты пацан, или мужик? Пацаны мне не нужны. Пацанам у нас не место.

Я посмотрел на свежий холмик. «Пацан». А что, не пацан? Палки-бластеры, Индевор картонный. А друзья правда — где? Родриго, Хасан, Классручка. Джавад. Почему не пришли? Дядя Витя же им звонил.

— Что ты решил? — сурово переспросил Северов.

Я сглотнул. В горле пересохло.

«Пацан». Слово жгло как пощёчина. Пацаны играют в Индевор. Пацаны плачут в подушку. Пацаны ждут, когда кто-то придёт их спасать.

— Мужик, — выдавил я. — Мужик…

Северов прищурился:

— Уверен?

Я кивнул. Быстро, резко. Будто боялся передумать.

— Тогда докажи. — Дядя Витя затушил сигарету о подошву. — Слова ничего не стоят. Только дела. Согласен?

— Согласен.

— Хорошо. — Северов посмотрел на меня долгим взглядом, будто проверял. — С сегодняшнего дня — никаких игр. Никаких кораблей, космонавтов и прочей ерунды. Ты декан, понял? У тебя ответственность, дисциплина. Люди на тебя смотрят.

«Люди смотрят». Я оглянулся. Юрка и Славка стояли у машины, Гелька присел на корточки. Виль лениво облокотился на капот. Все были в чёрных повязках.

Как и я.

— И ещё, — добавил Северов. — С Родриго и компанией завязывай. Они нас не поймут, да и плевать. У тебя теперь другие друзья. Настоящие.

Он положил мне на плечо руку — тяжёлую и твёрдую.

— Пошли, отца твоего навестим. Потом в Кобург, на завтрак и важную встречу. Дело есть. За мной!

Быстрым шагом он двинулся среди могил. Я поспешил следом. Чёрная повязка туго стягивала руку.

***

— Повторяйте за мной, — я откашлялся в кулак и выпрямился.

Передо мной тремя длинными шеренгами застыли новенькие — бледные, напряжённые. Юрка и Славка замерли по бокам, как почётный караул. Гелька стоял в стороне, держа в руке расправленные ленты повязок.

Я сделал паузу, как учил дядя Витя, и начал:

— Я вступаю в Заставу добровольно.

— Я вступаю в Заставу добровольно, — эхом откликнулись новички.

— Клянусь защищать свою страну от врагов внешних и внутренних. Быть верным братьям по оружию. Не отступать, когда трудно.

В этот раз журналистов было больше. Помимо девицы из Тополя, я насчитал ещё минимум пять камер. Людей тоже пришло немало. Большинство были важными, пузатыми и в костюмах. Дядя Витя об этом предупредил. И сказал, чтобы мы не волновались.

— Клянусь не отступать, когда трудно, — продолжил я. Новички повторили. Теперь самое важное. Я сделал небольшую паузу.

— Страна жива, пока мы готовы за неё умереть.

— Страна жива, пока мы готовы за неё умереть, — грянули шеренги.

Пузатые зааплодировали, Юрка и Славка одобрительно переглянулись. Юрка похлопал меня по плечу, и мы спустились к новичкам — раздавать повязки.

Повязки были обычные, цвета хаки. Чёрные только у ближнего круга. У тех, кто «пожертвовал собой ради высшего блага», как сказал дядя Витя. Он тоже там стоял, среди пузатых. И украдкой показал мне большой палец.

Журналистка из Тополя подошла к Северову, оператор навёл камеру. Дядя Витя выпрямился, улыбнулся — открыто так, по-отечески.

— Виктор Егорович, расскажите ещё раз нашим зрителям — что такое Застава?

— Застава — это молодые люди, которым не всё равно, — уверенно начал Северов. — Это те, кто понимает: страна в опасности. Вот эти ребята, — он обвёл рукой шеренги, — приехали отовсюду. Из Пролива, из Готландии, из самых отдалённых уголков. Потому что поняли: нам нужно объединяться.

— А что конкретно делает Застава?

— Мы воспитываем. Учим дисциплине, ответственности, любви к Родине. Мы показываем, что сила — не в разобщённости, а в единстве. — Северов сделал паузу, посмотрел в камеру. — Наши деды и отцы воевали за эту землю. Многие погибли. И мы не имеем права их предать.

Камера скользнула по лицам новичков, задержалась на мне. Я выпрямился, расправил плечи. И тут же последовал вопрос:

— Скажи, а почему вы решили провести церемонию именно здесь, у памятника Юргену-Защитнику?

— Амм… эээ…

— А где же ещё? — пришёл на помощь дядя Витя. — Как не у памятника ребёнку, отдавшего жизнь за родной город?

Он прижал меня к себе и улыбнулся.

— Вы не смотрите, что они стеснительные. Перед камерами все тушуются. Но я вас уверяю, что когда придёт время, за моими ребятами не заржавеет.

— Спасибо, Виктор Егорович, — журналистка улыбнулась. — Успехов вашему движению.

Дядя Витя кивнул и отошёл к пузатым. Они его окружили, заулыбались, принялись жать руки. Среди них были Рутгер Хан.

— Никитос!

Я обернулся. У края площадки, в тени деревьев стоял Толька. Осунувшийся, в мятой рубашке. Без повязки.

— Толька? — Я шагнул к нему. — Ты откуда?

Он молчал, глядя на новичков. Потом перевёл на меня взгляд — задумчивый и тяжёлый.

— Пришёл посмотреть, — произнёс он. — Дядя Витя звал. Сказал — подумай ещё раз.

— Ну так вернись! — Я подошёл и схватил его за плечо. — Чего ты там, в приюте, один? Вернись, будем вместе, как раньше!

— Как раньше? — усмехнулся Толька. — Ты сам-то слышал, что говорил? «Готовы умереть»? Серьёзно?

— А что не так? — Я отдёрнул руку. — Или ты думаешь, это игра? Дядя Витя прав, кто-то должен. А не в космонавтов играть.

Толька покачал головой:

— Как-то всё это… — Он замялся. — Ладно. Неважно.

— Что, не простила Тимофеева? — усмехнулся я.

Толька вспыхнул и сжал кулаки. Я понял, что сморозил глупость и сдал назад:

— Извини. Не хотел.

— Не простила, — пробурчал Толька, успокаиваясь. И добавил, с каким-то ожесточением:

— Ну и не надо. Пусть катится.

— Правильно, — поддакнул я. — Пусть катится со своей Зотовой и трудсоюзом. У нас, между прочим, тоже девчонки есть. Не хуже!

Я шпарил как по-писаному. И где только научился? Что-то во мне изменилось — то ли оборвалось, то ли наоборот — наросло. Не знаю.

— Вернись, — повторил я. — Прошу. Как друга.

Он посмотрел на меня — долго, внимательно. Будто пытался что-то разглядеть. Потом медленно кивнул:

— Ладно. Попробую.

Мы пошли через площадку. Толька шёл молча, глядя под ноги. Я болтал про новичков, про планы, про то, как здорово, что мы снова вместе.

Северов увидел нас издалека. Лицо его расплылось в улыбке.

— О-о, Анатолий! — Он широко развёл руки. — Ну наконец-то! Никита уговорил?

— Сам пришёл, — сказал я.

— Умница, — Северов обнял Тольку за плечи. — Давай сюда. Оформим быстро, и сразу в дело. Работы — навалом. Придёшь сегодня в кают-компанию?

Толька кивнул.

Северов снова отошёл к пузатым, мы остались вдвоём.

— Никита, — тихо спросил Толька. — А ты правда веришь? В это всё?

Я протянул ему повязку.

— А во что ещё верить? В будущее? Варп-двигатели? Индевор этот картонный?

Я обвёл рукой площадку — новичков, журналистов, гостей.

— Вот это — реальность. А остальное — сказки для малышей.

Толька вздохнул и затянул на руке чёрную ленту. Я подошёл и аккуратно её расправил.

***

— Ну что, все в сборе, курочки мои?

Атаман оглядел нас и плотоядно ухмыльнулся. Он был здоровый и лысый, в футболке песочного цвета, камуфляжных штанах и высоких светлых берцах на толстой подошве.

Мы его побаивались, ещё с тех пор, когда он помог нам с хазарцами на фермах. Было в нём что-то… зверское. Особенно улыбочка.

— Так точно! — звонко отчеканил Юрка. Я поморщился. Отвечать должен был я — старший декан. А Юрка… Юрка единственный из нас фанател от Атамана. Старался под него подстроиться, копировал усмешку, даже ходить начал как он — вразвалку, по-солдатски.

— Тогда показываю приём, — сообщил Атаман. — Вадик, подойди.

Здоровенный «Вадик» в бронежилете и маске подошёл и встал рядом с командиром.

— Автомат сними, — бросил Атаман. Вадик аккуратно снял оружие и опустил в траву.

— Бей, — приказал Атаман. — В челюсть. Только помедленнее, чтобы они рассмотрели.

Вадик встал в стойку и картинно вытянул руку к челюсти командира. Атаман поморщился:

— Что за балет? Ещё раз.

Вадик кивнул, попрыгал, а потом хлёстко ударил. Точнее, попытался, потому что Атаман сделал неуловимое движение и Вадик всеми своими килограммами полетел спиной на землю.

Юрка восхищённо присвистнул.

— Понравилось? — снова ухмыльнулся Атаман. — Тогда разбились на пары и работаем.

Мы разошлись и встали друг напротив друга. Я бросил взгляд на старую пристань. Где-то там, возле насыпи, ждал сейчас мой Индевор. Не зная, что его последний рейс уже состоялся.

Я встал напротив Славки. Он нервно переминался с ноги на ногу.

— Давай медленно, — попросил он. — Ладно?

Я кивнул и показал приём — так, как делал Атаман. Славка попытался ударить, я шагнул в сторону и подставил ногу. Славка упал.

— Хорошо! — крикнул Атаман. — Только быстрее! Враг не будет ждать!

Я помог Славке подняться. Тот потёр ушибленное колено и виновато улыбнулся.

— Ещё раз, — сказал я.

Рядом Юрка швырял на землю Виля. Виль охал, но вставал и лез снова. Чуть поодаль пыхтели Толька с Гелькой — медленно, без фанатизма.

— Наумов! — окликнул Атаман. — Покажи ещё раз. Для всех.

Я вышел на середину. Атаман встал напротив, руки за спиной.

— Бей.

Я замялся. Бить командира?

— Чего застыл? Бей, говорю!

Я замахнулся. Атаман легко отклонился, схватил меня за руку и дёрнул. Я больно шваркнулся о землю спиной. Из лёгких выбило воздух.

— Видите? — Атаман оглядел притихших ребят. — Медлишь — умер. Думаешь — умер. Враг не спросит, боишься ты или нет. Он убьёт. Понятно?

— Так точно, — хором ответили мы.

Атаман помог мне подняться.

— Научишься, рыба моя, — подмигнул он. — Главное — не бойся. Страх убивает быстрее пули.

Мы продолжили. Я бросал Славку, Славка бросал меня. Руки гудели, колени саднили. Но останавливаться было нельзя — Атаман ходил между парами и зорко следил.

— Сильнее! Это бросок, а не встреча с девушкой!

— Быстрее! Ты что, спишь?

— Ещё раз! И ещё! Пока не получится!

Юрка сиял — ему всё удавалось с первого раза. Виль тяжело дышал, но не сдавался.

Где-то через час Атаман хлопнул в ладоши:

— Перерыв! Воды попейте, отдышитесь. Потом продолжим.

Мы повалились на траву. Юрка достал флягу и жадно отпил. Гелька растянулся и застонал:

— Убил меня…

— Зато научишься, — подал голос Виль. — Это же круто! Как спецназ!

— Ага, — буркнул Толька. — Спецназ.

Я посмотрел на него. Он лежал на спине, глядя в небо. Лицо задумчиво-непроницаемое.

— Толь, ты чего?

— Ничего, — он перевёл на меня взгляд. — Просто думаю.

— О чём?

Он не ответил.

Атаман отошёл к Вадику и ещё двоим наёмникам. Они о чём-то совещались, курили. Один достал рацию и что-то в неё сказал. Рация закашляла в ответ.

Я закрыл глаза. Солнце грело лицо, в траве стрекотали кузнечики. Всё как раньше — с Маруськой и Джавадом.

Только их уже не будет. Никогда.

— Вставайте! — рявкнул Атаман. — Кончился перерыв!

Мы нехотя поднялись. У машин, на пластмассовых столиках были разложены автоматы.

— Будете учиться разбирать и собирать, — объявил Атаман. — А потом пострелять дам. Кто лучше всех справится — получит приз.

Юрка загорелся. Остальные тоже подтянулись, заинтересовались.

Атаман начал показывать — как отсоединять магазин, как разобрать затвор. Он говорил чётко и профессионально. Мы слушали, затаив дыхание.

И тут с опушки донеслись голоса.

Атаман оборвался на полуслове и обернулся. Вадик с напарниками тоже насторожились.

По тропинке к Дикому полю шла группа людей. Впереди — Родриго. За ним Классручка, Хасан с Лейлой, ещё несколько знакомых из Ордена. Следом шли трудсоюзники в голубых повязках. Возглавлял их Генрих Людвигович.

— Что за… — пробормотал Атаман и сплюнул.

Родриго шёл быстро, решительно. Он увидел нас, автоматы — и замер. Его лицо потемнело.

— Виктор! — крикнул он. — Где Северов?

— Нету его, — лениво протянул Атаман. — А в чём, собственно, дело?

— Ты… ещё спрашиваешь, в чём дело? — бешеным голосом спросил Родриго. — Детей убивать учишь, мерзавец. Правильно про вас говорят. Псы войны.

— Полегче на поворотах, котёнок, — нахмурился Атаман и положил руку на пристёгнутые к поясу ножны.

— Минуточку, — вмешался Генрих. — Давайте без эксцессов.

Рядом с ним стояла Танька. А чуть позади — Стаська. Она смерила Тольку презрительным взглядом. Тот тоже на неё смотрел — исподлобья и недобро.

— Хорошенький, — фыркнула Танька. — В повязочке.

— Отстань, — буркнул я. — Дура.

Танька бесила, крепко. Я прямо чувствовал, как закипаю.

Генрих, тем временем, втиснулся между Родриго и наёмниками и обратился к Атаману:

— Хотелось бы понять правовые основания. Это у вас что? Патриотический лагерь? Тогда извольте объяснить, на каких основаниях дети занимаются с боевым оружием. Соблюдена ли техника безопасности?

Я отыскал в толпе Джавада. Тот даже смотреть на меня не стал — сразу отвернулся. Зато Классручка ко мне дёрнулась, но Хасан схватил её за руку и удержал. Словно я заразный.

— Не ждал от тебя, — тихо сказал он.

— А вы сами-то! — взорвался я. — Даже на похороны не пришли.

— Когда? — вскинул брови Хасан. — Уже?!

— Хватит притворяться! Дядя Витя вам звонил. А вы!..

Договорить я не успел.

— Основания? — рявкнул Атаман. Его правый глаз нервно дёргался, лицо перекосило оскалом. — Я сейчас тебе покажу основания.

Он поднял автомат, дёрнул затвор и дал очередь в воздух. Ткнул дымящимся дулом в Генриха:

— Такие основания устроят?!

Генрих побледнел и отступил.

— Давайте успокоимся…

— Вон пошли, — просипел Атаман. — Иначе следующая по вам. Я не посмотрю, понял? И ничего мне не будет.

— Это ещё не факт, — твёрдо сказал Генрих и сжал плечо Родриго:

— Пойдём. Не связывайся. Эх, Никита, Никита.

И вот тут меня накрыло. Зря он это сказал.

— Уходите! — крикнул я что есть мочи. А потом, в каком-то исступлении, подбежал и рванул с травы чужой автомат:

— Уходите, слышите?!

Родриго неверяще глянул на меня, ссутулился и махнул рукой.

Они ушли. А я так и стоял. Автомат был тяжёлым и холодным.

И я тоже — холодным и тяжёлым.

Глава 20 — Трибунал

— Наумов! — В дверях кают-компании стоял Славка. — Там твои опять расслабились.

Я недовольно поморщился и отложил в сторону журнал. Чай попить не дают. Балбесы.

— Сладкое всё не ешьте, — сурово сказал я Вилю. — Оставьте хоть чуть-чуть.

Виль хмыкнул и тут же захрустел печеньем. Показал большой палец. Я в ответ пригрозил ему кулаком.

Возле спортзала я напустил на себя грозный командирский вид. У меня уже неплохо получалось. Новички побаивались.

Я не сразу вошёл — постоял в проёме и понаблюдал, как Костя Кравцов из последних сил пытается научить Виноградова приёму. Костя молодец, старается. Кандидат в деканы. А Виноградов — балбес.

Ребят было много — человек тридцать. Сегодня тренировались мои и Славкины отряды, в соседнем малом зале занимался со своими Юрка, а остальных раскидали на футбол, тир и хозработы. Меня заметили не сразу — все смотрели на дурачащегося Марка. Вика Валенс хихикала и о чём-то шепталась с подружками.

— Что здесь происходит? — строго спросил я.

Шушуканье и веселье прекратились. Марк с Костей замерли и встали навытяжку.

— Демонстрирую приём, господин декан, — отрапортовал Костя.

Я заложил руки за спину и смерил Виноградова взглядом.

— Скажи мне, Марк, — вкрадчиво начал я. — Ты откуда?

— Отсюда, — растерялся тот. — Из Тихореченска.

— Из Тихоре-еченска, — протянул я. — Добираться легко? Быстро?

— Ну да…

— По форме отвечать!

— Так точно, господин декан! — Марк вытянулся в струнку и смешно таращил глаза.

— Везунчик. — Я нехорошо улыбнулся. — Другим не так повезло, да, ребята? Кто из Луговищ добирается, кто из пригорода. Даже из Кобурга есть. По часу в пути, в одну сторону — чтобы тренироваться. А вы, господин рядовой, им мешаете. Время чужое тратите. Не по-товарищески получается.

— Правильно, — сказал кто-то. — Устроил цирк. И так каждое занятие.

Я нахмурился и подошёл к побледневшему Виноградову.

— Ещё раз повторится — вылетишь из Заставы пробкой. Усёк?

Марк судорожно кивнул.

— Тридцать отжиманий, — лениво добавил я. — Хотя нет. Пятьдесят. Кравцов, проследи.

Марк упал на кулаки и запыхтел. Я напоследок обвёл всех взглядом и вернулся в кают-компанию.

— Ну что, усмирил? — ухмыльнулся Толька.

Печенья уже не было. В купленном утром пакете оставалась пара маленьких пряников.

— Сожрали, — грустно констатировал я. — Просил же…

— Северов звонил, — сообщил, дожёвывая, Виль. — Сегодня сбор. У него. Что-то срочное.

— Когда?

— Вечером. В форме. Все другие дела отменить.

***

Вечером, ровно в семь, мы собрались у дверей Северова. Точнее, не у дверей — у ворот. Виктор Егорович недавно переехал в купленный по случаю здоровенный дом с участком.

— Опаздываешь, — сделал я замечание Гельке. — Рыжов, поправь рубашку.

Ещё раз всех придирчиво осмотрев, я утопил кнопку интеркома. Замок зажужжал и открылся. Мы вошли и затопали к дому по вымощенной булыжником дорожке.

По правую руку журчал фонтан. В прошлый раз его только строили.

— Красота, — вздохнул Виль. Толька хмыкнул:

— А наши как не работали, так и не работают.

— Разговорчики! — цыкнул я. — Знаешь же, что занимаются.

Толька притих.

На широком крыльце нас ждал Виктор Егорович в строгом чёрном костюме. Когда мы подошли, он коротко кивнул:

— Заходите.

Последнее время я его почти не видел, а все вопросы решал через старшую помощницу Ингу. Она толковая и умная. Старается.

Мы прошли в гостиную — просторную, с мебелью из массивного дерева и камином у стены. Расселись на мягких кожаных диванах.

— Как поживает моя гвардия? — Северов улыбнулся и обвёл нас взглядом. — Штерн, портупею поправь.

Юрка смутился и подтянул ремень. Вообще он не виноват — худощавый слишком. Но дисциплина есть дисциплина.

В комнату тихо вошла Инга. Уселась в углу и замерла, положив на колени планшет. Тонкую руку рассекала повязка. Чёрная, как у всех.

— Начну с хорошего. — Виктор Егорович опустился в кресло. — Как вы могли заметить, я последнее время был в разъездах. Но я не зазнался и не забыл. — Он поднял указательный палец с золотой печаткой. — Всё дело в том, что Застава выходит на новый уровень. Рутгер Хан отказался от других проектов и предложил мне создать партию. Буквально на днях она была создана.

Мы радостно загомонили. Северов подождал, пока мы успокоимся.

— Теперь мы будем называться Третий фронт. Почему третий? Потому что есть враг внешний — те, кто угрожает нашим границам. Есть враг внутренний — предатели и пацифисты. Но есть и третий фронт — битва за будущее, за умы. Кто победит здесь, победит везде.

Он сделал паузу.

— Только не думайте, что это просто. Победа достанется тому, кто в любых обстоятельствах усиливает натиск. Кто встаёт и дерётся, когда другие бегут. Мы покажем личным примером, что такое настоящий гражданин и патриот. Мы будем сражаться везде — и внутри страны, и снаружи. Станем её стержнем, опорой. Безупречным моральным авторитетом и в то же время — железным кулаком. Декан Наумов, встаньте!

Я дёрнулся и вскочил, вытянув руки по швам. Северов не спеша поднялся, подошёл и положил руку мне на плечо.

— Последние полтора месяца ты проявил себя с исключительной стороны. Ты сомневался и колебался, но тем ценнее то, что ты отрёкся от прошлого и всецело посвятил себя организации.

Он возвысил голос:

— Декан Наумов заслужил эту повязку больше, чем кто-либо другой. Своим поведением он добился беспрекословного авторитета среди деканов и рядовых. Я считаю правильным произвести Никиту в трибуна. Инга!

Шурша платьем, подбежала Инга и ловко сняла с него повязку. Мою она тоже сняла, а вместо неё повязала северовскую — с вышитым золотым факелом. Таким же, как на старом флаге Республик, но без шестерёнки по кругу.

У меня перехватило дыхание. Я не знал, что сказать.

— Есть ли несогласные? — Северов обвёл нас взглядом. — Штерн?

— Никак нет! — вскочил Юрка. Виктор Егорович прищурился:

— Хорошо. Тогда назначаю тебя заместителем Никиты и старшим деканом.

— А чем я буду заниматься? — Прозвучало глуповато, но я не знал, как ещё спросить.

Северов улыбнулся:

— Отвечать за город и окрестности. Молодёжная политика, тактика, стратегия… В Луговищах клуб откроем, а там и Кобург тебе передадим.

— Так в Кобурге же есть ячейка, — удивился я. — Максим Воронов, кажется?

Виктор Егорович помрачнел и прошёлся по комнате.

— Вот об этом я и хотел поговорить. Но начну немного издалека. Про «Восточный страж» слышали уже? Учения унийские?

— В новостях писали что-то, — протянул Толька.

— Так и думал, — ухмыльнулся Северов. — Инга, включи.

Инга что-то вбила в планшет, под потолком загудел проектор. На стене появилась карта с красными стрелками и синими блоками войск. Прямо как в фильмах.

— Восточный страж, — начал Виктор Егорович, — крупнейшие учения армий Эгиды за последние двадцать лет. Официально — плановые манёвры. Пятьдесят тысяч военных, тысяча единиц бронетехники, авиация. — Он ткнул пальцем в экран. — Проводятся здесь, в приграничной зоне. В ста километрах от наших границ.

Я напрягся. Толька присвистнул.

— Пятьдесят тысяч? — переспросил Славка.

— Пятьдесят, — подтвердил Северов. — Но дело не в цифрах. — Он кивнул Инге, и на экране появился следующий слайд. — Официально они отрабатывают оборону. Но посмотрите на дислокацию. На направления ударов. Это не оборонительные учения. Это репетиция наступления.

Он выждал, давая нам переварить информацию.

— Наш Генштаб молчит. СМИ пишут дежурные заметки — плановые манёвры, беспокоиться не о чем. Но люди сведущие сказали мне: это подготовка к войне. Не сегодня, не завтра. Но скоро.

В комнате повисла тишина. У меня похолодело внутри.

— И что с этим делать? — хрипло спросил Юрка.

Северов развернулся к нам:

— Именно поэтому я собрал вас сегодня. Потому что когда всё начнётся, будет уже поздно. Враг не дремлет. Он готовится. А мы?

Он упёрся взглядом в Виля.

— Что? — напрягся тот.

— А мы — ничего, — процедил Виктор Егорович. — Хороводы дружбы у нас, фестивали. Законом же не запрещается, хорошо, Застава вмешалась. И правильно сделала! Потому что вчера они народами дружили, а сегодня забастовку хотят устроить. Военные заказы им видите ли не нравятся. В такое время!

— Трудсоюзники? — уточнил я.

— Они самые.

— Размазать их надо. Оборзели. — процедил Юрка.

— Надо, — кивнул Северов. — И размажем, обязательно. Забастовка планируется на 24 сентября, день образования Республик. Эти клоуны не понимают, что товарищ Руднев в войну их бы лично за такое расстрелял. Но про это чуть позже. Сначала надо провести чистку в собственных рядах.

Мы начали озираться. Юрка недоверчиво на меня покосился.

— Не волнуйтесь, среди нас предателей нет, — остановил нас Северов. — Дело во всё той же кобургской ячейке. Мне поступил сигнал, что её глава, старший декан Воронов, открыто выражал симпатии трудсоюзу. Хорошо, что это случилось до того, как я посвятил его в наши планы. Но всё ещё хуже, чем может показаться.

— Куда уж хуже, — присвистнул Толька. Северов покосился на него и продолжил:

— На сторону Воронова перешла часть деканов. Они планировали поддержать демонстрации в Кобурге и Тихореченске, более того — прилюдно сжечь повязки и форму. Такое не прощается. Вы согласны?

Все ошарашенно молчали. Я вспоминал Максима, — нормального с виду парня, — и не мог понять, как он вообще до такого докатился. Заговоры, предательство, сожжение формы… Я поймал себя на том, что прижимаю к руке командирскую повязку, словно боялся, что её тоже сорвут и сожгут.

— Поз-зор, — пробормотал Гелька. Виль оскалился. Юрка хлопнул кулаком по раскрытой ладони.

— Позор на весь мир, — подтвердил Северов. — Был бы. Потому что мы это пресечём. Сегодня. Сейчас.

— Но как? — Я задумался. — Не расстреливать же.

Северов улыбнулся:

— Не расстреливать, но наказывать. Поднимайтесь. Ребята уже ждут.

***

В салоне автобуса было темно, только у водителя тускло горела лампочка. Я сидел рядом с Толькой. Напротив, через проход расположились Вадик с Атаманом.

— Не дрейфь, мой золотой. — Атаман оскалился и подмигнул. — Дядя всё берёт на себя.

Я кивнул и отвернулся. За окнами мелькали придорожные столбы.

— Как думаешь, что они делать будут? — тихо спросил Толька.

— Попугают и выгонят, — так же тихо ответил я.

— А этих зачем тогда взяли?

— Не знаю. Для устрашения.

На душе было муторно. Последние новости меня ошарашили.

Мы свернули с трассы и доехали до штаба кобургской Заставы — старого кирпичного дома неподалёку от порта. На улице мелко моросило. Издалека донёсся басовитый корабельный гудок.

— Действуем по плану, — привстал с сиденья Северов. — «Удар» блокирует выходы, остальные — за мной.

Ударники выскочили первыми. Вадик беззвучно указал на горящее на третьем этаже окно и встал у облупившейся двери. Ещё двое исчезли за углом — там был чёрный ход. Мы, вместе с Северовым и Атаманом, вошли в здание.

Подъезд встретил запахом сырости и плесени. На высоких потолках угадывались следы лепнины. Дореволюционная постройка — таких в портовом квартале навалом. Когда-то здесь жили купцы, а теперь штукатурка осыпалась, обнажая старую кирпичную кладку.

Лестницы были старые, деревянные и скрипучие. Я ступал осторожно, чтобы не шуметь, но Атаман только усмехнулся:

— Спугнуть боишься? Зря. Разве что в окна попрыгают.

От дурацких шуток уже тошнило, но отвечать я благоразумно не стал. Мы поднялись наверх и остановились у большой двери.

Атаман приложил палец к губам и подмигнул Вилю. Затем осторожно взялся за старинную медную ручку и рванул её на себя. Дверь с треском слетела с петель.

Мы застали заговорщиков врасплох. Они сидели вокруг стола и что-то обсуждали. Когда мы вошли, все вскочили. Вперёд выступил Максим Воронов — рослый черноволосый парень с узким лицом и высокими скулами.

— Это я, — сразу сказал он. — Это всё я, Виктор Егорович.

Северов молча подошёл и смерил его взглядом.

— Так значит, да?

Недоговорив, он влепил Максиму пощёчину — хлёсткую и резкую. Максим отшатнулся и попытался ткнуть Северова кулаком в лицо.

Атаман только этого и ждал. Перехватив руку Воронова, он заломил её и швырнул Максима на пол как нашкодившего щенка. Максим попытался вскочить, но Атаман ударил его ботинком в живот. Воронов согнулся и застонал.

— Хватит, — бросил Виктор Егорович, увидев, что Атаман отводит ногу для нового удара.

Я стоял как вкопанный. Остальные тоже замерли — Толька побледнел, Славка отвёл взгляд. Лишь Юрка не отрываясь наблюдал за экзекуцией.

В комнате было тихо — мертвецки. Слышалось лишь сопение Атамана и стоны Максима. Не в силах смотреть, я отвёл взгляд. В углу, над старыми замершими «ходиками» висел красивый латунный якорёк с надписью «Клуб Эспада».

Эспада. Испанское что-то, кажется, «шпага». Я представил, как раньше, давно, тут собирались ребята. Читали книжки, смеялись, общались. Клеили модели кораблей.

А теперь…

— Не бейте его. Пожалуйста, — сказал тонким голосом один из заговорщиков.

Девчонка! Худая, большеглазая, коротко стриженая. В её взгляде ясно читался ужас. Казалось, она сейчас заплачет.

Северов усмехнулся:

— За шкуру свою испугались? Трусы. Наумов!

Я вздрогнул, но подошёл. Северов положил мне руку на плечо и сказал:

— Ты — трибун. Так твори трибунал. Что прикажешь с ними делать?

Я посмотрел на сгрудившихся у стола заговорщиков. Ребята как ребята, такие же как мы. Что с ними, правда, делать? Бить? Убивать?

— Трибу-ун, — подал голос Воронов. — Это он тебе сказал, да?

Максим кое-как поднялся и вытер с разбитой губы кровь.

— Цезарь не изволит пачкать ручки, плебеи всё делают за него. А вы расскажите им про порт, Виктор Егорович. Как мы докеров гоняли, а потом ваш Хан…

— Заткнись! — процедил Северов. — Никита, твоё решение. Или я решу сам.

Я судорожно глянул на Максима. На его разбитое лицо. На сжавшуюся от страха девчонку. На ребят у стола.

Что делать? Что?

И тут меня осенило.

Я вытянулся. Оправил форму. Чеканя шаг, подошёл к девчонке и резким движением сорвал с неё погоны. Затем проделал то же самое с остальными.

— На колени, — приказал я. — Все — на колени!

Заговорщики опустились на колени. Они смотрели на меня с гадливым ужасом.

— Повторяйте за мной, — холодно сказал я. — Я отрекаюсь от Заставы.

Повисла тишина.

— Я сказал — повторяйте!

— Я… отрекаюсь от Заставы, — пролепетала девчонка.

— Я предатель и трус, — продолжал я. — Я недостоин носить форму.

Они повторяли запинаясь. Максим молчал, глядя в пол.

— Воронов! — рявкнул я. — Повторяй!

Он медленно поднял голову:

— Я… предатель…

Мы встретились с ним глазами. И тут Воронов понял.

— Я недостоин носить форму, — громко и отчётливо закончил он. И добавил:

— Простите нас.

— Простить? — ледяным тоном переспросил я. — Такое не прощается.

Я подошёл и влепил ему пощёчину — несильную, но звонкую. Максим даже не дёрнулся — только голову опустил.

— Вон пошли! — распорядился я. — Атаман, пропустите.

— И всё? — с недоверием спросил Юрка. — И это всё?!

Он дёрнулся, оскалился как зверь. Подбежав к Воронову, изо всех сил ударил его в живот.

— Получай, гад! Получай!

Его лицо перекосило ненавистью. Северов бесстрастно наблюдал.

— Штерн! Отставить! — скомандовал я.

Юрка не послушался. Покончив с Максимом, он повернулся к девчонке.

— Погончиками отделаться решила? — Он шагнул к ней и выругался — грязно и гадко.

— Сволочь, — вырвалось у меня. — Какая же ты сволочь.

Я подбежал к Юрке, рванул на себя и дал ему затрещину. Юркины глаза налились яростью:

— Предатель!

Ко мне на помощь бросился Толька. Не знаю, чем бы всё кончилось, но тут, наконец, вмешался Северов.

— Отставить, Штерн! — тихо скомандовал он. — Ты с ума сошёл — руку на командира поднимать?

Юрка замер и нехотя вернулся в строй.

— Трибун недоделанный, — буркнул он.

— Три наряда вне очереди, — прошипел я в ответ.

Юрка злобно усмехнулся и сдул со лба чёлку.

— Возвращаемся, — резюмировал Виктор Егорович и повернулся к заговорщикам. — А вы вон пошли. И скажите спасибо трибуну. Я бы вас не пожалел.

Ребята заторопились к выходу, придерживая хромающего Максима. На пороге девчонка обернулась и бросила на меня быстрый взгляд. Я отвернулся.

Глава 21 — Свои и чужие

После тренировки я не ушёл. Дождался, когда все разойдутся и принялся ожесточённо лупить грушу.

От усталости гудели руки. Пот заливал глаза, но я не останавливался. Больно? Отлично. И пусть! Врагов я пожалел, а себя жалеть не буду. И в наказание, и чтобы впредь никогда.

После того вечера у нас был длинный разговор с Северовым. Виктор Егорович отчитал меня за мягкость. Юрку — за нарушение дисциплины.

«Сопротивление старшему недопустимо, — сказал он. А потом повернулся ко мне и добавил: — Но мягкотелость и жалость к врагу — тем более!»

«Мягкотелость». Я не выдержал и врезал по груше коленом.

Я тогда попытался спорить, но Северов прищурился и сказал:

«Мне доказывать не надо. Если считаешь, что прав — то пусть. Только вот Воронов тоже так считает. И если он выйдет на площадь жечь повязки, кто в этом будет виноват?»

«Он не выйдет», — жалобно возразил я.

Северов усмехнулся:

«Выйдет. Потому что ты его пожалел. Потому что показал, что с нами так можно. Но заметь — я не вмешивался. Это твой выбор. И тебе за него отвечать».

Я не нашёлся что ответить, и тогда Виктор Егорович меня добил.

«Ты не мягкий, нет. Просто чистеньким хочешь остаться. Чтобы и нашим, и вашим, и кругом со всеми дружить. А так не бывает, понимаешь? Особенно в Заставе, особенно если ты — трибун».

Трибун. Я размахнулся и хорошенько врезал по груше.

Груша закачалась, жалобно поскрипывая цепью. Но это всего лишь груша, а на Штажке будут люди. В том числе друзья. Пусть и бывшие.

Воровато оглянувшись, я достал из сумки лист и моток изоленты. Приложил листок к груше, откусил изоленту, пригладил.

На меня смотрел улыбающийся Джавад. Я эту фотку сделал летом, когда мы дурачились на Диком поле. Рядом с Джавадом стояла Маруська, но я её обрезал — и с фотографии, и из памяти. Прав Виктор Егорович — очень я хочу чистеньким остаться. Незапятнанным. Чтобы и в Заставе, и с Генрихом, и с Родриго. Нет уж. Пора определяться!

Я ударил — сильно, прямо по фотографии. Листок прорвался, сквозь Джавада проглянул потрёпанный чехол.

Послышались шаги, в зал вошёл Юрка. Заметив меня, он подошёл и потрогал изорванного «Джавада».

— Молодец, — протянул он. — Давай подержу.

Он встал позади груши и обхватил её руками.

— Бей!

— А если по тебе попаду?

— Плевать! — В Юркиных глазах гуляла весёлая злость. — Не жалей меня, ну!

И я не жалел. Я лупил что было мочи и пару раз чуть не заехал Юрке по голове. Потом мы поменялись. Потом стали бить грушу вместе.

— А если Тимофеева придёт? — кричал Юрка.

— Н-на! — Я впечатывал в грушу «хук».

— А если Зотова? — вопрошал Юрка.

— Шмотова! — орал я. И прописывал такой «лоу-кик», что груша отлетала в сторону.

Мы закончили и согнулись, пытаясь отдышаться. С нас градом лил пот. Футболки вымокли насквозь.

— Уважаю, — хрипло выдавил Юрка и протянул руку. — Мир?

Я пожал холодную и влажную ладонь. Юрка улыбнулся.

— Про Воронова не волнуйся, — добавил он. — Разберёмся.

Я тоже улыбнулся и сказал, что не волнуюсь.

И не соврал. Потому что точно знал, где теперь свои.

А где — чужие.

***

— Стройся, — скомандовал Северов.

Мы построились — треугольником. Впереди стоял я, за мной — деканы во главе с Юркой. Дальше в несколько шеренг выстроились ребята.

С реки дул зябкий ветер, небо заволокло осенними тучами. Я поёжился, но так, чтобы не заметили.

— Сегодня — особенный день, — сказал Виктор Егорович. — Подобно Юргену-Защитнику, — он отвёл руку и указал на памятник, — мы должны отстоять родной город. В этот раз предатели не захватили гарнизон — они вышли на улицы, с плакатами и красивыми лозунгами. Они хотят сдаться без боя. Хотят позволить врагам надругаться над страной и историей.

Рубежье лихорадило с утра, Пролив с Готландией — тоже. В новостях показывали огромные демонстрации. Голубые знамёна, транспаранты… В Тополе даже ввели в город армию. Власти обратились к местной Заставе за помощью.

— Сегодня все: и патриоты, и простые граждане, борются с синей чумой, — продолжил Северов. — И я с гордостью вижу, что ведём их за собой мы — Третий фронт. Тихореченск — наша малая родина. Моя родина. И мы не позволим кучке отщепенцев её марать!

— Ура! — крикнул Юрка.

— Ура! — присоединился я.

— Ура! — громыхнули ребята.

— Наша сила — в единстве и дисциплине. — Взгляд Северова замер на мне. — Легко не будет. Готовы ли вы?

— Готовы! — гаркнул я, что есть мочи.

Виктор Егорович улыбнулся. Я был уверен, что Юрка всё ему рассказал.

— Трибун Наумов, выводите людей, — приказал Северов.

— За мной! — громко скомандовал я.

Я весь звенел, словно натянутая струна. Сегодня мы им зададим. Сегодня я никого не пожалею!

У ворот форта стояло шесть автобусов. Я распределял толпу и командовал погрузкой.

— Молодец, — подошёл ко мне Северов. — Достойная смена растёт.

Я улыбнулся — краешком рта, но отвлекаться не стал.

— Куда лезешь, Виноградов? — гаркнул я Марку. — Тебе в третий. Чего? Какой ещё друг? В третий, я сказал!

Марк втянул голову и засеменил к своему автобусу. Вообще, он сегодня старался. Но всё равно — балбес.

Потом ко мне подошла Вика — в форме, в юбочке, с пилоткой. Она жалобно посмотрела и сказала:

— Ну возьмите. Что за дискриминация?

— Сегодня девчонок не берём. — Я помотал головой. — На всякий случай.

Вика вздохнула и замерла рядом скорбной тенью.

— Я за ранеными ухаживать могу, — сообщила она. — Перевязки делать.

— Типун тебе на язык! — Я аж поперхнулся. — Какие раненые, какие перевязки? Разгоним синих и по домам. Больше разговоров.

— Тогда возьмите!

Я сердито отмахнулся, и Вика ушла.

Когда перед автобусами остались только я с деканами, Атаман принёс и раздал нам резиновые дубинки.

— Для самообороны, — предупредил Северов. — Не вздумайте просто так размахивать!

Я поиграл с дубинкой и сунул её в держатель на поясе. Юрка немного согнул свою и нехорошо протянул:

— Само собой.

***

На Штажке было не протолкнуться. Народу пришло куда больше, чем когда открывали завод, но ощущения праздника не было. Всё было как-то тревожно, а тут ещё дождик начал накрапывать.

Трудсоюзники были тут как тут. В сторонке спорил со стражей коренастый парень в голубой повязке. Над головами развевались транспаранты.

«Мир, труд, хлеб», — прочёл Юрка.

Я фыркнул:

— Чушь какая-то. «Утюг, заяц, топор».

Мы построились, рассекая площадь длинной цепью. Трудсоюзники заметили нас и нехорошо загомонили. Кучкующаяся в стороне стража не вмешивалась. Я поднёс ко рту мегафон.

— Предателям и коллаборантам тут не место. Расходитесь.

Ветер разносил над площадью мои слова. Северов стоял позади, и я чувствовал, как он одобрительно на меня смотрит.

Из толпы вышел Генрих Людвигович. Следом шли Джавад и Максим.

Я сцепил зубы и оскалился. Прав был Северов, ой, прав!

— Здравствуй, Никита, — поздоровался Генрих.

Он смотрел спокойно и без злобы. Но я не смутился.

— Собирайте людей и расходитесь. Иначе будет хуже.

— Сегодня мы не уйдём, — твёрдо ответил Генрих. — Особенно сегодня.

Он тоже поднял мегафон и обратился к сгрудившимся вокруг людям:

— Они хотят запугать нас. Думают, что сильнее народа. Они заблуждаются.

— Что ты рассусоливаешь? — оскалился Юрка.

Я прервал его жестом: молчи, мол, сам разберусь.

— Дубинки захватили, — прогудел Генрих неодобрительно. — Всё прямо по классике.

— А ты чего уставился? — Я повернулся к Джаваду. — Думаешь, пожалею по старой дружбе?

Джавад сжал зубы и спросил:

— Бить будешь? Кого? За что?

— Буду, — кивнул я. — Поэтому предлагаю по-хорошему…

— Не будет по-хорошему, понял? — взорвался Джавад. — Это наш город, а не ваш.

— Какой он ваш, ты, чурка?

От этих Юркиных слов Джавад побледнел. Генрих положил ему руку на плечо — мол, не реагируй.

— Никита, послушай меня, — обратился ко мне Максим. — Ты нормальный парень, не такой, как эти.

Я отмахнулся:

— Думаешь, опять уши развешу? Не надейся. Зря я тебя пожалел.

— Нет, не зря, — настаивал Максим. — Не зря! Я такой же, как ты был дурак. А потом понял, что нас всех тупо используют.

— Это сейчас тебя используют, — взвился я. — Снюхался с предателями, лишь бы белым и пушистым остаться!

— Что ты несёшь? — разозлился Максим. — Что ты вообще понимаешь?

— Только попробуйте что-нибудь устроить. — Я выпятил челюсть и положил руку на дубинку. — Народ за нами, понял?

— Это какой же такой народ? — едко усмехнулся Генрих. — Рутгер Хан? Держиморды ваши наёмные? — Он кивнул на стоящих поодаль ударников. — Или, может, вождь ваш, он же бывший учитель физкультуры?

— То есть это не народ? — Я обвёл рукой ребят. — Только вы народ, да?

За моей спиной загудели:

— Правильно!

— Гоните их!

— Предатели!

Трудсоюзники тоже загомонили. Кто-то крикнул:

— Фашисты!

— Что ты сказал?! — рявкнул Виль.

— Последний раз предлагаю. — Я старался говорить спокойно. — Расходитесь. Сейчас же.

Генрих покачал головой:

— Мы имеем право здесь находиться. Это мирная демонстрация.

К нам протиснулся Северов.

— Мирная? — усмехнулся он. — Вы хотите сорвать оборонные заказы в то время, когда враг стоит у границ. Это не мирная демонстрация. Это диверсия.

— Ложь! — крикнул кто-то из трудсоюзников.

Толпы двинулись навстречу друг другу.

— Стоять! — крикнул я.

Но уже никто не слушал.

— Что смотришь? — крикнул Юрка.

И, не дожидаясь ответа, ударил Джавада по лицу.

***

Дальше всё смешалось в одну страшную, кровавую кашу. Я попытался сорвать с пояса дубинку, но меня толкнули в сторону. Потеряв равновесие, я упал на людей. Меня больно пихнули в спину.

— Отряд, — хрипло выкрикнул я. — За мной!

Но никакого отряда больше не было. Каждый дрался сам за себя — как умел.

Джавад сцепился с Юркой — молча, ожесточённо. Юрка попытался кинуть его через бедро, но Джавад вывернулся и больно ударил его в грудь. Гелька боролся с коренастым, Виль самозабвенно рубился с каким-то пацаном.

А я кинулся на Максима.

Долговязый Воронов ожесточённо сопротивлялся, но я оказался сильнее. Я повалил его на мостовую и уселся сверху. Я бил куда придётся.

Кто-то схватил меня за шиворот и отшвырнул. Я перекатился и вскочил. Передо мной стоял Генрих. Лицо жёсткое, глаза холодные и колючие.

— Доволен? — спросил он. — Зверёныш.

Я зарычал и выхватил дубинку. Генрих напружинился, голубые глаза нехорошо сузились.

— Давай, — протянул он. — Попробуй. Видел бы тебя сейчас твой дед.

Откуда он?.. Родриго с Хасаном рассказали? Я издал звериный вопль и кинулся на врага. Но силы были слишком неравны.

Вырвав дубинку, Генрих повалил меня на мостовую и прижал коленом. В спину больно впились булыжники. От боли я закусил губу.

Я приготовился, что меня сейчас ударят, но Генрих медлил.

— Джавад! — крикнул он. — Вы что творите!

Я удивлённо повернул голову и замер. Джавада били. Даже не так — избивали! Вшестером, повалив на землю.

Я разглядел Юрку, Виля и Славку. Кажется, среди них был Марк.

— Прекратить! — прохрипел я. — Да пусти ты!

Генрих отпустил, и я вскочил, лихорадочно озираясь. Толька бился неподалёку — на него наседали двое трудсоюзников.

Я подбежал к ним и рявкнул:

— Хорош! Рыжов, за мной!

Трудсоюзники удивлённо замерли, а мы с Толькой рванули к Джаваду. Я сходу врубился в толпу и принялся расшвыривать всех в стороны. Меня огрели по спине. В ответ я заработал дубинкой.

Сложнее всего оказалось с Юркой. Он уворачивался и норовил ударить в ответ, словно зверь, не желающий отпускать добычу. Он попытался достать дубинку — она так и болталась у него на поясе. В ответ я сильно врезал ему по руке.

— Ты что… — зашипел Юрка, потирая ушибленный локоть.

— Совсем сдурел? — заорал я. — Джавад, ты как? Джавад?

Джавад стонал, зажимая разбитое лицо. Я посмотрел на Юрку и вскинул дубинку.

— Твоя работа? Убью!

Я схватил его за плечи и резко рванул. Затрещала ткань, в стороны отлетели пуговицы. Я скомкал сорванные погоны и швырнул Юрке в лицо:

— Убирайся!

Юрка глянул на меня — бешено, словно не верил. Я только сейчас заметил, что его карман странно оттопыривается.

— Вали, я сказал!

Я подошёл к нему и что было сил толкнул. Юрка попятился. Я развернулся к ребятам.

— Что ж вы творите?

Мне не ответили. Гелька тяжело сопел, Виль потупился.

И тут прогремел выстрел.

Мне показалось, что в спину ужалила оса. По лопатке потекло что-то тёплое. Дыхание перехватило.

— Ты… — Я развернулся к Юрке и попытался встать. Ватные ноги не слушались.

— Ты…

Осев на землю, я заморгал. Всё расплывалось. И сам я тоже расплывался.

Ко мне подбежал Северов.

— Скорую! — проорал он. — Ты что наделал, идиот?!

Юрка не ответил. Он так и стоял с пистолетом, как заколдованный. Его глаза были широко раскрыты. Он смотрел на меня — и словно не видел.

Северов ещё что-то крикнул, но я не разобрал. Я попытался улыбнуться и начал медленно заваливаться набок.

Вокруг кто-то суетился, но мне стало легко и всё равно. Словно в вату проваливался — сахарную. Мягкую и воздушную.

— Никита!

В шею кольнуло холодным, сердце дёрнулось и забилось. Я продрал глаза и увидел майора Герхарда.

— Не спать! Не спать, слышишь?

К нему подскочил Атаман и попытался оттащить. Худощавый майор перехватил его руку и вывернул так, что Атаман скривился от боли и грохнулся на колени.

Кто-то бинтовал мне плечо. Я думал, это Вика, но это была Хельга. И Фёдор Николаевич там был. Он показывал Северову какие-то бумаги.

— Мы забираем его.

— Что?! — возмутился Северов.

В ответ майор протянул ему телефон. Северов взял его, послушал и переменился в лице:

— Да. Да, понял.

— И Джавада, — прошептал я. — Без Джавада… не поеду.

Я посмотрел на друга. Он лежал и не шевелился, прижимая руки к боку. Лицо его было серым, губы — синими. На шортах набухало пятно.

— Почки, — сказал майор.

И тут я отключился.

Часть 3

Глава 22 — Возвращение

— Что ты помнишь? — спросил Виктор Егорович.

Он сидел у кровати и больно сжимал мою руку. Смотрел озабоченно и виновато.

Я пожал плечами.

— Ничего. Ничего особенного.

Северов нахмурился:

— И всё же постарайся. Это важно.

Я обвёл взглядом палату — новенькую, отремонтированную. «Ви-ай-пи». Поначалу нас положили в обычную, с ободранными стенами и койками в коридоре. Но Виктор Егорович быстро всё организовал.

— Что вы пристали? — вмешался Джавад. — Не помним мы ничего, ясно?

— Очнулся? — резко обернулся к нему Северов. — Я очень рад. Джавад, прими мои самые искренние…

— Уходите, — глухо сказал Джавад. — Я с вами разговаривать не буду.

— Я понимаю твое состояние. — Северов нахмурился и потёр лоб. — Но поверь, Штерн действовал исключительно…

— Валите на него, конечно. — Джавад криво усмехнулся. — А сами, как обычно, ни при чём.

Он отвернулся к стене и замолк. В углу пискнул монитор.

— Никита? — тихо спросил Северов.

— Я устал, Виктор Егорович. Давайте в другой раз.

Северов помолчал, потом хлопнул себя по коленям и поднялся:

— В другой — так в другой. Поправляйтесь. Я ещё зайду.

Я не думал, что Джавад будет со мной разговаривать. Но как только закрылась дверь, он сказал:

— Прощения просит, шкура. За репутацию трясётся. Родителей ещё не пускают, а он уже пролез.

— Но Юрка же правда…

— Что — правда? — взъярился Джавад. — А на площадь вас кто вывел? Морды бить кто учил? Да и пистолет у него, думаешь, откуда? На улице нашёл?

— Прости. — Я шмыгнул носом. — Ты говорил, чтобы я больше так не делал, а я…

— А ты, между прочим, и не делал, — Джавад взбил подушку и улёгся повыше. — Я помню, как ты за меня рубился. Ничего не помню, а это запомнил.

Я тоже помнил, как бился с Юркой. Как Виль врезал Тольке, а тот в ответ повалил его на землю и наподдал пониже спины. Бедный Толька… Когда меня подстрелили, у него было такое лицо, будто он сам умирает. Майор тащил меня в машину, а он ТАК смотрел… Я этот взгляд никогда не забуду.

— Я должен был… Обязан…

— Должен… — фыркнул Джавад. — Сколько там стражи стояло — и что? Хоть кто-то вмешался? А ты против своих пошёл.

— Ты вообще ничего не помнишь? — тихо спросил я.

Джавад нахмурился.

— Кое-что помню — обрывки. Авива какая-то, кажется, врач. И комната…

— Палата, — поправил я. — Белая. Яркая. Вся, без лампочек.

Авиву я тоже помнил — смутно. Восточная, вроде Лейлы, но невысокая. Зато пальцы крепкие — ощупывала меня так, словно продавить хотела.

— Там ещё Нина была, — пробормотал Джавад. — Я её не видел, только голос. Приятный такой.

— Медсестра, наверное, — протянул я. — Ещё Фёдор Николаевич заглядывал. И Хельга.

— Эта Нина чушь какую-то несла. — Джавад нахмурился. — Они дверь в коридор не закрыли, я услышал, как майор её спрашивает.

— И что?

— Тарабарщина. Ни черта не понятно. Вроде по-нашему, а вроде нет. Папа говорил, от наркоза такое бывает. Слышишь — и не понимаешь.

— А ты сейчас как? Не больно?

— Вообще, — усмехнулся Джавад. — Только спать всё время хочется. И в туалет.

Нас выписали через неделю. За мной приехал Виктор Егорович, за Джавадом — Хасан с Лейлой. Они сидели в стороне и на нас подчёркнуто не смотрели. Я не обижался — заслужил.

— Поразительно, — разводил руками врач, заполняя бумажки. — Первый случай в моей практике.

— Может, не всё было так плохо? — неуверенно спросил Хасан. — Случаи регенерации известны…

— О чём вы говорите, коллега! — отмахнулся доктор. — Когда его привезли, почки практически не функционировали. Потом, на глазах — восстановление ударными темпами. А этот? — Он указал на меня. — Лёгкие пробило навылет, а теперь даже шрама не осталось! Что у них за врачи такие, в этом Ветерке? Впору всё бросать и ехать на стажировку.

Хасан развёл руками.

— Говорят, в Готландии медицина посильнее.

— Ну-ну, — протянул врач. — Только вот мы не в Готландии. Если с мальчиком что-то и делали, то в полевых условиях. Не понимаю…

Он поставил размашистую подпись и передал Хасану бумаги.

— Вы свободны. В случае чего — обращайтесь в приёмный покой. В общем порядке.

— Пойдём, сынок, — засуетилась Лейла. — Пойдём, любимый.

Они ушли. Северов подхватил мою сумку и тоже двинулся к двери.

Мы ехали молча. За окном мелькал Тихореченск — серый, промозглый. Октябрьский дождь барабанил по крыше машины. Мимо промелькнул плакат Третьего фронта.

— Выборы скоро, — прокомментировал Северов. — Сначала городские, потом федеральные. Слыхал?

Я кивнул, хотя не слыхал. Мы проехали ещё пару километров и свернули на Приречную.

— Ты как? — спросил Виктор Егорович. — Тебя можно одного оставить? Или Ингу прислать?

— Нормально. Можете оставлять. — Я отвернулся, но в зеркало увидел, что Северов бросил на меня внимательный взгляд.

— Никита, я… Ты зря думаешь… Ты мне как сын, понимаешь?

— Угу.

Снова повисло молчание. Северов включил радио.

— Продукты в холодильнике, деньги на столе, — буднично сообщил он. — Сегодня отлежись, а завтра, с утра — в Патриот.

— А что будет?

— Собрание, общее, — нехорошо протянул Северов. — Форму можешь не надевать. У тебя уважительная причина.

***

Вопреки ожиданиям, собрание состоялось не в кают-компании. Все набились в большой зал.

Народу было — не протолкнуться, пришли даже взрослые из Третьего фронта. В центре, полукругом стояли стулья. На одном из них сидел Толька, я сел рядом.

— Привет, — озабоченно сказал Толька. — Живой? Меня в больницу не пускали.

— Никого не пускали, — успокоил я. — Не волнуйся.

— А Джавад? Его правда выписали?

— Правда.

— Дела-а… — протянул Толька, но я перебил:

— А что здесь будет?

— Товарищеский суд, — Толька криво усмехнулся. — Над козлом отпущения.

У меня нехорошо похолодело внутри. Через пару минут в зал вошёл Юрка Штерн.

Точнее, не вошёл — его ввели несколько стражников. Юрка шёл, заложив руки за спину, его голова была низко опущена. В зале зашептались и загомонили. Перед процессией сам собой образовался живой коридор.

Следом вошёл Северов — серьёзный и торжественный. Он встал посреди скамеек и жестом приказал подвести Юрку поближе.

Юрка подошёл и остановился — всё так же потупившись. Северов посмотрел на него — пристально, и сказал:

— Явился, красавец.

Юрка шмыгнул носом и тихо ответил:

— Простите.

— Простить? — звенящим голосом переспросил Северов. — Ты товарища чуть не убил, всё движение подставил. Что молчишь, очи долу? Подними глазки-то.

Штерн оторвал от пола взгляд и посмотрел на меня. Я думал увидеть злость или ненависть, но в Юркиных глазах не было ничего. Пустота и боль. Как у собаки побитой.

— Прости, — повторил он и потупился.

— Идиот! — Северов шагнул к Юрке и навис над ним. — Ты хоть понимаешь, что наделал?

— Так что же теперь, трудсоюзников не трогать? — спросили из толпы.

Я оглянулся и увидел Андрея — рабочего из школы, который подходил к нам, когда мы делали там ремонт. Он стоял нахмурившись и явно был на стороне Юрки.

Северов это понял.

— Трогать нужно с умом, — вкрадчиво протянул он. — А не вшестером на одного, у всего мира на виду. Дался вам этот… — Он запнулся, словно слово приличное подбирал. — Джавад. Из-за него дело пришлось замять, а Генрих Рёмер, по которому тюрьма плачет, сорвался с крючка!

Я сидел, как громом поражённый. «С умом»! Выходит, можно бить и даже убивать, лишь бы никто не видел.

— Я не знал, — хрипло сказал Юрка. — Я же хотел…

— Хотел он. По этапу пойдёшь, тварь! — прошипел Северов. — Где взял пистолет, отвечай?

— У Вадика взял! — выкрикнул со слезами Юрка. — У Вадика, ясно? Он сам предложил. Купи, говорит, на всякий…

Штерн недоговорил — Северов влепил ему звонкую пощёчину. Стражники дёрнулись, но их старший покачал головой, и они все снова замерли.

— Если кому-то об этом расскажешь… — угрожающе процедил Северов. — Если хоть одной живой душе…

— Хватит! — Я вскочил со стула и заслонил собой давящегося слезами Юрку. — Прекратите, слышите?

— Ты чего? — удивился кто-то — Мы же за тебя.

— Не надо за меня! Устроили тут… судилище. Оставьте его в покое!

— Ты, может, его простил? — саркастически осведомился Виктор Егорович.

— Да, простил!

Я повернулся к Юрке. Тот ошарашенно на меня смотрел.

— Ты не виноват, — твёрдо сказал я. — Точнее, ты тоже, но не ты один.

— А кто же ещё? — нехорошо уточнил Виктор Егорович. — Ты скажи, очень интересно.

— Пусть суд разбирается! — Я выпрямился, чтобы не подумали, будто я боюсь. — А вот это всё… Это мерзко, мерзко!

Зал загудел. Кто-то с ухмылочкой передразнил: «Ме-ерзко».

— И Вадик ваш — та ещё сволочь, — добавил я. — Сунул человеку пистолет, ещё и за деньги. Да он, разве что, курок не спустил. При чём тут Юрка?

— Ну ты даёшь, — покачал головой Северов. — Даже не знаю, как на это реагировать.

— Всё вы знаете, Виктор Егорович. И мне тоже всё ясно. Я выхожу из Заставы. Не хочу больше.

Я посмотрел на Тольку — давай, мол, тоже. Я был уверен, что он со мной! Но Толька вдруг замешкался, глянул на Северова. Потом скривился и прошипел презрительно:

— Ну и вали.

***

Меня отпустили без разговоров. Виль, правда, пытался преградить дорогу, но Северов на него прицыкнул, и Глухарь тут же отступил.

— Не ожидал от тебя, Никита, — сказал на прощание Виктор Егорович.

Я не стал отвечать. Просто дёрнул плечами и быстро ушёл.

Я шёл по улице, и уши мои горели — то ли от стыда, то ли от злости, не понять. Как Толька мог остаться с ними? После Юрки, после пощёчины?

И как я мог так в нём ошибаться?

Первое, что я сделал, придя домой — это сорвал с себя форму. Не снял, а именно сорвал — так, что трещала ткань и отлетали пуговицы. Несмотря на разрешение Северова, я её всё-таки надел — сам не знаю зачем. А сейчас, бросив на пол, ожесточённо топтал.

За Тольку.

За Юрку.

За Джавада.

За себя.

Больше всего — за себя. За то, каким дураком был, за то, как долго позволял Северову собой вертеть. До меня вдруг дошло, что Застава отняла у меня друзей. Всех, до единого! И теперь я один. Совсем. И что буду делать — неясно.

От бессилия я рычал, и пинал, пинал ненавистную форму, словно она во всём виновата. Словно можно вернуться назад и спасти папу с дедушкой, и отговорить ребят вступать в Заставу, а дурака Юрку — брать в руки чужое оружие.

Но время назад не отмотаешь, в прошлое не полетишь. Толька мне доходчиво, «на пальцах» объяснил. До того как предал.

Натоптавшись вдоволь, я швырнул рубашку в мусорный бак. Туда же отправилась и пилотка. Шорты я решил оставить — сделаю из них половую тряпку. Пусть маленькая, но месть.

На столе валялся ворох газет. Бесплатные, там сплошная реклама. Я их вчера из ящика вытащил и забыл выбросить.

Взгляд зацепился за кричащий заголовок: «Выстрел на площади». И фотография, как Юрку ведут к машине.

И Северов там был, куда же без него. «Паршивая овца» — это, конечно, про Штерна. И длинный пересказ с цитатами из интервью, где Виктор Егорович призывал карать Юрку по всей строгости закона.

Я смял газету и швырнул её обратно на стол. Всё было решено задолго до собрания. Юрку сдали, теперь его посадят. А завтра напишут, какой Северов молодец — быстро разобрался с отщепенцем.

Я плюнул и прямо в трусах прошлёпал в ванную. Глянул на себя зеркало, пощупал справа грудь — там, где прошла навылет пуля. Доктор был прав — ни шрамов, ничего. Как такое может быть? Если лёгкое пробито, если я в машине чуть не задохнулся?

В теле царила странная лёгкость. Словно не из больницы вернулся, а часов десять отсыпался. Доктор сказал, что мне надо отдыхать, но я и так был отдохнувший. Я даже ночью спал немного — проснулся чуть ли не под утро.

Как такое может быть? А ведь было ещё кое-что, о чём я не сказал даже Джаваду.

Там, в Ветерке, была мама.

Она приходила ко мне — в той самой странной палате. Она ничего не говорила — только шептала и держала меня за руку. А я валялся в отключке, под проклятым наркозом, и не мог даже глаз продрать, чтобы её увидеть.

Я тряхнул головой и уставился в зеркало.

— Чушь, ерунда. Она пропала, слышишь?

Отражение согласно кивнуло. Не могло там быть мамы. Откуда? Это всё фокусы наркоза. Правильно Джавад говорит.

Но я не мог это забыть. Я поднялся наверх, в мамину студию, и долго там убирался. Переставлял коробки, протирал пыль. А потом долго-долго смотрел на мольберт с недописанной картиной — мальчишкой на берегу озера, глядящего в безоблачное летнее небо. Я поймал себя на том, что ревную. А вдруг этот пацан — не я? Вдруг мама про другого думала?

Больше до вечера я не делал ничего. Играл на компьютере, смотрел по телевизору сериалы. Горизонт не включал — стыдно. Думал, я Леклерк, а сам связался с махарранскими дикарями из Пустошей. Они тоже толпой на жертву накидывались. И делили промеж себя бесплодную пустыню.

Так я и курсировал — от телевизора к холодильнику, потом к компьютеру и обратно. Я забивал голову чем угодно, лишь бы не думать о будущем.

Когда совсем стемнело, я подошёл к двери, чтобы проверить, хорошо ли она заперта. В тишине набатом прогремел звонок. Я вздрогнул, сглотнул, и приоткрыл дверь.

На пороге стоял запыхавшийся Толька. Весь какой-то помятый, даже не в форме.

— Тебе чего? — хмуро спросил я.

— Срочное дело. — Толька воровато оглянулся. — Дай зайти. И звони своему Джаваду.

Глава 23 — Беглецы

Толька говорил тихо, словно боялся, что нас подслушивают:

— Послезавтра трудсоюзники проведут митинг. Против войны. Северов сказал деканам, что будет провокация. Что Виль устроит драку, а потом набежит стража с журналистами и во всём обвинят Рёмера.

Я присвистнул.

— Постой, а ты что, декан?

Толька поморщился:

— Назначили, пока ты в больнице валялся. «Молодец, что вмешался» и всё такое. Какая теперь разница…

— Толька, — перебил я, — а ты зачем мне всё рассказываешь? Я думал, ты с ними. Сам же сказал, чтобы я валил.

— Ты что, дурак? — рявкнул он. — Какой «с ними», когда Джавада чуть насмерть не забили? Северов хитрый, на вшивость проверял. Уйди я с тобой, и не узнал бы ничего.

Я откинулся на спинку, переваривая услышанное. Выходит, Толька не предал. Выходит, умнее меня поступил!

— В приют не возвращайся — сегодня ночуешь у меня. — Я встал и схватил со стола телефон. — И дверь закрой, на нижний замок. У Северова от него ключей нет.

Я оставил Тольку внизу, а сам поднялся в комнату и набрал номер Джавада. Мерно потянулись гудки. Наконец мне ответили:

— Алло?

Это был Хасан. Сердце ушло в пятки, но я себя пересилил и поздоровался.

— Позовите Джавада, — попросил я. Хасан помолчал — долго, потом ответил:

— Я не буду его звать. Всего доброго.

— Подождите! — крикнул я. — Это важно, очень!

Послышалась возня и шорохи. Хасан что-то недовольно произнёс, и трубку взял Джавад.

— Привет.

— Надо встретиться, — сказал я. — Завтра. Срочно.

— Хорошо, я приду.

— Ты не понял. — Я облизнул губы. — С Генрихом.

Джавад помедлил.

— Приходи завтра на Штурмана Латыпова. Прямо с утра. Я встречу.

— Дом четыре, — вспомнил я. — Приду. Со мной ещё Толька будет. Но он свой.

***

— Латыпов… Латыпов… — Толька морщил лоб, пытаясь вспомнить. — Он же в войну вроде, не?

— В войну. — По истории у меня всегда была четвёрка. — Их самолёт сбили фашисты… Инициатива. А он выжил и к своим лесами добирался. Две недели шёл, ноги обморозил. Кору с деревьев ел. А когда его нашли, первое, что сказал — координаты секретного аэродрома, который они с воздуха обнаружили. Не «помогите», не «дайте поесть», а координаты.

По спине пробежали мурашки. Представился отчётливо Валерий Латыпов, бредущий сквозь заснеженные леса на отказывающих ногах. «Координаты». Ноги ампутировали, но он вернулся в строй и летал до конца войны. Герой. Его родное село после войны переименовали в «Латыпово».

Толька не ответил, лишь лбом к стеклу прижался. Пешком мы не пошли — ехали на такси, чтобы не показываться лишний раз на улицах. Водителем был здоровенный хазарец. За всю дорогу он ничего не сказал, только музыку слушал — тихую, с восточными переливами.

— Приехали, — сказал он, когда машина остановилась.

Я протянул ему талеры, но водитель покачал головой.

— Не надо. Со своих не беру.

— А откуда вы…

Лицо хазарца тронула улыбка.

— Адрес этот знаю. Все знают. Генриху привет.

— Во дела… — удивлённо пробормотал Толька, когда такси уехало.

— Пошли. — Я решительно одёрнул свитер и зашагал к небольшому скверу. В глубине, чуть поодаль от дороги, пряталось невысокое здание. У входа уже стоял Джавад — нахохлившийся, в тёплой куртке. Для октября было не так уж холодно. Но это, конечно, для местных.

— Привет.

Руку я протягивать не стал — мало ли. В больнице, конечно, общались, но то в больнице.

— Пошли. — Мне показалось, что Джавад обиделся. Я вздохнул, но вида не подал.

Мы поднимались по облезлой лестнице — такая же была в приюте.

— Тут раньше библиотека была, — бросил я Тольке.

Я отчаянно трусил. Я не знал, как объясняться с Генрихом.

— Угу. — Толька, похоже, чувствовал себя не лучше.

Мимо нас пропорхнула девушка. Я её вспомнил — она продавала книги на фестивале. Девушка тоже меня узнала. И глянула так, что я сквозь землю готов был провалиться.

Всё произошло неожиданно. Джавад толкнул обитую дерматином дверь и пропустил нас внутрь обшарпанного кабинета. Я думал, он скажет «ждите», и будет время собраться с духом, но внутри, за заваленным бумажками столом, уже сидел Генрих.

Меня как током ударило — я застыл и не знал, что говорить. Толька тоже встал, как вкопанный.

— Здрасьте, — угрюмо буркнул он.

— Забор покрасьте, — хмыкнула в ответ Танька. Она сидела за соседним столом и тоже перебирала бумажки. Я её даже не сразу заметил.

— Что встали — заходите, — пробасил Генрих Людвигович. — Джавад, тащи стулья.

— Из самой Заставы пожаловали. — Танька ехидно прищурилась. — Чем обязаны?

— Третий фронт, — угрюмо поправил я. — И вообще, мы больше не с ними.

— Надо же. — Генрих оторвался от бумажек и опёрся локтями о столешницу. — А с кем же вы тогда будете, господа?

— Хватит.

Генрих вскинул брови.

— Что, прости?

— Хватит, — твёрдо повторил я.

Во мне закипала упрямая злость. Как тогда, когда Северов ударил Юрку.

— Издевайтесь, сколько хотите. Можете вообще выгнать. Прощения не прошу — всё равно не простите. Но выслушайте.

Я пихнул Тольку, и тот пересказал всё, что узнал от Северова. Генрих внимательно дослушал, повертел в пальцах ручку и спросил:

— А почему я, собственно, должен вам верить?

— Как… почему? — ошарашенно переспросил я. — Мы же сами пришли.

— Ну и что? — подала голос Танька. — В прошлый раз ты тоже сам пришёл. С диктофоном.

— Сейчас же другое…

— А мы откуда знаем?

— Да вы… — От обиды я задохнулся. — Да делайте, что хотите! Пошли, Толька. Нечего на них время тратить.

Но Толька не пошевелился. Он оттопырил губу и смерил Генриха взглядом.

— Я на свободе последний день гуляю, — сообщил он.

Вышло смешно, немного по-тюремному. Но никто не засмеялся.

— В приюте новый директор, — пояснил Толька. — От Третьего фронта. Когда я вернусь, меня больше не выпустят. Особенно теперь, когда к вам пришёл.

Я замер на пороге. Вот, значит, как.

— Думаете, мы шпионы? — Толька горько усмехнулся и встал. — Нужны вы больно. Я лучше в кино схожу. Напоследок.

— Погодите, — тихо сказал Генрих. — Вернитесь.

Он встал и подошёл к окну. Осмотрел улицу, задёрнул плотные шторы.

— Кто нибудь знает, что вы здесь?

Мы дружно помотали головами.

— Значит, так, — Генрих нахмурился и задумался. — Анатолию в приют нельзя — никак и ни под каким соусом. Тимофеева рассказывала про нового директора. Скотина ещё та.

Толька дёрнулся:

— Помогите ей. Пожалуйста!

— Силы не равны, — вздохнул Генрих. — Но Стася сильная, держится. Её подругу Варю удочеряют родственники из Унии. К счастью, они разделяют наши взгляды и согласились удочерить Стасю тоже. Но процесс длительный. Быстро не получится.

Он прервался и пристально на меня взглянул.

— Северов будет мстить. И Анатолию, и тебе. Особенно тебе. Как предателю.

Я помотал головой:

— Он не станет.

— Он фашист. Типичный фюрер, — усмехнулся Генрих. — Бешеная, жестокая, одурманенная властью псина. Я хочу, чтобы ты это понимал. Чтобы вы ОБА это понимали.

— Не надо так, — тихо сказал я. — Он папин друг. Дедушку похоронил.

— Твой дедушка с такими, как он… — Генрих прервался и махнул рукой. — Ладно, не хочу в это лезть. Но сегодня домой не возвращайся. Переночуете на фермах, а там видно будет.

— Что — видно? — спросил Толька. — Я что, теперь всю жизнь прятаться буду?

Генрих помотал головой:

— Максимум пару лет, до совершеннолетия. Потом просто выдадут документы. Ты не рискуешь, рискуем мы. Если они тебя найдут…

— А взамен? — Толька осёкся и сглотнул. — Взамен вы что хотите?

— Взамен? — удивился Генрих. — А что я могу просить взамен? Глаза у вас открылись, уже хорошо. Теперь другим помогите — по возможности.

— Дурачок, — по-женски вздохнула Танька. — Что с вас взять? Пошли лучше. Барджиля найдём.

— Подождите, — сказал я. — А как насчёт митинга? Вы же отменять не будете?

— Нет, конечно, — ответил Генрих. — Третьему фронту только это и нужно.

— Тогда я с вами. Северов меня увидит и решит, что это я его сдал. А Тольку в покое оставит.

— Рискованно, — покачал головой Генрих. — Не могу разрешить.

— Я всё равно приду, слышите? Ещё и повязку вашу надену.

— Шантажируешь?

— Предупреждаю.

— Тогда я тоже! — вскинулся Толька.

— Нет уж, — воспротивился я. — Меня Северов простит. А вот тебя…

***

Барджиль приехал за нами на потрёпанном грузовичке. Как настоящие беглецы, мы вышли из чёрного хода и прыгнули в фургон с надписью «Доставка». Танька поехала с нами.

— Убьют, — мрачно сказал я, вспомнив рейд. Танька фыркнула:

— Ты их не знаешь. Они хорошие.

Нас устроили в тесную комнатку с двухъярусной кроватью и маленьким столиком у стены. На провисших сетках лежали свёрнутые матрасы. За мутным окошком шумел двор и бегали дети.

— Располагайтесь. — Барджиль улыбался так, словно не было никакого рейда. — Потом во двор приходите. Чай пить, плов кушать.

Я разворачивал матрас и думал, что хазарцы всё-таки странные. Я бы нас на порог бы не пустил, какой там плов!

Выходить мы поначалу не собирались, но в животе забурчало, а с улицы вкусно запахло. Я осторожно выглянул в окно. Двор был уставлен пластмассовыми столиками. Посреди ароматно дымился огромный чан.

Когда мы вышли, я уже в который раз подумал, что провалюсь от стыда сквозь землю. Мне показалось, что на мне снова проклятая форма. Я даже по голове провёл: нет ли пилотки?

Вопреки ожиданиям, на нас не кричали и не гнали. Набравшись смелости, я подошёл к поварихе, — смуглой, в расшитом халате, — и протянул ей пустую тарелку.

— Можно?

Повариха улыбнулась золотыми зубами и отвесила пару здоровенных половников.

— Кушай на здоровье.

Забрав плов, я поискал глазами Таньку. Она сидела неподалёку и что-то оживлённо обсуждала с Барджилем. Увидев нас, махнула рукой.

Мы долго разговаривали — о нас, о Заставе. Я рассказал Барджилю про папу. Он погрустнел и сказал:

— Сочувствую, брат.

Барджиль тоже много чего рассказал. Про родину, про то, почему уехал. Работы в Хазарии мало, а молодёжи много. Надо как-то жить, вот и разъезжаются — кто к нам, кто в Каракташ.

— В Каракташе плохо. Бьют, не платят, чуть что — выгоняют. Много богатых, а бедных ещё больше.

— А как вы с Генрихом познакомились? — спросил Толька. — До рейда или после?

— После. Хозяин обманул, не заплатил. Я не знал, что делать, к нему пошёл. Он с хозяином поговорил, судиться обещал. Деньги вернули. Я Генриху за помощь предлагал, а он не взял. Хороший человек, очень хороший.

Ещё Барджиль рассказал про семью.

— Дома два сына и дочка. — Он протянул нам телефон. — Младшему четыре, даже не помнит меня толком.

Я посмотрел на экран. Женщина в платке и трое детей улыбались в объектив.

Барджиль помолчал и добавил:

— Ферму хочу. Работать будем, друзей позову. Но денег много надо, очень. И хазарцу никто не продаст.

Мы прервались — начал накрапывать дождь. Пришлось вставать и переносить стол под навес. Туда же перетащили и чан.

Ночь мы провели беспокойно. Я ворочался и просыпался, глядя на полную луну. Толька тоже не спал.

— Думаешь, Северов узнает? — спросил он.

— Плевать, — отрезал я. — Теперь-то что.

Толька вздохнул и угомонился.

Утром я встал рано, до будильника. Толкнул Рыжова:

— Просыпайся. Пошли завтракать.

Двор был полон людей — кто-то ехал на фермы, кто-то собирался на работу в город. Мы наскоро позавтракали. Толька угрюмо молчал.

— Осторожнее там, — сказал он напоследок.

Я как можно бодрее улыбнулся:

— Постараюсь.

Барджиль высадил меня у Штажки, где уже собирались трудсоюзники. Было холодно, начинался дождь.

— Не передумал? — Генрих в непромокаемой накидке ловко прилаживал навес к прилавку с книгами. — Последний шанс. Можешь уйти.

Я помотал головой:

— Давайте лучше помогу.

Навес был скользким, холодным и неудобным. Пальцы быстро задубели, но я не сдавался, продолжая тыкать в пазы.

— Вот так. — Генрих отряхнул ладони и придирчиво осмотрел прилавок. — Надо бы кирпичами закрепить — улетит.

Я сбегал за кирпичами, заодно познакомившись с Гришей и Олегом. Оба были агитаторы и раздавали листовки всем, кто шёл на площадь.

— А за что вы боретесь? — с любопытством спросила прохожая.

— За вас, — спокойно ответил Олег. — За достойную жизнь. За то, чтобы у простых людей был голос.

— За будущее мы боремся, — вставил я. — Без войны и Третьего фронта.

Гриша покосился, но ничего не сказал. Женщина взяла листовку, покивала и ушла.

— Вернётся, — сказал Олег неуверенно.

— А вот и твои, — перебил Гриша.

«Мои» появились организованно, на двух автобусах. В новой осенней форме — кожаные куртки и чёрные джинсы. Первым вышел Гелька и смерил меня взглядом.

— Что смотришь? — спросил я с вызовом.

— Ничё. Через плечо. — Гелька недобро усмехнулся и сунул руки в карманы.

— Ну и всё, — сказал я и быстро вернулся на площадь.

— Они здесь, — сообщил я Генриху. — Виля тоже видел. Могу указать.

— Показывал уже, — качнул головой Генрих. — Мы за ним следим.

Виля и правда сопровождали — Джавад, Танька и пара ребят постарше. Я знал, что они держат наготове камеры. Но на душе всё равно было муторно.

Начался митинг, ребята подняли транспаранты. Я, чем мог, помогал. Северова не было.

Застава тоже развернула транспаранты и скандировала о предателях. Вокруг собирался народ, но ничего не происходило. Всё мое внимание было приковано к Вилю.

Он отделился от толпы и с подчёркнутым безразличием бродил по площади. Поковырял носком булыжник, лениво покричал. Затем подошёл к Олегу.

— Дай листовочку. Ты же всем раздаёшь.

Олег поколебался, но протянул голубую листовку. Виль лениво её порвал и швырнул Олегу в лицо:

— Мусор. Бумагу мараете.

Олег дёрнулся и что-то недобро сказал. Глухарь тут же оскалился и сунул руку в карман. Оттопыривающийся карман, как у Юрки! Ребята выхватили телефоны и навели объективы на Виля. Я тоже весь напружинился.

— Всё, всё, сдаюсь. — Виль скривился и медленно достал мобильник. — А вы ждали, жда-али! И кто же, интересно, вам сообщил?

Я оцепенел. Это что, всё специально подстроено?

Виль не спеша набрал чей-то номер. Прижал трубку плечом, подмигнул — недобро.

— Алё, Виктор Егорович? Приходите. Всё, как вы говорили. Ждём.

***

Северов появился почти сразу, будто ждал. А может, и ждал. В том же автобусе.

Он не спеша подошёл, в такой же куртке, как и остальные. Чёрная кожа блестела от дождя. На воротнике серебрился маленький череп с костями.

Вокруг меня сгрудились ребята. Джавад стоял чуть позади. Откуда-то примчалась Танька.

Генрих тоже встал рядом — высокий и строгий. Он положил мне руку на плечо и крепко сжал.

— Ух, сколько вас, — усмехнулся Северов. — Прямо боюсь-боюсь.

— Что вам нужно? — холодно осведомился Генрих.

Вместо ответа Северов рявкнул:

— Где Рыжов?

Генрих невозмутимо пожал плечами:

— Откуда мне знать? Это ваш активист, вы и ищите.

— Дурачка-то не изображай. — Северов ощерился и посмотрел на меня. — А ты что молчишь? Язык проглотил? Я знал, что ты гнилой, но не знал, что настолько. Ушёл — скатертью дорога. Но сливать всё врагу…

Он смерил меня бешеным взглядом.

— Сгною, змеёныш! Сегодня же в приют. А дом твой продадим — в пользу организации. И дедов дом тоже.

— Я… вы… — Я задохнулся, не зная, что ответить. Внутри всё кипело от ненависти и беспомощности.

— Что ты бормочешь? — перебил Северов. — Я тебя из приюта вытащил, помогал. А ты мне в благодарность — нож в спину?

Он сорвался на крик:

— Трибуном сделал, на всю организацию поставить хотел. Ты мне как сын — был! А теперь никто! И ни дед твой не поможет, ни папка. Воспитали на свою голову. Хотя чего ждать от всяких наумовых…

В глаза ударили слёзы. Очертя голову, я бросился вперёд, но Рёмер меня оттащил.

— Спокойно, спокойно. Он провоцирует.

Я сопротивлялся и вырывался, но Генрих прямо впился в меня железными пальцами.

— Не смей так разговаривать, — с холодной яростью процедил он Северову. — Подонок. Всё неймётся, предателей ищешь.

Северов помолчал, обвёл нас взглядом и расплылся в ухмылке.

— А что их искать? Вот они, голубчики — один тут, второй прячется. Но ничего, найдём. Всех, до единого! Будут знать, как форму нашу позорить.

— Её опозорить — постараться надо. — Я сбросил руку Генриха и шагнул вперёд. — Никуда не пойду, ясно? Я свободный человек.

— Ну-ну, — процедил Виктор Егорович. — Сегодня же от тебя откажусь, официально. Не явишься сам — приедет стража. И кстати. — Он поднял палец. — Что-то там у вас происходит.

Неподалёку послышался крик. Потом грохот — кто-то опрокинул прилавок с книгами. Раздались вопли, людская масса заколыхалась.

— Бьют! — заорал кто-то. — Фашисты напали!

Генрих рванулся туда, но было поздно. Уже бежали журналисты, уже свистели стражники. А на земле, с разбитым лицом, валялся Костя Кравцов.

— Видели? — Северов развёл руками, обращаясь к камерам. — Напали на мирного демонстранта! И кто здесь фашист?

— Они сами это устроили! — крикнул я. — Сами!

Но меня никто не слушал. Камеры снимали окровавленного Костю, стража уводила понурого Гришу с площади.

Я обернулся к Генриху. Он стоял бледный, со сжатыми кулаками.

— Переиграл, — глухо сказал он. — Сволочь.

Танька подошла и взяла его за руку. А я вообще не знал, что говорить.

Глава 24 — Салим

Утро выдалось серым и холодным. Я сидел на краю кровати и смотрел в окно. Во дворе играли дети — те же, что вчера. Для них ничего не изменилось.

А у меня не было дома.

Толька ещё не проснулся — храпел. Барджиль принёс чай и лепёшки.

— Ты как? — спросил он осторожно.

Я пожал плечами. Сам не знал.

Генрих заехал ближе к обеду. Выглядел он измученным — похоже, работал всю ночь.

— Всё плохо? — спросил я.

— Нам надо поговорить.

Я кивнул — уже понимал, к чему он клонит. Но ошибся.

— Переходите на нелегальное положение, — сообщил Генрих. — Отсюда — никуда. Вообще. Третий фронт на ушах. Вас ищут.

— Я понял, — перебил я. — Уйду.

— Что? — искренне удивился Генрих. — Ты что такое говоришь?

— Не хочу, чтобы из-за меня… — Я прервался — в горле запершило. Но Генрих отрезал:

— Не смей даже думать! А с Северовым разберёмся, уже разбираемся. Доказательств у него маловато. Там больше работа на публику.

Он быстро доел, попрощался и уехал. А я сидел у окна и понимал, что уйти всё-таки надо. Северов не отступится — от меня. Зато отступится от Тольки, если я сдамся добровольно.

Не знаю, сколько так просидел. Наверное, час. В конце концов я решился: тяжело вздохнул и протянул руку к телефону.

Я поднял его — медленно, словно тяжёлый кирпич. Ткнул в «Контакты», затем прокрутил до «Виктор Егорович».

И снова в кармане кольнула монетка.

Я достал её и положил на ладонь. Я уже привык, что она всегда со мной — даже если её не брать. Волшебство? Наверное. А может, правда, Юрген помогает?

Вспомнилась Маруська, потом Родриго, Аня, Орден. Они были в мой жизни, а теперь их нет. И дома нет, и папы с дедушкой. И вообще ничего больше нет!

Монетка потяжелела, словно грустила вместе со мной. А потом нахлынула злость.

Что же это получается? Можно плевать в нас, оскорблять, продавать родной дом. А я сдамся, без боя? И всё на блюдечке принесу этому подонку?

Пальцы сами набрали номер — я помнил его наизусть. Тогда, после Ветерка, я звонил Фёдору Николаевичу. Но он не ответил.

А теперь вдруг ответил.

— Никита? — растерянно спросил он.

И тут я выложил ему всё.

Фёдор Николаевич слушал молча, не перебивая. А я говорил и говорил, словно остановиться не мог. Про митинг, драку, про Третий фронт. Про трудсоюз, про то, как вышел с Толькой из Заставы, и чем это всё закончилось.

Я надеялся, что он хоть что-то ответит. Что позовёт к себе, познакомит с Ниной и Авивой, и покажет странную светлую комнату без лампочек. Но в глубине души я знал, что он не позовёт. Так и случилось.

ЭфЭн дослушал до конца, пообещал помочь и просто повесил трубку. Под мерное бибиканье я сидел, как оплеванный. Потом швырнул телефон на кровать и вышел во двор прогуляться.

Было прохладно, но солнечно. Над столами растянули навесы — от дождя. Весь двор сразу стал похож на стоянку кочевников.

Толька куда-то запропастился. Я собрался было на поиски, но тут заметил, что в глубине двора столпился народ. Протяжно рыдала какая-то женщина. Я осторожно подошёл и увидел Барджиля.

Женщина плакала у него на плече. Сухая, морщинистая, в цветастом платке. Она подняла голову к небу и заголосила — громко, тоскливо. Я заметил, что у неё не хватает передних зубов.

Барджиль шептал по-хазарски, словно утешал. Затем сквозь толпу протиснулся мужчина — рослый, с седой бородой. Он отстранил Барджиля и прижал женщину к себе.

— Сколько мы будем терпеть? — грозно спросил он.

— У Фатимы горе, Рашид. Давай не сейчас, — очень спокойно ответил Барджиль.

— Что — не сейчас? — выпрямился Рашид. — У неё убили сына, а мы смолчим? Простим этим шакалам?

Толпа загомонила. Барджиль помрачнел.

— Мустафу убили не здесь, а в Хазарии, — медленно сказал он. — Я говорил, что этим кончится. Финикийцы не любят террористов — они их бомбят. С дронов и самолётов.

— Слышали? — громыхнул Рашид. — Мустафа погиб за веру, погиб за нас, а этот пёс называет его террористом! Как ты смеешь?

— Прекрати, — Барджиль заиграл желваками. — При чём тут вера? Он связался с «джамаатом». По-другому кончиться не могло.

— Уходи, — тихо всхлипнула Фатима. И повторила, переходя на визг: — Уходи! Уходи-и-и!

Барджиль взял меня за плечо и потащил прочь. Рашид кричал нам вслед:

— Он путается с безбожниками! Привёл к нам их щенков! А мы молчим — пока наши дети забывают, кто они и откуда!

— Не подходи к нему, — сказал Барджиль, когда мы остановились. — Рашид опасный. Вербовщик.

— В смысле?

— Работает на «джамаат». Говорит про веру, а сам молодых ребят заманивает.

Я оглянулся. Толпа потихоньку расходилась, но Рашид недобро смотрел нам вслед. В грудь ему уткнулась Фатима. Рядом стоял молодой парень и что-то говорил.

— Салим, младший сын Фатимы, — скрипнул зубами Барджиль. — Задурили голову. Один брат погиб, теперь и этого потеряет.

— Надо же что-то делать, — нерешительно сказал я.

— Делать? — Барджиль горько усмехнулся. — У «джамаата» деньги, связи, оружие. Слово поперёк скажешь — убьют. И никто не заступится: свои же, как ты против своих пойдёшь?

— Но откуда у них столько денег?

— Блисс. — Барджиль сплюнул. — Торгуют. Хазария, Финикия, даже сюда везут.

Он оглянулся:

— Неделя — уедет Салим, и мать не спросит. Рашид поможет, билеты купит. «За брата мстить». Полгода — и конец. Финикийцы где угодно достанут.

В новостях показывали, как финикийцы ликвидировали террориста в Каракташе. Он семь лет назад автобус взорвал, и его тоже взорвали, в машине с семьёй. Маленькая страна, а разведка — ого-го. Византийцев бомбят, жестоко — отвоёвывают Арвад. И никто им слова не скажет.

— Так это, выходит, правда? Про блисс?

— Неправда! — воскликнул Барджиль.

Но потом понизил голос:

— Когда вы пришли, Рашида и его людей тут не было. Их предупредили, блисс забрали. За всё хотели посадить меня. Но Генрих вмешался.

— Вас-то за что? — удивился я.

— Мешаю. — Барджиль грустно улыбнулся. — Северову — земляков в обиду не даю. Рашиду — голову людям дурить не даю. Мустафа погиб — кому лучше? Финикийцев взрывал — что изменилось? Ничего. Только мать теперь плачет.

Он грустно улыбнулся.

— Я раньше думал — судьба, так всегда было. А Генрих объяснил: кому выгодно? Рашиду выгодно — он на крови деньги делает. Генералам финикийским выгодно. А нам? Салиму? Фатиме? Нет никакой судьбы, сказки это. Когда люди поймут — всё изменится.

Он похлопал меня по плечу:

— Ладно. Иди. Если что — звони, в обиду не дам. И помни — Рашида стороной обходи. Плохой человек. Гнилой. Шайтан.

***

На следующий день обедать мы выходили с опаской. На всякий случай сели подальше от людей. И оглядывались — не выскочит ли из-за угла Салим?

Было обидно — разочаровываться. Я думал, что здесь, на фермах, все заодно. Что хотя бы тут можно не бояться. А оказалось — везде свои северовы.

К нам никто не подходил, и никто ничего не говорил. Рашида я больше не видел, Салим тоже исчез, как Барджиль и предсказывал. Только Фатима иногда появлялась — брала себе плов и сидела тихонько в углу. Иногда к ней подсаживались подруги. Но я видел, что Фатима им не рада.

Генрих про нас не забывал — наведывался каждые пару дней, но всегда без Таньки. Жаль. Я по этой занозе даже соскучился. А потом узнал, что её так и прозвали: «Заноза».

Не знаю, почему, но я словно чего-то ждал. Про мой с ЭфЭном разговор я никому не говорил, даже Генриху. Боялся, что засмеют. Или отругают — чего, мол, вмешиваешься?

Не помню точно, сколько прошло. Наверное, недели две. Утром меня разбудил звонок. Это был майор Герхард.

— Никита? — строго спросил он. — Я жду тебя за воротами.

— Но мне нельзя…

— Можно, — перебил майор. — Одевайся и выходи.

Я хотел позвонить Генриху, но передумал. Оделся, вышел и сел в военный джип. Внутри были Хельга и Фёдор Николаевич. Мы поздоровались, но больше ни о чём не говорили. Герхард сидел за рулём и даже не обернулся.

Дальше всё было как во сне. Спустя два часа я уже сидел в нашей комнатушке и держал на коленях пухлую папку. Чуть позже приехал Генрих. Не говоря ни слова, я протянул ему документы.

Он открыл, пробежал глазами первую страницу. Потом вторую. Потом снова вернулся к первой.

— Это… — Он поднял на меня глаза. — Это что?

— Усыновление, — объяснил я.

— За ДВЕ НЕДЕЛИ?! — Генрих снова уставился в бумаги. — Никита, это невозможно. Процесс занимает месяцы. Проверки, комиссии, суд…

— Но вот же. — Я ткнул пальцем в печать и подпись Марцеллы Георгиевны.

— Кто этот твой Фёдор Николаевич? — тихо спросил Генрих.

Я пожал плечами. Сам хотел бы знать.

— И Анатолия усыновил? — Генрих листал дальше. — И Тимофееву? Без личного-то присутствия?! Да ещё вопреки воле Северова?

— Он сказал, что у него есть связи.

— Ни черта себе… — Генрих аккуратно отложил папку. — Ты уверен, что хочешь связываться с этим археологом?

Я вспомнил, как Атаман избивал Максима. Дом, который должны продать. Стасю в приюте, Тольку, которого ищут.

И после этого бояться какого-то ЭфЭна?

— Возьмите меня к себе. Пожалуйста.

— Но зачем? — растерялся Генрих. — С такой протекцией ты и с Северовым справишься. Он тебе вообще ничего теперь не сделает.

— Не всё так просто. — Я помотал головой. — Нет у меня никакой протекции. Они всё оформили и уехали. Даже не попрощались.

— Может, у них дела, — осторожно заметил Генрих.

— Может. Только майор этот, Герхард, так и сказал, что больше они помогать не станут. Словно одолжение сделали. Через силу.

— Странные они, — протянул Генрих. — Усыновление это молниеносное, офицер в штате… Зачем всё это археологической экспедиции? И с чего они вообще решили, что в Ветерке что-то найдут?

— Кто их знает, — раздражённо буркнул я. — Так возьмёте?

Генрих перевёл на меня взгляд и кивнул.

— Возьмём. Нам сейчас очень нужны люди. Но скажи честно — ты Северова не боишься?

— Надоело бояться, — ответил за меня Толька. — Пусть они теперь боятся.

***

— Запомните главное, — Генрих обвёл нас взглядом. — Мы не провоцируем. Ни при каких обстоятельствах.

Мы сидели в кабинете — я, Толька, Стася, Джавад, Олег с Гришей. На столе лежали стопки листовок.

— Если пристают — уходим, — продолжал Генрих. — Если оскорбляют — молчим. Если толкают — не отвечаем. Им только этого и надо — чтобы мы первыми полезли в драку.

Толька напряженно грыз ногти, Гриша перебрасывал в руках силиконовый мячик.

— Возражения есть? — спросил Генрих. — Самоотводы? Я ещё раз напоминаю: всё сугубо добровольно. Риск немаленький, всего не предусмотришь. Если кто-то откажется, мы поймём.

— Да ладно тебе, пап, — отмахнулась Танька. — Решили уже давно.

— А если бить начнут? — уточнил Олег.

— Звоним мне. Сразу. — Генрих постучал по телефону. — У нас юристы наготове, камеры. Пусть попробуют.

Я мысленно прокручивал в голове план. Прийти на Штажку, раздавать листовки. Не вмешиваться, не нарываться. На случай столкновения у трудсоюза есть резерв, но с нами они не пойдут — нельзя. Власти разрешили только нас — молодёжный пикет. Поэтому либо мы, либо никто.

Танька раздала повязки с эмблемой Республик — большой шестерёнкой и рукой, держащей факел. Мы встретились глазами. Я почувствовал, как у меня горят уши.

— Привет.

Зачем я это брякнул? Виделись же. Сейчас она меня разделает, недаром «Заноза»! Но Танька ничего не сказала. Странно хихикнув, она двинулась дальше.

— Никита, ты слушаешь? — строго спросил Генрих.

— Да, — спохватился я.

— Повтори, что делаем, если начинается провокация.

— Отходим. Звоним вам. Не отвечаем на удары.

— Молодец. — Генрих кивнул. — Помните: нас мало, их много. Поэтому сначала думаем, а потом действуем.

— Тогда зачем идти? — напряжённо бросил Толька. — Если нас мало?

Танька закатила глаза. Генрих спокойно улыбнулся.

— Чтобы показать городу, что мы есть. А значит, существует другой путь, кроме войны и ненависти.

Толька усмехнулся:

— Вы правда думаете, что это что-то изменит? Дураку ведь ясно, что Третий фронт победит.

— Если ничего не делать — победит. — Стася взяла его за руку. — А если увидят нас, то, может быть, и задумаются.

Толька хмыкнул. Подумал. Потом решительно схватил пачку листовок.

— Чёрт с ним. Всё равно терять нечего.

— Вопросы есть? — спросил Генрих.

Никто не ответил.

— Тогда по машинам. И помните — мы не герои. Просто люди, которые не молчат.

***

В этот раз Штажка была забита до отказа. Гремела музыка, всюду реяли флаги Третьего фронта: чёрный кулак на зелёном фоне. Мы стояли у входа и раздавали листовки прохожим.

— Возьмите. — Стася ослепительно улыбнулась проходящему мужику.

Мужик притормозил, оглядел Стасю заблестевшими глазками. Попытался отпустить шуточку про «красавицу», но тут вмешался Толька, и мужик поспешно ушёл.

— Плохо всё, — мрачно резюмировал Джавад.

Я и сам видел, что плохо. Митинг Фронта собрал в разы больше людей, чем даже фестиваль.

Я не узнавал свой город. Почерневший, потускневший, весь сжатый, как кулак на баннерах. Хуже всего было, когда показался Северов. Он шёл в окружении ребят, и Виль хотел на что-то сказать, но Северов спокойно его прервал:

— Не надо. Они ничто. Не трать время.

Я ждал чего угодно. Угроз, оскорблений, драки — Генрих даже отпускать не хотел. А Северов прошёл мимо и даже голову не повернул. Будто мы и правда ничто. Пустое место. Будто он уже победил.

— Гляди — Салим, — удивлённо протянул Толька. — Он-то что здесь делает?

У тротуара остановилась машина. Салим вышел — медленно, как во сне. Постоял, глядя в землю. Потом двинулся к площади.

— Эй! — крикнул Толька. — Салим! Погоди!

Тот даже не обернулся. Я заметил у него на лбу крупные бисеринки пота.

Не знаю, как я тогда не понял. Как мы все не поняли. Хотя — кто бы понял? Мы же не в Финикии.

— Пошли, — решился я.

— Куда? — удивился Толька.

— Туда. — Я кивнул на толпу. — В народ. Чего здесь-то ловить?

— Нельзя, — возмутилась Танька. — Не по инструкции.

— Пока мы по инструкции, они город захватят. Уже захватывают.

Танька упёрлась. Я понял, что спорить бесполезно и ввинтился в толпу. Я протискивался, приставал и раздавал всем листовки. На меня неодобрительно косились, но не трогали.

— Погоди, — догнала меня Заноза. И лихо сунула кому-то листовку: — Возьмите.

Остальные тоже пошли за нами. У входа остались только Гриша с Олегом. Для порядка.

Флавия в этот раз не было — с ним случился какой-то скандал, и он срочно улетел на Зелёное море. Вместо него по сцене скакали девушки в коротких шортиках и топах.

— Мы здесь сила! Унию — в могилу!

Толпа подхватывала. Кто-то свистел. Меня затошнило.

Музыка прекратилась, на сцене показался кандидат в мэры. Толстый, лоснящийся, с окладистой бородой. Следом за ним шёл Северов.

Кандидат дождался, пока стихнут крики, и заговорил: долго и вычурно. Про врагов, про Унию с Колониями. Про то, что когда назревает драка, надо бить первыми. И про военные заказы для Тихореченского завода, а ещё про какой-то Институт передовых исследований.

Я не слушал — раздавал и раздавал листовки, старательно обходя всех в форме Третьего фронта. До поры у меня получалось. Но потом нас заметили.

— Гляди-ка, — гаркнул Славка. — Какие люди. Виктор Егорович!

По живой цепочке сообщение дошло до сцены. Северов сел на корточки, выслушал и обвёл толпу взглядом.

— Одну минутку, — прервал он кандидата. — Мне доложили, что трудсоюз ведёт активную агитацию на площади. Мы стерпели их присутствие на входе, но они снова нарушили закон. Никита, ты слышишь меня?

— Он тут! — Славка вскинул руку. Вспыхнул прожектор, я зажмурился от яркого луча.

— Ты испытываешь моё терпение, — зловеще-спокойно произнёс Виктор Егорович. — Немедленно покиньте площадь, иначе…

Взрыв прогремел совсем рядом: громкий, оглушительный. Надо мной просвистело — осколки? Уши заложило.

Кто-то кричал. Много людей кричали. Толпа качнулась — сначала в одну сторону, потом в другую. Меня толкнули, я едва удержался на ногах.

— Танька!

Она стояла, прижимая руку к груди. Между пальцев текла кровь.

Я бросился к ней, схватил за плечи.

— Идти можешь?

Она кивнула — бледная, с огромными глазами. Губы шевелились, но я ничего не слышал — только звон.

Толпа напирала. Нас сейчас раздавят, понял я. Затопчут.

И тут появился Максим. Откуда он взялся — не знаю. Схватил Таньку одной рукой, меня другой и потащил к выходу. Щуплый на вид, он работал плечами, как ледокол, расталкивая обезумевших людей.

— За мной! Не отставать!

Я вцепился в его куртку и тащил за собой Таньку. Где-то сзади мелькнул Толька. Он тоже пробивался со Стасей сквозь толпу.

Нас вынесло с площади. Максим подтащил к машине, запихнул на заднее сиденье.

— Держи её руку! Выше держи!

Я прижал Танькину ладонь. Она смотрела на меня и плакала — беззвучно, только слёзы катились.

В больнице нас разделили. Таньку увели, я сидел в коридоре и смотрел на свои руки. Они были в крови. Не моей — Танькиной. Я поднялся, как робот, помыл в туалете руки и вернулся на лавочку. Чуть позже вышел врач.

— Ты ей кто?

— Друг.

— Повезло твоей подруге. Плечо шрапнелью навылет, вот такой диаметр. — Доктор раздвинул большой и указательный пальцы. — Немного в сторону — лишилась бы руки. Как пить дать.

Дальше мы ждали в приёмном покое. Перебинтованная Танька уткнулась мне в плечо и тихо всхлипывала. Стася тоже рыдала, Толька с Джавадом сидели бледные как мел.

Генрих примчался первым, за ним — Барджиль, Хасан с Лейлой и Родриго Мартой Алексеевной и Маруськой. Барджиль что-то шептал, словно молился. Генрих прижал к себе Таньку и крепко поцеловал в макушку.

— Что случилось? — спросил я.

— Теракт, — бросил Генрих. А Барджиль добавил:

— Салим…

Первой ко мне бросилась Маруська. Повисла на шее, чмокнула в щёку, зашептала — быстро и горячо. Я понял, как ужасно по ней соскучился и тоже обнял, так, что, казалось, раздавлю.

Лейла обнимала Джавада и смотрела на нас: долго, словно сдерживаясь. Потом не выдержала: схватила меня, прижала к себе. На глаза навернулись слёзы.

— Простите, — всхлипнул я. — Простите меня, пожалуйста.

Лейла прошептала что-то и продолжала меня тискать. Родриго положил мне руку на затылок — тяжёлую, тёплую. Марта Алексеевна, как могла, утешала Тольку и Стасю.

А я сидел молча, и мне было хорошо. Несмотря на весь ужас — хорошо. Меня простили. Незаслуженно, но простили. У меня снова есть друзья.

И я больше не один.

Глава 25 — Третья проходная

— М-да, — протянул Родриго. — Невесёлый Новый год получается.

Мы смотрели телевизор, где вместо праздничных программ и поздравлений шли новости.

— Я уж надеялся никогда больше не увидеть эту рожу, — мрачно добавил Хасан.

По телевизору показывали Северова, выступающего на заседании готландского Сената. Он стоял на трибуне, весь в чёрном, перетянутый красной почётной лентой, и что-то строго говорил, глядя в бумажку.

Сенатор. Северов — сенатор! Мне казалось, что я вижу дурной сон. Но это был не сон.

Когда арестовали Барджиля и Фатиму, когда пришли за Генрихом, мне казалось, что всё это какая-то ошибка. И лишь со временем, медленно и неумолимо, стало ясно, что никакой ошибки нет.

Никого не волновало, кто послал на Штажку Салима. Виноватым назначили другого. А Рашид просто испарился.

Я боялся, что Северов попробует отыграться на мне, или на Фёдоре Николаевиче, но ничего такого не произошло. Виктор Егорович показательно меня игнорировал. Даже звонить перестал, хотя до этого иногда срывался и трезвонил.

— Мы должны нещадно бороться… — Северов перелистнул бумажку. — И все, как один, подняться на защиту Родины.

Камера выхватывала сидящих — холёных, разъевшихся сенаторов и сенаторш. Мне показалось, они слушали презрительно. Но рядом с Северовым сидела госпожа Президент, и выбора у них не было. Когда он внезапно уехал, я обрадовался. Думал, что город вздохнёт спокойно. Наивный. В городе ничего не изменилось, только хуже стало. Новый мэр сходу пригрозил, что «смутьянов не потерпит». Всюду хозяйничала бывшая Застава, трудсоюз разогнали. Хорошо, Генрих с Танькой успели скрыться.

— Именно поэтому, — продолжал телевизор, — сегодня, силами Федеральной стражи и активистов Третьего фронта по подозрению в хищениях на оборонных заказах был арестован господин Рутгер Хан.

Мы дружно ахнули. Люди в телевизоре заметно напряглись.

— Его предприятия отошли в пользу государства. — Северов оторвался от бумажки и пристально обвёл зал взглядом. — И мы никому не позволим…

Хасан щёлкнул пультом. Телевизор умолк.

— Пёс, — проворчал Родриго. — Сменил хозяина.

— Головокружительная карьера, — добавил Хасан. — За два месяца — сенатор? Да ещё по рекомендации Президента?

Я вспомнил своё «молниеносное» усыновление. Выходит, у Северова связи ещё круче.

— Джавад, не вздумай никуда больше лезть, — строго сказала Лейла. — Иначе нас просто выгонят, понимаешь?

Джавад уставился в стол и кивнул. Марта Алексеевна принесла с кухни холодец.

— Что Генрих? — спросил я. — Не слышно?

Джавад отрицательно помотал головой.

— Прячется. Таньку домой отправить хочет.

— Джавад…

— Мама, не надо! — Джавад вскочил. — Ты боишься, что нас выгонят? А его арестовать могут, убить. Как ты не понимаешь?

— Не кричи на мать! — Хасан грозно сверкнул глазами. — Молоко ещё не обсохло. Дома война с финикийцами, забыл? А тебе, смотрю, сильно в армию захотелось. По пустыне с автоматом ползать.

Джавад махнул и вышел из комнаты. Маруська побежала за ним.

— Мужчина, — тихо сказал вслед Хасан. — Ничего не боится.

— Слушайте, ну сколько можно? — всплеснула руками Классручка. — Стася, помоги. А то от этих мужчин разве дождёшься…

Марта Алексеевна заметно округлилась. Они никому не говорили, но было ясно, что у них будет ребёнок. Братик или сестричка для Маруськи. Может, хоть тогда она меня в покое оставит.

Это шутка, конечно, я так совсем не думаю. Маруська мне как сестра. И может меня мучить, сколько влезет.

Я посмотрел в окно, где мокрыми хлопьями кружился первый снег. Новый год скоро, раньше мы побежали бы строить снеговика.

Раньше… А теперь я думал о Таньке. Где она, что с ней?

Почему стала сниться?

Я понял, что должен её найти. Её и Генриха, обязательно. Нужно им помочь, или хоть Новый год вместе отметить. А то сидят сейчас — в подвале, или на чужой квартире. И вздрагивают от каждого шороха.

Я тихонько выскользнул с кухни. Джавад сидел на втором этаже — там, где вместо стены перила и можно смотреть вниз, на салон и прихожую.

— Привет, — сказал я. — Разговор есть.

— Давно пора, — кивнул Джавад. — А то сидим тут. Чаи гоняем…

— Как его найти?

Джавад пожал плечами:

— Не знаю. Он ребят подставлять не хочет. Сказал, чтобы не искали. Опасно.

— Я знаю, где он. — Толька вошёл незаметно и тихонько облокотился о стену. — Мы общаемся, только он просил — никому.

— Нам можно, — твёрдо сказал я. Толька потёр переносицу.

— Возьмите меня с собой, — жалобно попросила Маруська. — Ну, пожалуйста.

— Дома сиди, — прицыкнул я. — Будут новости — всё расскажу.

***

Оказалось, Генрих с Танькой прятались не далеко — в подвале небольшого дома на Ополчения. Когда мы позвонили, нас облаял пёс, а потом долго рассматривал в щель подозрительный хозяин.

Он спросил, кто мы такие. Толька объяснил, но хозяин не успокаивался.

— Тебя знаю, — сказал он. — Этих нет.

— Хватит ерундой страдать, — разозлился я. — Открывайте. А то правда Фронт приведу.

Хозяин вздрогнул и щёлкнул засовом. Проржавевшие ворота отворились.

— Направо, там лестница вниз. Только не шумите. Да замолчи ты, Джек! — прикрикнул он на собаку.

— Боится, — заметил Джавад, когда мы спускались по обледеневшим, посыпанным песком ступенькам. — Всех запугали, сволочи.

Я не ответил — а что отвечать? Вместо этого я поднял кулак и постучал в обшитую железом дверь.

Глазок потемнел, спустя мгновение дверь открылась. На пороге стояла Танька. Мы замерли, глядя друг на друга.

Я думал что-то сказать, но все мысли как корова языком слизала. Я стоял, пытался что-то выдавить и злился на себя, что не получается. А Танька… Она вдруг подошла и крепко прижалась. На мгновение я почувствовал, как её дыхание щекочет мою шею. Стало так хорошо — не описать. Но Танька уже отстранилась и повела рукой:

— Проходите.

Из соседней комнаты вышел Генрих и пожал нам руки. Танька обнялась со Стасей. Генрих проворчал с притворным недовольством:

— Явились. Всей толпой.

— С наступающим, — сказал я. — Мы вот тут собрали.

Генрих принял от нас пакеты с вещами и продуктами. Улыбнулся — невесело. И ответил:

— Спасибо, ребята. Но вы зря так рискуете. Сами видите, что творится. Я, если честно, не ожидал.

Танька поставила чайник, Стася нарезала бутерброды. На маленькой кухоньке было тесно, но мы все как-то расселись.

— Что с вами будет? — озвучил я мучивший всех вопрос. Генрих грустно усмехнулся:

— Пока не знаю. Кроненвальдский штаб разгромлен, у нас дома провели обыск. Думаю, Татьяне придётся вернуться в Новогорск. Я консультировался с юристами. Если мадам возьмётся за ум, то от неё, скорее всего, отстанут.

— Я никуда не поеду, — отрезала Танька. — И тебя тут не брошу.

Я выдохнул с облегчением. Пусть я эгоист, но я очень не хотел, чтобы она уезжала.

Но Танькой дело не ограничилось. Генрих повернулся к Тольке и спросил:

— Ты подумал? Решил?

Толька кивнул и взял Стасю за руку:

— Я согласен.

— Ты о чём? — удивился Джавад.

— Я уезжаю, — тихо ответил Толька. — В Колонии.

— Чего-о? — Я вскочил. Джавад со Стасей ошарашенно молчали.

— Спокойно, — вмешался Генрих. — Это я ему предложил. У Анатолия способности к физике, незаурядные. Мы организовали удалённый экзамен, и на днях ему пришло приглашение из Вестгейтского университета.

— Там друзья… товарищи, — торопливо добавил Толька. — Помогут с документами… И Стаську можно…

— Даже не думай! — возмутилась Стася, но Генрих перебил:

— Тебе пятнадцать, вся жизнь впереди. Там тоже не рай, но здесь… Да я бы всех вас отправил, будь моя воля!

Он помолчал и грустно добавил:

— Плохо всё, ребята. Очень. Народ не с нами. Никто не вступился.

— Так нельзя, — заупрямился я. — Нельзя сдаваться!

— Никто не сдаётся, — покачал головой Генрих, — но вас я в это втравливать не хочу. И не просите.

— Пошли, — тихо сказал Толька. — Говорят же…

— А ты и рад, да? — Я стиснул зубы. — Уехать и забыть. Ну и вали. Без тебя справимся, понял?

Толька побледнел и сжал кулаки, но я уже отвернулся к Генриху.

— Пока не расскажете — не уйду. Хоть на куски режьте.

***

На следующий день мы собрались у меня в папином кабинете.

— Ты уверен? — спросил Толька, когда я взял в руки телефон. — А если это не он?

— Боишься — уходи, — буркнул я. — Никто не тащит.

Толька разозлился и сказал, что я сам боюсь. Я не удостоил его ответом — ещё раз сверился с сайтом и набрал номер.

Генрих ничего не сказал — почти. Упомянул только имя: Кассий. Он собрал на заводе ячейку и искал с Генрихом встречи. Генрих понимал, что это опасно, но Кассий тоже рисковал. Ему нужна была помощь и поддержка. Иначе ячейка могла погибнуть.

Кассиев на заводе хватало, но только один был начальником участка. Когда трубку сняли, я поздоровался и быстро сказал:

— Я от Генриха.

В трубке помолчали. Я боялся, что позвонил не тому, но Кассий сказал: «Одну секундочку» и куда-то быстро пошёл. Простучали шаги, хлопнула дверь. Заводской шум утих. Кассий хрипло откашлялся и прошипел:

— Вы с ума сошли — так звонить? А если меня прослушивают?

— Извините, — опешил я. — До свидания.

— Стой, — прервал меня Кассий. — Тебя как звать?

— Никита…

— Сколько тебе лет, Никита?

Я ответил, что скоро шестнадцать.

— Скачай «Луч», — бросил Кассий. — А Генриха я никакого не знаю.

Он бросил трубку.

— Что сказал? — напряжённо уточнил Джавад.

— Ничего… Луч какой-то скачать.

— Это мессенджер, защищённый, — вмешалась Стася. — Надо было сразу там искать.

Я скачал и установил Луч. Нашёл по номеру Кассия, отправил сообщение. Через пару минут пришёл ответ:

«Сегодня, 21:00, третья проходная».

Я посмотрел на Тольку:

— Ты с нами?

— Сколько можно спрашивать? — разозлился он.

Но я заметил. Заметил промелькнувшее в его глазах сомнение.

Вообще я Тольку не виню. Сам бы задумался — стоит ли оно того? Когда всё меняется, когда на горизонте — другая жизнь?

Уехал бы я с Катькой в Либерту? Если бы позвала, если бы мог? Раньше бы не уехал. А сейчас, когда в Тихореченске хозяйничает Атаман? Когда кругом Третий фронт, а Генрих с Танькой прячутся, хотя ни в чём не виноваты?

Уехал бы, точно. Маруську только жалко, а так… Но зудел, зудел во мне упрямый голосок. Нельзя отступать, неправильно это. И вспомнился — нет, не Леклерк, он мне давно не вспоминался. Вспомнился «Триумфатор».

Сырое подземелье Колизея в захваченном варварами Риме. Чад факелов, смех надсмотрщиков. Звон цепей.

Избитый, униженный генерал Константин скорчился на полу и мечтает лишь о смерти. И тихий голос старика-философа:

«Выбирай трудное».

Трудное — это жить. Трудное — это бороться, даже если без шансов. Никогда не бывает легко, никому. Только сволочам вроде Северова. Но в этом, наверное, и смысл.

К девяти часам мы подошли к проходной. На улицах было пусто и слякотно. Огромный плакат над дорогой призывал «настоящих мужчин» вступать в армию.

— Вы уверены? — Стася сжала Толькину руку. — Мы — уверены?

Я хмуро сказал, что да. Спустя минуту к нам выскочил запыхавшийся Кассий:

— Пошли.

Он пропустил нас через турникет. Охранника не было.

— Давайте, давайте, в темпе.

Кассий был низеньким и полным как колобок. Но при этом шагал так быстро, что мы едва успевали. По извилистым коридорам мы дошли до какого-то кабинета. Кассий приоткрыл дверь и пропустил нас вперёд.

— Это свои. Из ячейки. — Он указал на тройку рассевшихся внутри молчаливых парней.

Мы поздоровались, но парни не ответили. Кассий уселся за стол.

— Что мне хотел передать Генрих?

— Он просил передать, что жив, — выдавил я. — И что ячейка не одна. Что вы… мы — вместе.

Кассий кивнул. Один из парней шевельнулся.

— А где он сейчас?

— Не могу сказать. — Я почувствовал, как вспотели ладони. — Вы же понимаете.

— Понимаю, — согласился Кассий. — Но мне нужно с ним встретиться. Лично. У меня есть важная информация.

Что-то было не так. Я не мог понять — что именно. Парни молчали, смотрели на нас. Не враждебно, но… никак. Словно на мебель.

— Какая информация? — спросил Джавад.

Кассий помедлил:

— Про Северова. Про его планы. Но это только Генриху, с глазу на глаз.

— Мы передадим, — сказал Толька. — Он сам решит.

— Нет. — Кассий покачал головой. — Так не пойдёт. Мне нужны гарантии. Адрес. Или хотя бы район.

Странный он. Адрес ему подавай, гарантии. Даже не спросил, как Генрих. Надо ли чем-то помочь.

Я перевёл взгляд на парней. Все какие-то… никакие, как под копирку. И Кассий — весь прилизанный, обтекаемый. Пройдёшь мимо и через минуту не вспомнишь.

— А вы давно в трудсоюзе? — спросил я у парня, сидящего поближе. Тот усмехнулся:

— Давно. Год уж как.

Какой год? Ячейка образовалась два месяца назад. Я это точно помнил — Генрих говорил. Внутри похолодело.

— Нам пора, — сказал я и встал. — Мы передадим.

— Сядь. — Кассий больше не улыбался. — Никуда вы не пойдёте.

Парни поднялись. Один шагнул к двери, отрезая выход.

— Толька… — начал я.

Но Толька уже всё понял. Он вскочил, схватил стул и швырнул в ближайшего. Тот отшатнулся, закрыл лицо руками. Стул грохнулся о стену и разломился.

— Бегите! — заорал Толька и кинулся на второго.

Джавад рванул меня за рукав. Стася закричала. Я видел, как Толька сцепился сразу с двумя — бил, вырывался, падал.

— Давай! — Джавад толкнул меня к двери.

— Стоять! — рявкнул Кассий.

Парень у выхода потянулся ко мне, но я нырнул под руку и врезал ему локтем в лицо. Хрустнуло. Мы вывалились в коридор.

— Стася!

Она бежала следом — бледная, перепуганная. За спиной грохотало, кто-то матерился.

Коридор. Поворот. Ещё поворот. Я не помнил дорогу, просто бежал.

И тут раздался Толькин крик. Короткий и злой.

Он оборвался. Стася остановилась как вкопанная.

— Нет, — выдохнул я. — Стася, нет!

Но она уже развернулась и побежала назад.

— Стася!

Джавад дёрнулся, но я схватил его за плечо:

— Поздно. Поздно!

Сзади раздался топот. В тёмном коридоре эхом гуляли голоса.

Не помню, как мы выбрались. Какой-то забор, дыра в сетке, пустырь. Торчащей проволокой мне располосовало куртку. Сквозь прореху холодил плечо снег.

Джавад хрипло дышал. У меня тряслись руки.

— Надо вернуться, — сказал я. — Надо…

— Куда? — Джавад привалился к холодной стене. — Их уже увезли. Или увозят.

Он сполз на корточки и закрыл лицо руками. А я стоял и смотрел в темноту.

Зачем я это сделал? Зачем?

Хорошо, хоть Таньку не взяли. Ведь пошла бы, точно!

Я закрыл глаза и размазал по лицу пригоршню снега.

Не будет Тольке университета. И новой жизни — тоже.

Ничего не будет.

И в этом виноват только я.

Глава 26 — Плывун

Следующие дни я вздрагивал от каждого шороха. Я был уверен, что за мной придут — Кассий или Атаман. Что будут колотить в дверь или сразу её выбьют. Но никто не пришёл, ни ко мне, ни к Джаваду. И вот тогда я понял.

Понял, что на Штажке Северов не врал. Я — никто. Мы никто. Пыль под ногами, насекомые. Которых можно прихлопнуть в любой момент.

Сначала я хотел пойти к Генриху, но передумал. Как смотреть ему в глаза? Я снова и снова представлял, что случилось бы, возьми мы с собой Таньку. Лучшего подарка Кассию и представить трудно.

Первые дни мы с Джавадом не разговаривали. Звонили Родриго, Хасан, потом Марта Алексеевна, но я не отвечал. Я вообще не выходил из дома, разве что в магазин за продуктами. А когда возвращался, подолгу сидел в опустевшей Толькиной комнате: после «усыновления» он жил у меня.

Когда позвонили с неизвестного номера, я долго думал, отвечать или нет. Но потом решился. В конце концов, Кассий или Атаман, если что, звонить не станут.

— Привет. — Нагловатый голос показался знакомым. — Узнал?

— Нет. Кто это?

— Лесовский. Цербер. Из приюта. Рыжов попросил тебя набрать.

Я как стоял — так и сел. Толька в приюте? А хотя — куда его? Не в колонию же сразу тащить.

— Что с ним? Расскажи, — взмолился я.

— Не с ним, а с ними, — поправил Цербер. — Тимофееву тоже сюда привезли. Хорошего мало, дир новый лютует. Все в чёрных повязках, гимн поют в шесть утра. Рыжов с одним «тээфником» зарубился, теперь в карцере сидит. У нас — карцер, прикинь? Докатились. В общем, просил передать, чтобы ты не дёргался. Менты его прессовали, потом отстали. Почему — он не знает. А менты, кстати, не простые. Федералы.

— Так может, его выпустят? — с надеждой спросил я.

Лесовский хохотнул:

— Ага, потом догонят — и снова выпустят. Будет тут сидеть, как миленький. Но ты не кипишуй, я с новым диром задружился. Рыжова в обиду не дам. Слово пацана.

Я попытался его расспросить, но Лесовский перебил:

— Времени мало, я в туалете заперся. Если что, сообщу, а сам пока не суйся. Мутная история, выждать надо. Кто их знает, что придумали.

В трубке щёлкнуло, раздались гудки. Я опустил телефон и так и сидел, зажав его в руке.

Я ничего не понимал. Почему от Тольки отстали? Может, скоро суд? Но Лесовский бы знал. Тогда что?

«Не суйся». Он бы ещё сказал «не волнуйся»!

Я вскочил и забегал по комнате, пытаясь что-то придумать. Но ничего не придумывалось. Хоть ты тресни.

Оставалось одно — идти к взрослым и всё рассказать. Но после случившегося я про это даже думать не хотел.

Плюнув, я включил компьютер и запустил «Рыцари света». Игра не шла, меня несколько раз убили. Я уже хотел выйти, но тут в игровом чате мне написали. Это был Джавад.

«Ты живой там? Родители извелись».

«Живой», — отбил я на клавиатуре. — «А ты?»

…Джавад пришёл через полчаса. Пожал руку, сжевал на кухне бутерброд. Я пересказал новости про Тольку. Джавад молча выслушал.

— Ты не виноват, — сказал он. — Понял?

— А кто? — Я грустно усмехнулся.

— Мы, — очень серьёзно ответил Джавад. — Мы все.

— Да брось…

— Нет, ты послушай. — Джавад нахохлился. — Рыжова кто-то заставлял разве? Нет. И меня нет. И Тимофееву. Вместе всё обсудили и решили. Так?

Я неохотно кивнул.

— Всё так, но…

— Никакого «но»! — отрезал Джавад. — Тебя никто главным не ставил. Ишь, Чайльд-Гарольд выискался. Страдалец недоделанный.

В другой раз я бы обиделся. Но не сейчас.

— Но Толька же из-за меня. Это я предложил туда пойти. Я Кассию позвонил!

— И что? — Джавад скрестил руки на груди. — Толька мог отказаться. Все могли. Но пошли. Потому что сами захотели. Потому что надоело сидеть и ждать!

Он помолчал и добавил тише:

— Я тоже сбежал. Тоже их бросил.

Я поднял на него глаза. Джавад смотрел в сторону, под кожей ходили желваки.

— Спасибо.

Я хотел сказать, как ужасно ему благодарен. За слова эти, за то, что пришёл.

— Джавад…

Но он не стал слушать. Быстро поднялся и сказал:

— Пошли. Я своим всё рассказал. Не волнуйся.

Я застыл:

— А они?

— Мама чуть не убила. — Джавад пожал плечами. — А потом адвоката кинулись искать. Нашли одного, он в стражу позвонил. А ему ответили, что дела нет. Что сначала было, а потом закрыли. «Отсутствие состава преступления». Вот так.

— Тогда почему его не выпускают?

— Непонятно, — развёл руками Джавад. — Вроде как усыновитель не отвечает. Он приехать должен. Что-то там оформить.

— Погоди.

Я схватил телефон и набрал номер Фёдора Николаевича. Вообще я зарёкся звонить, но ради Тольки был готов забыть обиды.

В этот раз ЭфЭн не то, что не ответил — не было даже гудков. Просто вежливый электронный голос сообщил, что «данного номера не существует».

Я посмотрел на экран. Номер был правильный — я проверил трижды.

— Что там? — спросил Джавад.

— Ничего, — сказал я. — Не дозвониться. Как и думал.

***

— Ну, с наступающим!

Родриго откупорил бутылку шампанского. Хлопнуло, Лейла взвизгнула. Из горлышка повалила пена.

— Лови, лови! — засмеялась Марта Алексеевна. Мы бросились подставлять бокалы.

Мы сидели в гостях у Родриго — вся компания, как в старые времена. Только без папы. И без дедушки.

Хасан разлил шампанское, Маруське плеснул лимонада. Маруська отхлебнула и заулыбалась.

Мы чокнулись, выпили — все, кроме Марты Алексеевны, ей нельзя. Родриго тут же налил ещё — понемногу, на донышко.

— За тех, кто не с нами, — тихо сказал он.

Я посмотрел в окно. В свете фонаря сыпал снег — настоящий, пушистый. Не мокрая жижа, как раньше, а крупные белые хлопья. Они кружились в воздухе, ложились на подоконник, на ветки старой яблони во дворе. Эх, какой бы всё же снеговик мог получиться!

— Помнишь, как в прошлом году в сугроб провалилась? — повернулся к Маруське Родриго. — И застряла. «Папочка, папочка, вытащи». Потом чихала неделю.

Маруська насупилась и что-то пробурчала. Марта Алексеевна ласково улыбнулась.

Повисла пауза — все отвлеклись на телевизор. Лейла спохватилась, вскочила и принесла из кухни огромное блюдо с пловом.

Хасан принялся раскладывать его по тарелкам — сосредоточенно, словно это было самое важное дело на свете.

— Ешьте, — сказала Лейла. — Худые все, смотреть страшно.

Мы ели. Плов был вкусный — с бараниной, с изюмом. Хасан готовил его по тайному семейному рецепту. Он его даже Лейле не раскрывал.

— А мы в детстве на Новый год гадали, — задумчиво сказала Марта Алексеевна. — На воске. Лили в воду и смотрели, как застынет.

— И что получалось? — заинтересовалась Маруська.

— Ерунда всякая. Один раз корабль вышел. Я решила, что уплыву в дальние страны.

— Уплыла? — спросил Джавад.

— Как видишь. — Марта Алексеевна погладила округлившийся живот. — Доплыла до вас и бросила якорь.

Недавно она рассказала, что у них родится сын. Родриго даже имя придумал — Эрнесто. Марте Алексеевне, правда, не понравилось. Но я знал, что они разберутся.

— Давайте загадаем, — попросила Маруська. — Чтобы всё было хорошо. Чтобы Толька вернулся. И Стася. И вообще…

Она запнулась. Хасан улыбнулся и положил ей руку на плечо.

— Загадывай, маленькая. Обязательно загадывай. Хочешь — Юргена попроси.

— Надо, чтобы мир был, — тихо вставил я. — И здесь, и везде. Чего они грызутся? Места, что ли, мало?

Хасан невесело усмехнулся:

— Места хватает. Денег не хватает. Власти. Кому война — а кому мать родна.

— Хватит, — укоризненно сказала Лейла.

— А что хватит? — Хасан пожал плечами. — Мальчик спросил — я ответил. Пока одни воюют, другие танки продают. Или нефть. Или зерно втридорога. Так всегда было.

Я вздохнул.

Куранты по телевизору пробили полночь. Мы подняли бокалы — молча, без тостов. Слова были не нужны. Все и так всё понимали.

Маруська прижалась ко мне, тёплая и сонная. Я взял её на руки и отнёс в кровать.

На кухню, к взрослым возвращаться не хотелось. Хотелось, почему-то, домой.

— Пошли ко мне? — предложил я Джаваду. — Кино посмотрим.

Джавад радостно кивнул.

***

В ту ночь мы не спали. Вообще. Посмотрели «Последнего Хранителя Звёзд» — наверное, по десятому разу. Надулись сладкой унийской газировки. А потом, одевшись потеплее, поднялись в мой домик на клёне.

Было тихо. Над головой серело предрассветное небо. Я смахнул с окна небольшой сугроб. В воздухе маленьким облачком закружились снежинки.

Джавад снял перчатки, потёр озябшие руки. Подышал на них и кивнул на телескоп:

— У «Горизонта» сезон новый вышел. Видел?

Я покачал головой: последнее время было не до «Горизонта». Джавад вздохнул и признался, что тоже не смотрел.

— Толька бы сейчас документы оформлял, — грустно сказал я. — В Вестгейт.

Джавад нахмурился:

— Ты опять за своё? Помнишь, что ЭфЭн говорил? Есть то, что в нашей власти, и то, что не в нашей.

— Помню.

Мы помолчали. Вдалеке прогудела машина — наверное, кто-то возвращался с праздника. Потом снова стало тихо.

— А помнишь ту комнату? Палату. Где мы лежали.

Джавад попрыгал, чтобы согреться и спросил:

— Тоже про неё думаешь?

— Всё время, — признался я. — Как получилось, что ты выздоровел? Не обижайся, но это же невозможно. Тебе почки отбили.

— Чего тут обижаться? — Джавад пожал плечами. — Я и сам не понимаю. Врач сказал наблюдаться, анализы сдавать каждую неделю. А потом смотрит на снимки и такой: «У тебя всё хорошо, больше можешь не приходить». И лицо у него было… странное. Будто он сам не верит.

— А у меня шрамов нет. — Я машинально потёр грудь. — Вообще. Как будто и не стреляли.

Джавад посмотрел на меня, потом отвёл взгляд.

— Поехать бы туда, — пробормотал он. — Расспросить.

— Не получится.

— Почему?

Я помедлил. Раньше я никому не рассказывал — боялся, что примут за психа. Но Джавад был в Ветерке со мной. Если кто и поймёт — то он.

— Я пытался. Осенью. Взял велик и поехал.

— И что?

— Не доехал. — Я поёжился. — Сначала всё нормально было. А потом… как в пространстве застрял. Колёса крутятся, а сам на месте стою.

Джавад недоверчиво на меня уставился. Я добавил:

— И ещё голос. В голове. Не слова, а… как будто кто-то шепчет: «Уходи».

— Так не бывает, — помотал головой Джавад. — Так только в кино бывает.

Я пожал плечами. За окном потихоньку светало — небо из серого становилось розоватым. Первое утро нового года.

— А может, они пришельцы? — сказал Джавад тихо. Я прыснул, но он настаивал:

— Подожди смеяться. Всё ведь очень логично. Прилетели к нам, исследуют. Потому и возможности такие.

Я задумался. Вспомнил «Последнего Хранителя Звёзд». Там Алекс Роджерс тоже случайно узнал, что его соседи — не люди. Выглядят как люди, говорят как люди, даже документы настоящие. Но на самом деле — наблюдатели с далёкой звезды. Они жили среди нас сотни лет, изучали, записывали. И никто не замечал, пока Алекс случайно не увидел, как сосед чинит трактор голыми руками. Без инструментов. Просто прикоснулся — и металл сросся.

— А спасали нас зачем? Зачем усыновляли? А дело Толькино почему закрыли? Ведь наверняка это тоже они.

— Не знаю, — упрямо ответил Джавад. — Но знаю, что что-то происходит. Ты плывуны видел?

— Какие ещё плывуны?

— Ну, такие… — Джавад замялся. — Воздух дрожит, как над костром. И сквозь него — что-то другое. Будто картинка двоится.

Я вспомнил, как проваливался рукой в тумбочку и напрягся:

— Врёшь!

— Не веришь? — вскинулся Джавад. — Тогда пошли. Тут недалеко, за рекой.

***

Недалеко, конечно, было относительно. Пешком, без великов, через Штайнбрёкке… Но Джавад заинтриговал, и я не особо возмущался.

— Сюда?

Съезд на грунтовку был заасфальтирован. Указатель сняли. Но я всё равно недоверчиво замер.

— Чего встал? — Джавад махнул рукой. — Не бойся.

Я шёл по знакомой, ведущей к лагерю дороге и ждал, что вот-вот нахлынет ужас. Но ничего такого не случилось.

Забор начинался почти сразу за съездом: новенький, синий. У ворот висела табличка: «ИНСТИТУТ ПЕРЕДОВЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ. Застройщик: Фонд «Прогресс». Генподрядчик: ТМЗ-Строй. Ввод в эксплуатацию…»

Ворота были закрыты, в свете фонаря поблёскивал припорошенный снегом рельс. Я покосился на будку охранника и услышал доносившийся оттуда храп.

— Может, не надо?

— Пошли-и!

Мы двинулись вдоль забора. Метров через сто Джавад остановился и ткнул пальцем:

— Вот.

Две секции сходились неплотно, щели как раз хватило, чтобы протиснуться. За забором открылась стройплощадка. Громадный котлован, по краям — штабеля бетонных плит. Башенный кран нависал над всем этим, как скелет великана. На верхушке мигал красный огонёк.

У реки темнели бытовки строителей, рядом застыла техника — экскаватор, пара самосвалов. Под снегом угадывались следы гусениц. Если не считать храпа, кругом стояла мёртвая тишина.

— Тихо тут, — прошептал я. — Похоже, никого.

— Новый год, — объяснил Джавад. — Празднуют все.

— И что? — Я постарался придать голосу храбрости. — Где твой плывун?

— Прошлый раз был там. — Джавад махнул в сторону реки. — Давай глянем.

Мы осторожно двинулись к берегу, обходя замёрзшие лужи. Ноги проваливались в снег — здесь его никто не чистил.

Сиротка темнела за бытовками: тёмная, над водой курится парок. Чем ближе я подходил, тем сильнее, казалось, сгущался воздух. Уши заложило, как в самолёте.

— Чувствуешь? — прошептал Джавад.

— Вижу, — выдохнул я.

Воздух дрожал. Как марево над асфальтом в жару. Сквозь эту дрожь проступало что-то — смутно, расплывчато. Контуры каких-то построек? Деревья? Я моргнул — всё исчезло. Моргнул снова — опять появилось.

— Это и есть плывун? — Голос у меня сел.

— Угу. — Джавад не отрывал взгляда. — Только в прошлый раз он меньше был. А ещё его не все видят.

— В смысле?

— В прямом. Тут рабочий проходил, ну, тогда. Я спрятался, а он… прямо туда зашёл, вышел — и ничего. Даже не заметил.

Я вспомнил белую палату. Голос Нины. Руки Авивы, ощупывающие мои рёбра.

— Думаешь, это после… того?

— Не знаю. — Джавад помолчал. — Но раньше я такого не видел. Точно.

Мы стояли и смотрели. Плывун подрагивал, то расширяясь, то сжимаясь. Словно дышал.

А потом за забором послышались голоса.

— Бежим, — шепнул Джавад.

Но было поздно. Загудел моторчик, замигала оранжевым лампочка. Ворота поехали в сторону, пропуская знакомый армейский джип.

Не сговариваясь, мы нырнули за большой сугроб. Из носа валил пар. Я зажал лицо перчаткой.

Хлопнули двери, по снегу заскрипели шаги.

— Туда, — скомандовали голосом майора.

Я осторожно выглянул. У машины стояли трое: Герхард в форменной куртке, рядом Фёдор Николаевич — без шапки, руки в карманах. И третий, в длинном пальто. Лебедев.

Они двинулись к реке. Майор достал телефон — тот сразу забибикал, заморгал экраном.

— Нарастает, — донеслось до нас. — Чёрт.

— Я же говорил, — откликнулся Рыжов. — Оно расширяется.

Фёдор Николаевич смотрел на плывун. Таким озабоченным я его никогда не видел.

— Что с этим институтом? — Майор остановился и резко повернулся к Лебедеву. — Я поручил вам проверить.

— Всё давно проверено и перепроверено, голубчик. Обычная стройка. — Лебедев картинно развёл руками.

Майор что-то пробормотал и уткнулся в телефон. Тот словно взбесился — пищал, мигал красным.

— Хельга, мы на месте. Уточни привязку к координатам.

Телефон заговорил голосом Хельги. Майор нахмурился.

— Может, дело не в локации? — предположил Лебедев.

— Леонард Григорович! — Герхард поморщился. — Вы же учёный.

Лебедев пожал плечами:

— Обычная гипотеза. Вы же знаете, моя специализация…

— Флакс. Натуральный, одна штука, — невесело протянул Фёдор Николаевич.

Герхард сжал зубы:

— Стройку нужно закрывать. Немедленно. Тем более, что рядом город.

— Но позвольте, — запротестовал Лебедев. — А если станет хуже?

— Института тут быть не должно!

— Но он есть, — не сдавался Лебедев. — Нравится нам это или нет. Можете, конечно, рубить с плеча. Но я бы лучше разобрался с мальчишкой.

Я замер. Я сразу понял, что это он про меня.

— Пацана не трогаем. Это приказ. — Майор повысил голос, словно сторожа разбудить не боялся. — Пока нет связи — никакой самодеятельности. Я ясно изъясняюсь?

Он так сказал, будто они не первый раз это обсуждали. Чего, интересно, этому Лебедеву от меня надо?

— Воля ваша, — склонил голову Лебедев. — Но тогда тем более нельзя трогать институт.

— Тут что-то происходит, — вмешался ЭфЭн. — Нужно разобраться, Арнольд Игнатьевич.

Герхард убрал телефон и задумался.

— Леонард Григорович прав, — сказал он, наконец. — До восстановления полноценного контакта — только мониторинг.

— У вас есть полномочия, — попытался возразить ЭфЭн. — Здесь попахивает каскадом.

Но Герхард перебил:

— Рано кричать «волки», профессор. Вы знаете это не хуже меня.

Он посмотрел в телефон и добавил:

— Будем наблюдать и ждать развития событий. Всё.

Снова захлопали двери. Джип тронулся и выехал со стройки. Сторож так и храпел.

— Хорошо, они следы наши не увидели, — облегчённо прошептал Джавад.

— Да какие следы, — отмахнулся я.

Что-то не давало покоя. Что-то важное. И тут я понял.

— Джавад, — тихо спросил я. — А ты мотор слышал?

— Какой ещё мотор?

— Обычный. Дизельный. Эти джипы тарахтят за километр даже на холостых. А сейчас…

— Точно. — Глаза Джавада округлились. — Он же тихо совсем…

Снова вспомнился «Последний Хранитель». Алекс Роджерс, похожие на людей пришельцы. А ведь там были не только наблюдатели. Были ещё и злые.

Мы молчали и смотрели друг на друга — словно не верили. Потом очень осторожно выскользнули со стройки и бросились домой.

Глава 27 — Дестинация

После того как вернулся домой, я завалился спать. Джавад ушёл к себе. Мы договорились, что встретимся ближе к вечеру.

Снилась мне, само собой, всякая чертовщина. Я стонал и ворочался, просыпался и снова засыпал. Наконец, когда Фёдор Николаевич сорвал с себя лицо и превратился в огромную ящерицу, заорал и проснулся.

За окном уже стемнело. Футболка прилипла к спине, во рту пересохло. Я сполз с кровати и побрёл в ванную. Холодная вода немного привела в чувство, но руки всё равно подрагивали.

Джавад пришёл быстро, будто сидел и ждал, когда я позвоню. Не поздоровавшись, он юркнул в дверь. Словно боялся, что за ним следят.

— Чай будешь?

Джавад мотнул головой. Мне тоже не особо хотелось.

— Что думаешь? — спросил Джавад.

Я уселся на стул и уткнулся коленями в подбородок. За окнами проехала машина. Мелькнули синими отблески мигалок.

— Не знаю. Но туда больше не пойду.

Джавад хмыкнул:

— Лично я за Штайнбрёкке шагу не сделаю. Разве что летом купаться. И то не факт.

Он почесал нос и тихо спросил:

— Всё-таки пришельцы?

— Кто ж ещё? — так же тихо ответил я.

Джавад прав, теперь это было ясно. Чудесное выздоровление, флаксы, джипы эти бесшумные. Цепочка странностей — с Маруськой, со мной, с Толькой…

Экспедиция. Инопланетная. Прилетели на Землю, изучают. Зачем? Кто их знает. Может, просто учёные. А может, что похуже.

Про «похуже» думать не хотелось. А ведь среди них есть и военный.

— Я однажды подслушал, как они спорят. — По спине побежали мурашки. — Лебедев сказал, что мы «не совсем». Я тогда не понял, о чём он. А теперь понимаю. Мы не они, жалеть нас не надо. Хоть и похожи.

— Надо сидеть тихо, — протянул Джавад. — Не лезть на рожон. Если у них такие возможности…

— Прихлопнут. — Я поддакнул. — Или посадят.

ЭфЭн, правда, не такой. Переживал, помогать пытался, пока на него не прицыкнули. А с другой стороны — что я про него знаю? Может, он с нами экспериментировал. Как с морскими свинками.

— А с плывуном что? — вспомнил Джавад. — Если там угроза городу? Надо сообщить…

Я разозлился:

— Кому ты сообщишь? Северову? Это их дело, пусть и разбираются. Непонятно даже, почему мы его видим. Если другие не видят.

— Если они такие всемогущие, — тихо возразил Джавад, — почему Тольку не вытащили? И Стасю?

Я промолчал. Хороший вопрос. Меня-то спасли, Джавада вылечили. А друзей бросили гнить в приюте.

— Может, мы им нужны, — сказал я наконец. — А они — нет.

От этой мысли стало совсем паршиво. Что мы, правда, куклы? Марионетки? Делай с нами, что хочешь, забавляйся. А мы молчим.

— Надо кому-то сообщить, — сказал Джавад. — А если они вторжение готовят?

Я молчал, изо всех сил борясь с собой. Тихо надо сидеть, тихо! А с другой стороны — что, если правда вторжение?

— Генриху. — Я решился. — Генриху сообщим.

Джавад поднял брови:

— Он и так в розыске. Ещё это на него вешать?

— А кому? — Я развёл руками. — Хасану? Лейле? Родриго? Они хорошие, но что они могут?

— А Генрих что может?

Я задумался. Правда — что? Но вспомнилось, как он стоял под дулом автомата на Диком поле. Испугался — да. Любой бы испугался. Но не дрогнул!

— Не знаю, — честно сказал я. — Может быть, что-то посоветует.

Джавад помолчал. Потом нехотя кивнул:

— Ладно. Только если нас погонят…

— Не погонят.

Я встал и пошёл к вешалкек. Уверенности, если честно, не было никакой.

Но мне ужасно хотелось увидеть Таньку.

***

В этот раз к дому Генриха мы шли долго. Петляли узкими улочками, оглядывались. Я поймал себя на мысли, что последнее время мне на улице неуютно. Паранойя? Может быть.

Мы свернули в проходной двор, протиснулись между гаражами. Под ногами хрустнул ледок, где-то истошно брехала собака.

— Стой, — Джавад схватил меня за рукав.

Мы замерли. Впереди, у выезда из двора, стояла машина. Тёмная, с заляпанными грязью номерами. Внутри кто-то курил — огонёк сигареты то разгорался, то тускнел.

— Обойдём, — шепнул я.

Мы попятились и нырнули в щель между домами. Проход был узким, мы едва пролезли. Пахло чем-то гадостным. Я старался не дышать.

Тихореченск изменился. Кругом флаги Фронта, плакаты с солдатами. «Родина ждёт!» — скалился с билборда офицер в каске. «Один за всех!» — вторил плакат на остановке. Кто-то приписал снизу матерное. Но потом замазали.

Навстречу прошла старуха с тележкой. Глянула исподлобья, ускорила шаг. Осунувшийся мужик у подъезда проводил нас тяжёлым взглядом. Будто мы правда шпионы.

А может, это не я сумасшедший? Может, это вокруг все с ума посходили? Из-за Северова, из-за Третьего фронта? Я ощутил прилив ненависти. Если бы я тогда знал, чем всё закончится…

Мы молчали, под ботинками скрипел снег. Подойдя к знакомому дому, я постучал в ворота.

Нам долго не открывали. Я уж подумал, что никого нет, но тут кто-то подошёл и щёлкнул засовом.

От хозяина разило перегаром. Джек крутился рядом и норовил нас облаять.

— С наступившим вас. — Хозяин расплылся в пьяной улыбке. — Проходите, ребята. Проходите.

Я не люблю пьяных. Особенно вот таких — добрячков. Поэтому просто кивнул и прошёл мимо. Джавад всё же бросил: «Здрасьте».

В дверь подвала я барабанил долго: минут пять. Нам не открывали, в глазке даже свет не горел. Наконец дверь приоткрылась, и рука Генриха втащила нас в темноту.

Генрих захлопнул дверь и включил на телефоне фонарик. Положил его нас стол и сказал строго:

— С ума сошли, что ли? А если за вами следят?

Я похолодел, но помотал головой:

— Мы никого не видели.

— Не видели они… — Генрих крякнул. — Кассия тоже не видели? А если он сюда заявится?

— Что вы так боитесь? — нахмурился я. — Говорю же…

— Идиот. — Генрих устало улыбнулся и сел на табуретку. — Я не за себя боюсь, а за вас. И за неё.

Он кивнул на застывшую в дверном проёме Таньку. Она зябко куталась в длинный клетчатый плед. Мне захотелось её обнять, но я не решился.

— Чего пришли? — невежливо буркнула она. Генрих поморщился:

— Татьяна!

Танька что-то проворчала и ушла на кухню. Щёлкнула зажигалка. Зашипел на конфорке газ.

— И всё же, зачем вы здесь? — Генрих внимательно нас осмотрел и прищурился. — Что-то не так. И не отпирайтесь.

Я собрался с духом и выложил ему всё. Я боялся, что Генрих меня засмеёт. Но он слушал молча и не перебивал.

— Однако, — протянул он, когда я закончил. — А ты уверен? Что вам не показалось?

Мы вскинулись, но он остановил нас жестом.

— Плывун ваш, к примеру — разогретый почвой воздух. Допустим, трубы отопления текут. С джипом ещё проще, обычный гибридный двигатель.

— А почки? — напомнил я. — А как до лагеря доехать не мог? Тоже всё просто?

Генрих покачал головой и задумался.

— Про почки не знаю, я не врач, — сказал он наконец. — А с поездкой история странная. Я физтех закончил, и скажу, что тут попахивает фокусами с пространством. Если так, то это уровень запредельный.

Он помолчал, потирая подбородок.

— Секретные разработки? Военные? Возможно. Но такого уровня… Я бы слышал. Хоть краем уха. А тут — тишина.

— Значит, пришельцы? — не выдержал я.

— Не торопись. — Генрих поднял руку. — Я учёный, мне нужны факты. Пришельцы — это последнее, что я готов допустить. Но…

Он снова замолчал. Посмотрел в стену, словно что-то прикидывал.

— Но если отбросить невозможное, то что остаётся? Нашим — точно не по зубам. А вот им — почему нет?

— Пришельцы? Серьёзно? — съязвила Танька, принося с кухни дымящиеся чашки. Но Генрих её не поддержал.

— Этот институт и правда непростой, — сказал он. — Денег куча, протекция в верхах. Он как-то связан с Северовым. Ребята рассказывали, что новоиспечённый сенатор больно о нём переживает.

Он побарабанил пальцами по чашке.

— Я, конечно, фантазирую, но возможно, это всё часть некоего эксперимента. В него может вписываться и дорогой Виктор Егорович. Что вполне объясняет его головокружительную карьеру.

— Но почему они помогают и ему, и нам? — удивился я.

Генрих вздохнул.

— Тут сказать трудно. Но в любом случае, держитесь от них подальше. И ничего не предпринимайте. У вас для этого ни ресурсов, ни полномочий.

— Да как же…

— Да вот так, — перебил Генрих. — Как мы. Сидим и ждём. Это, веришь, подчас самое трудное.

— Но так же нельзя, — встрял Джавад. Генрих повернулся к нему:

— А как можно? Лезть на рожон, не думая о последствиях? Вы уже так сделали и нарвались на Кассия. А теперь представьте, на что способны ОНИ. Кем бы ни оказались.

— Ребята не виноваты, — тихо, но упрямо вступилась за нас Танька. — Они хотели как лучше.

Я решился и взял её за руку. Она улыбнулась, краешком рта.

— Да знаю, — отмахнулся Генрих. — Знаю. Вы простите, нервы ни к чёрту. Надеялся с Анатолием решить, а там всё глухо теперь.

— Дело же закрыли, — возразил я. — Тоже ОНИ, кстати.

Генрих грустно улыбнулся.

— Дело-то закрыли, но сидит он там крепко. И вряд ли ему помогут. Судя по всему, они стараются действовать точечно. Избирательно. Вероятно, не хотят создавать лишнего шума. И тогда тем более не советую к ним лезть.

Повисла тишина. Я отхлебнул чай — горячий, крепкий. За стеной тихо побулькивали трубы.

— Вам надо идти. — Генрих поднялся и протянул мне руку. — Не обижайтесь, но эти встречи слишком опасны. Вы хорошие ребята. Постарайтесь пока не встревать в истории.

— А вы? — Я замер от нехорошего предчувствия.

— Уезжаем в Новогорск, — грустно сказал Генрих. — Сколько можно прятаться по подвалам? Татьяне пора учиться, а я как-нибудь разберусь. Законов я, в конце концов, не нарушал. Возможно, сенатор Северов оставит нас в покое.

Мы с Танькой быстро переглянулись. В её взгляде читалось «прости». У меня защемило сердце.

— Хорошо. Счастливого вам пути. — Я старался ничем себя не выдать, но Генрих, похоже, всё понял. Он улыбнулся:

— Приезжайте к нам, когда всё уляжется.

Я тоже улыбнулся и сказал, что обязательно. Хотя понимал, что никуда я не поеду. И ничего не уляжется.

Танька стояла у стены, кусая губу. Мне хотелось сказать ей что-то важное, но слова не шли. Долгие проводы — лишние слёзы.

— Пошли. — Я пихнул в плечо Джавада. Тот вскинулся, засобирался.

Внезапно наверху залаял Джек. Кто-то возбуждённо говорил — кажется, хозяин.

Голоса приближались, по лестнице затопали. Танька замерла, Генрих побледнел и уставился на дверь.

Через секунду в неё забарабанили.

— Именем Мордора, откройте!

Я сразу узнал издевательский голос Атамана.

***

— Попался, сладкий. — Атаман растянулся в довольной ухмылке.

До чего же он всё-таки мерзкий. Сам здоровый, а глазки маленькие и злые. На лысой голове топорщатся уши, как крылья летучей мыши. На толстой шее татуировка: готская руна «волк».

Следом шёл Кассий. Он не улыбался — смотрел сквозь, как на пустое место. За ним, пригнувшись, зашли его дружки. Те самые «рабочие».

— Генрих Людвигович Рёмер? — осведомился Кассий скучающим голосом. — Вы арестованы.

— Интересно, — выпрямился Генрих. — На каком же основании?

— Статья 136-я, покушение на основы государственного строя. До двадцати лет. Особо строгого.

Танька всхлипнула. Генрих возмутился:

— Но позвольте. Согласно этому закону…

— Законы цитировать будешь? — рявкнул Атаман, доставая наручники. — Мы здесь закон, понял, крыса?

Он грубо прижал Генриха к стене и защёлкнул на запястьях наручники. Я стоял в оцепенении. Я понял, что за нами всё-таки следили.

— Пошли! — Атаман толкнул Генриха к выходу.

— Вы тоже, друзья, — обратился к нам Кассий. — Сейчас проедем в Кобург, составим протокол. А дальше вам понадобится хороший адвокат.

Он хищно оскалился.

— В отличие от вашего дружка, вас я не выпущу. Обещаю.

Мы вышли из подвала и поднялись по ступенькам. У ворот стоял хозяин — кажется, ещё более пьяный. Кассий похлопал его по плечу и сказал:

— Молодец. Завтра заедешь за премией.

Хозяин икнул, Генрих презрительно смерил его взглядом. А у меня немножко отлегло от сердца. Всё-таки не мы их сюда притащили.

Чуть дальше по улице сгрудились машины — чёрные, с мигалками. Меня с Танькой и Джавадом погрузили в огромный джип Атамана. Он сел спереди и пригрозил:

— Даже не думайте.

— Браслеты дать? — Кассий просунулся в джип и обвёл нас цепким взглядом.

— Да куда они денутся… с подводной лодки.

Мы тронулись и выехали на Гаранина. Впереди замаячил Штайнбрёкке. И тут я заметил, что Танька тихонько плачет.

— Папа…

Я попытался её приобнять, но она отстранилась. У меня сердце кровью обливалось.

— Что, скулишь? — злорадно прокомментировал Атаман. — Это хорошо. Не скоро ещё папку своего увидишь.

Сволочь. Подонок. Я сцепил зубы. Кинуться бы на него, как в боевиках. Ударить водителя, крутнуть к обочине руль. Вышибить ногой дверь…

От ненависти меня прямо распирало.

Распирало.

Я почувствовал, как раздуваюсь и увеличиваюсь, заполняя собой машину. Как тогда, в захваченном классе. Когда невесть как остановил вооружённого Дениса.

А что, если?..

За рулём сидел Вадик — помощник Атамана. Я его ненавидел с тех пор, как он продал Юрке пистолет. И жалеть не собирался.

Напрягаясь изо всех сил, я дотянулся до него и коснулся «собой». Погрузился в нахлынувшие образы, отчаянно ища нужное.

Какие-то марши, стрельба. Потом детство, что-то про пьющего, сидящего на диване отца. В школе били, сильно. Всем плевать. Затем секция бокса. Первый избитый обидчик. И восторг, пьянящий. «Я — мужчина!»

Но было там ещё кое-что. Грязный секрет, про который не знал никто.

Я не совсем понимал, что делаю. Действуя скорее по наитию, я зашептал: беззвучно и без слов.

«Трус. Ты просто трус».

Вадик вильнул и сбавил скорость.

«Остановись и выпусти нас. Иначе я всем расскажу, что ты сделал с той дворнягой».

Я тихонько достал из кармана монетку. Просунул между сиденьями руку. Нащупал замок ремня и вставил туда «стебельки» — они вошли, как влитые.

Мы проехали мост, впереди замаячил поворот к Ветерку. Пора. Я отдал Вадику беззвучную команду. Джип замигал поворотником и остановился у съезда к лагерю.

— Э-э, ты чего? — вскинулся Атаман.

Вадик посмотрел на него и что-то промычал. Щёлкнули дверные замки. Я пихнул Джавада и крикнул:

— Бежим!

Дверь распахнулась, мы выскочили из машины и помчались по асфальту. Что будет дальше, я не знал. Но если нам и помогут, то только в Ветерке.

— Стоять! — крикнул Атаман, пытаясь отстегнуться. — Стоять, твари!

Он матерился и рвал из замка заклинивший ремень. Я заметил, что идущие впереди машины тоже вильнули к обочине. Из них повыскакивали люди.

Я бежал, как никогда в жизни не бегал. Мы проскочили стройку буквально за пару секунд. Позади топали.

— Стоять!

Бухнул выстрел, простучала короткая очередь. Я втянул голову в плечи. Юрген-Защитник, помоги!

— Таня!

Я оглянулся. Вслед за военными и Кассием бежал Генрих. Его не трогали. Всё внимание было сосредоточено на нас.

И тут я понял. Всё понял. Северову нужен не Генрих, а я — предатель, беглец, личное оскорбление. Он ждал — и дождался. Знал, что рано или поздно накроет нас обоих.

— Стрелять буду!

В этот раз «киселя» не было. Впереди забрезжил знакомый свет. Наконец, мы добежали до поворота.

— Привет, ребята. — Перед нами снова вырос охранник Кирилл.

Ночует он тут, что ли? Где его сменщик?

— Пустите! — отчаянно крикнул я.

Я хотел проскочить, но Кирилл моментально преградил мне дорогу. Я вспомнил, как он играючи остановил мой велик и понял, что лучше даже не пытаться.

Из-за поворота вылетел Атаман.

— В сторону! — прохрипел он, сдёргивая автомат. — В сторону, я сказал!

Лежащий у ворот Рекс зарычал и вскочил. Его хвост стоял трубой.

— Пожалуйста, помогите! — Я взмолился, чуть не плача.

Рекс подскочил ко мне и зачем-то обнюхал руку. Внезапно его шерсть стала дыбом, и он бросился на Атамана.

Грохнул выстрел, Рекса отшвырнуло в сторону. На рыжей с подпалинами шерсти проступило красное пятно. Танька ойкнула.

— Что здесь происходит? — Из ворот выбежал Герхард. — Немедленно прекратить! Я приказываю.

— Приказывает он, — оскалился Атаман. — Ничего, с тобой тоже разберёмся. Кассий. Кассий!

К нам подбежали Кассий с «рабочими». Они держали в руках пистолеты. Следом мчался Генрих.

— Этого — задержать, — кивнул на Герхарда Атаман.

Герхард не шевельнулся. Стоял спокойно, руки за спиной. Словно с детьми разговаривал, а не с вооружёнными мужиками.

— Оглох? — Атаман шагнул к нему. — На колени, я сказал!

— Не советую, — тихо ответил Герхард.

Атаман расхохотался. Оглянулся на своих.

— Слышали, ребята? Не советует он. — Дуло автомата ткнуло Герхарда в грудь. — Ты кто вообще такой? Археолог? Учёный хренов?

Он сплюнул под ноги майору.

— Сейчас я тебе покажу, кто тут главный. На колени! Считаю до трёх. Раз…

Герхард молчал.

— Два…

— Фас, — тихо приказал Герхард.

А дальше случилось невероятное.

Послышалось рычание. Убитый Рекс вскочил, отряхнулся и прыгнул на Атамана, вцепившись зубами в ствол. Заскрежетало. На землю просыпались патроны и обломки перекушенного пополам автомата.

Кирилл тоже не раздумывал. Одним плавным, неуловимым движением он переместился к людям Кассия и выбил у них оружие. Вертясь волчком, пистолеты улетели куда-то в кусты. Один из «рабочих» попытался сопротивляться, но Кирилл взял его за горло и слегка приподнял.

— Ты-ы-ы-ы-э-э… — просипел Атаман и затих.

И все затихли. Навалилась сонная, отупляющая нега. Борясь с ней, я повернулся к Таньке. Она стояла с потухшим взглядом и смотрела прямо перед собой. С Джавадом творилось то же самое.

— Нет. Нет!

Я рванулся — как во сне, когда видел маму. Схватил за руку Таньку и потянул за собой, ко входу.

Герхард нас не заметил — он что-то говорил Кириллу. А вот Рекс навострил уши и зарычал. Но не на меня.

Я замешкался. Но решение пришло быстро. Туда, мне надо туда!

— Прости.

Я отпустил Танькину ладошку и проскользнул в ворота. Кирилл проводил меня взглядом, но не двинулся. Герхард опустился на корточки и вертел в руках пистолет застывшего Кассия.

Лагерь я едва узнавал. Обшарпанные здания отремонтированы, в окна вставлены стёкла. Дорожки посыпаны гравием и освещены мягким светом необычного вида фонарей. Гравий почти не хрустел и вообще был каким-то слишком пружинистым, но я не успел про это подумать.

Потому что навстречу промчался ещё один Рекс и пара Кириллов.

В том, что это именно Кириллы, я не сомневался. Выглядели они одинаково, не отличишь. Даже одеты так же.

Они не обратили на меня внимания, но я испугался. Вильнул, рванул в сторону, по идущей к озеру дорожке. И упёрся в небольшое здание.

Оно выглядело так же, как другие — приземистое, кирпичное, с мозаичными панно времён Республик. Только вот раньше его здесь не было, точно.

Я знал этот лагерь наизусть. Каждый угол, каждую тропинку. Здесь была поляна. А теперь — дом.

Я замер перед утопленной в стену железной дверью. Что делать? Возвращаться?

И тут раздался сигнал. Мелодичный, переливчатый — как в кино про звездолёты. У меня внутри всё сжалось. Фонари замигали красным.

Я дёрнулся и рванул на себя дверь. Я не сомневался, что мой побег заметили.

Дверь открылась. Легко, беззвучно — словно сама меня впустила. Я влетел внутрь и замер.

Изнутри здание было больше чем снаружи. Намного. Огромный зал: чистый, белый, залитый ярким светом. Потолок терялся где-то высоко. Откуда столько места? Снаружи — сарай, а тут — ангар.

Я сразу вспомнил нашу палату. Тот же свет. Тот же запах — озон и что-то ещё, неуловимое. Чистота.

Посреди зала стояла… установка? Колонна из металла и стекла, окутанная голубоватым сиянием. Казалось, внутри неё что-то текло — свет? вода? — сверху вниз, бесконечно.

Вокруг колонны изгибался пульт, белый и гладкий, усеянный сенсорами и светящимися табличками. По стенам тянулись десятки экранов, на которых мелькали графики, схемы и надписи на непонятном языке.

Я стоял и смотрел. Ноги не слушались.

Вот оно. Доказательство. Пришельцы.

— Вельха ваша дестинация?

Я вздрогнул. Голос шёл отовсюду — из стен, из потолка, из самой колонны. Женский. Спокойный. И почему-то знакомый.

Нина? Нет, не может быть.

— Вельха ваша дестинация? — спокойно повторил голос.

— Я… я не знаю.

Что такое «дестинация»? Куда я хочу? Домой? К маме?

Словно во сне, я сделал шаг к пульту. Пальцы сами потянулись к мерцающим сенсорам.

Дверь за спиной распахнулась. Это они, за мной! Я вцепился в гладкий закруглённый пластик, что было сил.

— Никита?

На пороге стояли Герхард с Фёдором Николаевичем. Я затрясся и занёс над пультом руку:

— Не трогайте! Или… или нажму!

Герхард замер. Поднял ладони — медленно, показывая, что безоружен.

— Никита, — мягко сказал Фёдор Николаевич. — Не надо.

Голос его дрожал. Впервые я видел его таким испуганным. По-настоящему.

— Не трогайте, — прошептал я, сползая на пол. Попытался встать, но ноги не слушались.

Майор сделал шаг вперёд. Затем ещё. А я так и сидел. И повторял, как заведённый:

— Не трогайте. Не трогайте. Пожалуйста. Не трогайте.

Глава 28 — Ответы

Мы сидели в небольшой комнате с мягкими креслами — белыми, округлыми, без единого шва. Отовсюду лился ровный, чуть голубоватый свет. Тут везде было так.

У двери лежал Рекс — то ли убитый, то ли другой, я их не различал. Пёс не шевелился, но глаза — янтарные, внимательные — следили за каждым движением в комнате.

Передо мной на низком столике стояла чашка с чем-то горячим. Рядом лежал журнал «Фотон» — Хельга принесла. Я машинально взял его в руки.

— Это моя вина, — сказал Фёдор Николаевич. — Я должен был настоять на немедленной эвакуации. Мы не имели права наблюдать со стороны…

— Всю ответственность я беру на себя, — возразил майор. — У вас не было полномочий.

— Вас только это волнует? — поморщилась Авива. — «Командир», «полномочия». Никита, ты как?

Я пожал плечами и перелистнул страницу.

— Нормально.

Авива была ровно такой, какой я её запомнил. Невысокая, хрупкая, с длинными ресницами и собранными в тугой пучок волосами. Белого халата на ней, правда, не было. Но и я ведь не в палате лежал.

— Мы, разумеется, приносим извинения, — вмешался Лебедев. — Но поймите: никто даже помыслить подобное не мог.

Я посмотрел на Хельгу. Она единственная не села: стояла у стены и вертела в руках что-то блестящее. А ещё странно на меня смотрела. Внимательно и чуть с жалостью.

Промолчав, я закрыл журнал. Прочитал мелкий шрифт на последней странице: Кроненвальд, проспект Адмирала Пикара, строение 16. Тираж: 1 000 000 экземпляров. И дата: 1 марта 2657 года.

Всё случившееся и сказанное не укладывалось в голове. Поэтому я не придумал ничего умнее, чем спросить:

— А у вас там что, до сих пор на бумаге печатают?

— Это не совсем бумага, — пояснила Хельга. — Специальный материал, на нём можно печатать снова и снова. А вообще да. Уже в ваше время было доказано, что книгу лучше держать в руках, а не читать с экрана.

«В ваше время». Я криво усмехнулся:

— Это пранк, да?

— Дороговато для пранка, — усмехнулся в ответ Герхард.

Я снова глянул на Рекса. Его же застрелили. Я видел кровь. А он лежит как ни в чём не бывало.

— Рекс — робот?

— Биомеханический модуль, — поправила Хельга. — И Кирилл тоже, если тебе интересно.

— А почему они меня пустили? Тогда не пускали, а потом вдруг пустили.

— Потому что ты теперь свой, — Хельга склонила голову набок. — А в режиме тревоги они обязаны защищать своих.

Я вспомнил, как Рекс перекусил автомат. Как Кирилл, словно пушинку, приподнял человека за горло.

— Бред. Я не верю.

— Придётся поверить, — отрезал майор.

Он посмотрел на Авиву. Та вздохнула, пригнулась ко мне и спросила:

— Хочешь поговорить с мамой?

***

Меня провели в другую комнату — со столом и большим экраном. Я шёл, как во сне. Я не верил.

Авива спросила, надо ли ей остаться. Я кивнул. И зачем-то попросил оставить Рекса.

Экран засветился, сквозь рябь помех проступили очертания комнаты. Сердце забилось. Я вспомнил свои сны.

— А где?..

И тут она появилась. Села, поправила камеру, словно я по интернету ей звонил. Посмотрела ласково:

— Здравствуй, сынок.

— Мама… — Я сухо сглотнул. Рекс заскулил и ткнулся мордой в колени. Я потрепал его за ухом.

Авива следила за мной неотрывно. Как Герда Альбертовна за Толькой. Но я не обращал внимания. Я вообще ничего не видел.

— Ты… настоящая?

Мама не ответила. Она прикрыла рот ладонью, её лицо горестно исказилось. Я тоже не выдержал: сидел и размазывал по щекам слёзы. Как маленький.

— Не плачь, мама. Пожалуйста. У меня всё хорошо.

— Какой ты большой. — Она выдавила из себя улыбку. — Взрослый совсем. Как папа?

— Папу убили. А дедушка умер. Я теперь один.

Авива сжала мою ладонь. Мама громко всхлипнула, но взяла себя в руки.

— Мы скоро увидимся, Никитка. Совсем скоро. Мне обещали.

— Кто обещал? Они? — У меня перехватило дыхание.

Мама кивнула. А потом вдруг сказала:

— Сынок, я так перед тобой виновата…

Она запнулась. Я видел, как трудно ей говорить.

— Мам, ты не виновата. Ты… — Я осёкся. Я ведь даже не знал, что с ней случилось.

— Я согласилась уйти, Никитка. Сама. — Она покачала головой. — Мне сказали, что это опасно. Что если останусь — будет только хуже. И для тебя тоже.

Она отвела глаза.

— Но я знаю правду. Я просто… хотела домой. Так устала притворяться, жить чужой жизнью. И когда они пришли…

— Кто? Кто пришёл?

Мамин голос дрогнул. Она заговорила быстрее.

— Выбор есть всегда, сынок. Я могла остаться. Бороться. А я… смалодушничала. Бросила вас с папой.

Она заплакала — беззвучно, только плечи вздрагивали.

— Я себя никогда за это не прощу. Никогда.

Я хотел сказать, что всё хорошо. Что я понимаю. Но горло перехватило, и я только что-то просипел.

— Мам…

По экрану прошла полоса, за ней ещё одна. Мама пошевелила губами, но звук пропал. Затем картинка замерла и рассыпалась.

Я вскочил и крикнул:

— Верните. Верните её немедленно!

— Тихо, тихо, — испугалась Авива. — Всё хорошо, успокойся.

Но я не хотел успокаиваться. Я кричал, ругался и даже швырнул в сторону стул. Авива что-то объясняла, но я не слушал.

В комнату влетел майор. Оценив ситуацию, он взял меня за плечи и хорошенько встряхнул.

— Давай пообщаемся. По-мужски.

Я потрепыхался, но он держал крепко. Я вспомнил, как он выкрутил руку Атаману, и нехотя согласился:

— Давайте.

— Авива, ты не могла бы?

Авива подхватила планшет и выскользнула за дверь. Майор аккуратно поднял стул и придвинул его к столу.

— Присаживайся.

Я сел. И сразу, в лоб спросил:

— Вы правда из будущего?

Майор кивнул.

— А мама? Почему она там? И кто её забрал?

Герхард начал объяснять. И чем невероятнее всё казалось, тем больше я понимал, что это не выдумка.

Мама попала в наше время случайно. Её парень стажировался в Институте пороговых технологий и умудрился получить доступ к темпоральной установке. Они переместились — сначала в далёкое прошлое, потом попытались вернуться. Но что-то пошло не так. Парень погиб, маму забросило к нам. Её искали, но нашли далеко не сразу. Она уже успела выйти замуж и родить меня.

— Команда эвакуации приняла тяжёлое решение. — Майор хрустнул костяшками. — Разлучать мальчика с матерью… Но выбора не было. Забирать вас обоих было попросту опасно.

Я подался вперёд:

— С ней видели человека в форме. Так это вы?!

Герхард вздохнул:

— Нет, я вообще ничего не знал. Доступ к информации решили ограничить. У Института и так хватает врагов.

— Каких врагов?

— Разных, — поморщился Герхард. — Слишком опасными и непонятными вещами занимаемся. Не бери в голову.

«Не бери в голову». Если бы я мог!

— А почему вы нашли её не сразу? — спросил я, когда успокоился. — В будущем же всё должны знать.

Герхард покачал головой.

— Дело в том, что время как бы живое. Если слетать в прошлое и наделать шума, то будущее не изменится автоматически. Возмущения гасятся, события выстраиваются так, что через пару лет следов не остаётся. Погибает человек, или пропадает. А если живёт, то так, что не остаётся никаких следов и документов. Наши предки… вы… назвали бы это «божьей волей». Но бог тут ни при чём. Это непреложный физический закон.

Он сделал паузу и добавил:

— Но всему, конечно, есть предел. И вот тут мы подходим к главному.

Дальше он рассказал уж совсем невероятное. Маму нашли по флаксу — возмущениям временной ткани. Они были серьёзными, потому-то меня и оставили. Всё должно было затихнуть, но не затихало. А когда прибыла вторая экспедиция, время словно взбесилось.

— Мы ничего не успели сделать, как сразу угодили в «буфер». — Майор задумчиво почесал щёку. — Ветвление реальности, нестабильный сегмент. Это всё как-то связано с тобой. Мы перерыли исторические архивы, но ничего не нашли. А потом я получил доступ, поднял секретные документы. И узнал, что ты гражданин будущего.

— Кто?

— Гражданин будущего, — повторил майор. — С правом немедленной эвакуации. Я настоял на том, чтобы не предпринимать резких шагов. Фёдор Николаевич не соглашался. Как показали события, он был прав.

Я молчал, пытаясь всё это переварить.

— Подождите. А приёмник? Мамин приёмник, «Вега». Он работал без батареек. Голоса какие-то, про каскады…

Герхард нахмурился:

— Приёмник?

— Старый, республиканский. Мама его слушала. А потом он сам включался. Ночью. И… — Я запнулся. — Рука в тумбочку проваливалась. Как сквозь воздух.

Майор напрягся.

— Когда это началось?

— Не помню. Осенью, наверное. После того как дедушка умер.

— И часто?

— Пару раз. Может, больше.

Герхард встал, прошёлся по комнате. Потом повернулся ко мне:

— То, что ты описываешь, — это локальный флакс. В принципе, ожидаемо, но надо проверить. Приёмник… скорее всего, он тоже институтский. Ловил наши частоты. А шифры мы используем стандартные.

— А голоса?

— Переговоры Центра оперативного реагирования. — Герхард усмехнулся. — Выходит, ты нас подслушивал. Даже не нас, а будущее.

Я вспомнил обрывки фраз: «каскад на узле», «вероятность», «угроза срыва». Тогда это казалось бредом. Теперь — нет.

— Что такое каскад? — спросил я.

Герхард помолчал. Потом сел обратно и сцепил руки перед собой.

— Ты помнишь, я говорил, что время гасит возмущения?

Я кивнул.

— Так вот, иногда оно не справляется. Флакс накапливается, растёт. И в какой-то момент происходит срыв — так называемый «каскад Рыжова». Реальность… — он пощёлкал пальцами, подбирая слово, — схлопывается. Перезаписывается. Всё, что было — люди, города, история — исчезает. Остаётся чистый лист.

Меня прошиб холодный пот.

— И это может случиться?

— Может. — Герхард смотрел мне прямо в глаза. — Последний зафиксированный случай стёр цивилизацию бронзового века. Три тысячи лет назад по вашему летоисчислению. Мы до сих пор не знаем, что именно его спровоцировало.

— А сейчас? — я охрип. — Здесь?

— Вероятность каскада — тридцать шесть процентов. — Майор выдержал паузу. — И она растёт.

— Из-за меня?

— Мы не знаем. — Герхард покачал головой. — Знаем лишь, что ты в центре событий. Впрочем, как и Северов.

Я сидел и смотрел на свои руки. Обычные руки. Обычный я.

Только вот, оказывается, из-за меня может исчезнуть целый мир. Или из-за Северова. Но при чём тут он?

— Кстати, ты знаешь, кто такой этот Рыжов? — тихо спросил Герхард. — Это Толька. Твой друг. Создатель Специальной теории времени и предок нашего Фёдора Николаевича. Ты, наверное, думаешь, что мы жестокие. Что могли бы его выпустить. Но так надо, пойми. Без гибели родителей, без приюта не будет одного из величайших физиков двадцать первого столетия.

Я ошарашенно молчал. Герхард продолжил:

— Наша главная проблема — отсутствие связи. Временная линия есть набор вероятностей, и мы сейчас сильно отклонились в сторону, как бы ушли на другую частоту. Хельга работает день и ночь, чтобы это исправить. Как только связь будет налажена, мы немедленно эвакуируемся.

— Мы?

— Мы, — с нажимом повторил Герхард. — А до тех пор ты остаёшься здесь. С нами. И это приказ. Которому ты, как член экспедиции, обязан подчиняться беспрекословно.

«Член экспедиции». У меня в голове всё смешалось. Но посреди неразберихи пульсировало одна чёткая мысль: я скоро увижу маму.

— Она приходила ко мне? Тогда, в палате?

— Нет, но разговаривала, — ответил майор. — Тогда впервые нам удалось ненадолго наладить связь.

Повисла пауза. Я лихорадочно соображал.

— А как же мои друзья?

Я должен был это спросить. И спросил. А сам — стыдно признаться — почувствовал облегчение, когда Герхард отрезал:

— Твои друзья останутся здесь. Они — часть этого времени, а ты должен думать о своём.

— Что с ними будет? — совсем уж через силу пролепетал я.

Взгляд майора потяжелел:

— То, что и должно. Я повторяю — не думай об этом.

Он добавил, чуть мягче:

— Атаман и его люди сейчас спят. Гипногенератор. Когда проснутся — ничего не вспомнят. Решат, что выпили лишнего или что-то в этом роде. Документы мы подчистим. А твои друзья… — Он пожал плечами. — Таня, Джавад, остальные. Они тоже забудут.

— Забудут? Как это — забудут?

— Направленное воздействие на память, — сухо пояснил Герхард. — Всё случившееся покажется им сном. Странным, ярким — но сном. Через пару дней он развеется.

Я вспомнил, как все застыли у ворот Ветерка. Танька с потухшим взглядом. Джавад — словно кукла.

— А почему я не забыл?

— ДНК, — коротко ответил майор. — Ты наполовину наш. Гипногенератор на тебя почти не действует.

«Наполовину наш». Звучало странно. Как будто я — не совсем человек.

— То есть они вернутся домой и… всё?

— Всё. — Герхард кивнул. — По крайней мере, пока. А дальше — уже их дело. И их время.

***

Меня проводили в комнату — уютную, чистую, с небольшим окошком. Спать хотелось ужасно, было далеко за полночь. Я собирался ложиться, когда в дверь постучали.

В комнату вошла Авива с подносом, следом: Фёдор Николаевич. В руках он нёс какой-то свёрток.

— Поешь. А то совсем тебя замотали. — Авива улыбнулась. — Нина, стол!

На моих глазах из стены выросла столешница. Авива поставила поднос, подмигнула мне и ушла.

На тарелке дымился кусок мяса. У меня забурчало в животе.

— Ешь, ешь, — кивнул Фёдор Николаевич. — Не стесняйся.

Я подумал и скомандовал Нине: «стул!» Из пола тут же вырос небольшой кубик со спинкой. Я уселся на него и принялся жевать.

— А почему в других комнатах обычные стулья?

— Чтобы не отвыкать ими пользоваться, — объяснил ЭфЭн. — Иначе можно попасть впросак, а это недопустимо.

Я покивал и отправил в рот дымящийся кусок. Кивнул на свёрток:

— Что это у вас?

ЭфЭн улыбнулся:

— Это тебе. Примеришь?

Я вытер пальцы салфеткой и развернул хрустящую упаковку. Внутри лежал аккуратно сложенный серый комбинезон. С нашивкой: песочные часы в круге, под ними — буквы «ИПТ», а ещё ниже: «Горизонт-II».

Горизонт!

Натянув комбинезон, я провёл пальцем по шву. Края сомкнулись сами, без застёжки: ткань просто срослась. Я посмотрел на себя в зеркало и мысленно ахнул. Только сейчас я понял, что всю жизнь мечтал о таком моменте.

— Красавец, — одобрительно прицокнул Фёдор Николаевич. — Вылитый звездолётчик.

Он спохватился:

— Я, пожалуй, пойду. Пообщаемся завтра.

— Подождите, — взмолился я. — У вас и звездолёты есть? То есть, будут?

— Всё будет, Никита, — улыбнулся ЭфЭн. — И звездолёты тоже. Ты не представляешь, на что способен человек, когда трудится ради других. А не как у вас.

— А как у нас?

— Если вкратце, то у вас работают за деньги. А мы трудимся, чтобы сделать что-то стоящее. Книжку, скажем, написать, или дом построить. В Республиках так пытались, но не смогли. Да и потом не сразу смогли. Была долгая борьба, между старым и новым. Всё закончилось Эпохой последних войн.

— Расскажите, а? — тихо попросил я.

Фёдор Николаевич крякнул.

— Меня Авива убьёт.

— Пожалуйста. Иначе точно не засну.

А дальше я слушал.

ЭфЭн рассказывал про двадцать первый век — про войны и кризисы, эпидемии и голод. Про то, как старый мир трещал по швам, а люди продолжали цепляться за привычное.

— Понимаешь, — говорил он, — всё упиралось в одно: человек человеку волк. Одни выжимали других досуха, а потом удивлялись, почему всё рушится. Ваши философы это описали ещё в девятнадцатом веке. Но слушать не хотели. Удобнее было верить, что так и надо.

Я вспомнил Рутгера Хана на Штажке. Как он раздавал рабочим подарки — щедрый, улыбчивый. А ведь это их деньги. Они на него горбатились, он им же и вернул — крошки со стола. И все хлопали.

Потом ЭфЭн рассказал про Марс. Как корпорации осваивали красную планету. Как везли туда людей — работать в шахтах, строить купола, добывать руду. Условия — хуже, чем в любой земной тюрьме. Теснота, радиация, восемьнадцатичасовые смены.

— Они думали, что Марс далеко, — сказал ЭфЭн. — Что можно вечно так.

Но люди поднялись. Революция охватывала колонию за колонией. Земля бросила на подавление всё: флот, десант, наёмников. Не вышло. Марсиане держались. Они научились жить без метрополии, сами выращивали еду, сами чинили купола. И ждали.

— А потом, — ЭфЭн помолчал, — случилось то, что должно было случиться.

Кризис. Настоящий, а не как раньше. Месторождения высосали досуха. Заводы останавливались, электростанции глохли. Электричество давали по часам, потом — по минутам. Зимой замерзали целые города.

Почвы истощились от химикатов, урожаи падали год за годом. Океаны превратились в кислотные пустыни, рыбы в них почти не осталось. Начался голод. Не где-то далеко, в бедных странах — везде. Люди убивали друг друга за банку консервов.

— Это называют Эпохой последних войн, — тихо сказал ЭфЭн. — Три десятилетия. Города в руинах, отравленные земли. Население Земли сократилось вчетверо.

Я слушал и не мог поверить. Вчетверо. Это сколько — миллиарды?

— Самое глупое, — покачал головой ЭфЭн, — что выход был. Ресурсы в космосе — бери не хочу. Астероиды, спутники. Но это же вкладываться надо, планировать на десятилетия вперёд. А зачем, если можно выжать последнее прямо сейчас? Вот и выжимали. Рвали недра, травили реки, вырубали леса.

Он вздохнул.

— А Марс пошёл другим путём. Там нельзя было грызться за наживу — купол один на всех. Они научились работать сообща. Наладили добычу в поясе астероидов, построили орбитальные заводы. Пока Земля проедала последнее, Марс копил силы.

— И когда всё рухнуло, они пришли. Те, кого Земля пыталась раздавить. Прислали корабли: с едой, с врачами. Просто так. Без условий.

Он помолчал.

— Мы называем это Поворотом. Когда наконец поняли, что не нельзя думать только о себе. И строить счастье на чужом горе.

Он рассказал про восстановление. Про то, как вместо границ строили мосты, а вместо армий — школы и больницы.

Про первые совместные экспедиции — уже не за рудой, а за знаниями. Про открытие темпоральных переходов. Про Институт, который создали, чтобы изучать время и защищать его от катастроф.

Я слушал и чувствовал, как слипаются глаза. Голос Фёдора Николаевича звучал всё глуше, слова расплывались. Мелькнуло что-то про Толькину теорию, про «узлы» и «пороги»…

Мне привиделись марсиане: худые, осунувшиеся, в пыльных скафандрах с повязками. Они шли по красноватой пустыне к возвышавшемуся впереди куполу. Один обернулся и посмотрел прямо на меня. Кивнул — коротко и строго.

Последнее, что я запомнил: как ЭфЭн осторожно укрывает меня чем-то мягким.

— Спи, Никита. Завтра будет длинный день.

И я уснул. Впервые за долгое время — без кошмаров.

Примечания

• Глава 10, стихотворение «Мам, научи меня камни выращивать…»: автор Аня Резник, использовано с её разрешения.